Да уж, с костюмом Валерику не повезло, но делать нечего, обречен носить, пока из него не вырастет. Не раз они с мамой приходили в магазин к тетке Полине, примеряли с десяток, а то и больше костюмов, среди них были импортные, модно сшитые, но ни один из них не подошел. Тогда доверились портному. Купили шерсть по 35 рублей, сверху, с шестого этажа, где располагалась мастерская массового пошива, спустилась закройщица Миля, тут же в кабинете заведующей за плечистым сейфом сняла с него мерку. Ловкими холодными, похожими на виноградинки, пальцами она прикладывала к плечу, к спине, к руке сантиметр, потом быстрым движением обняла им талию, отчего мгновенно выступила на теле гусиная кожа… Валерик стоял истуканом, уставившись на комнатные тапочки закройщицы, расшитые золотыми нитками, такие же, наверно, красивые, как гоголевские черевички. Конечно, он не мог предполагать, что она, такая модная и симпатичная, сошьет такой костюм. Но может, это тетка попросила ее сшить на вырост. Валерик физически ощутил, что вместе с запахом уксуса и утюжки исходят от костюма, въедаются в него какая-то скованность, какая-то тягостная неуверенность в себе.
Больше всего он надеялся на «Березы», но сейчас без всякой видимой причины стало за них отчаянно стыдно. Плоские. Кроны точно из жести. Зачем он только их написал? После Куинджи, после других талантливых художников.
А «Березовую рощу» он видел в подлиннике, только раз, конечно, когда они с отцом ездили в Ленинград. Потом он много думал об этом пейзаже, представлял его. За деревьями чистые, залитые солнцем лужайки. Смотришь — и забываешься, что стоишь в зале музея. Кажется, идешь босиком по прохладной траве-мураве, и перед тобой открываются одна прекраснее другой картины. Заросшие кувшинками болотца, где устраивают концерты лягушки, светлые полянки с ягодами и грибами. И если идти дальше, непременно увидишь чудеса. Выходят навстречу горбоносые лоси, волки с умными глазами и много разных зверей, мирных и добрых. Чем дальше уходишь, тем необыкновенней и сказочнее становятся места. В такой картине хочется оставаться подольше, плыть в безмятежных мечтах. «Березовая роща» втягивала его в себя. Валерик открывал тогда свойство настоящих картин — втягивать. Чтобы человек хоть какое-то время мог пожить в другом, знакомом лишь по сновидениям мире… Но это Куинджи. Он и подтолкнул Валерика изобразить нечто подобное. Тем более не надо себя с ним сравнивать. Лучше с Димой Мраком, с Аликом…
— Что за мной не зашел? — это Дима. Под синей школьной курткой — белая рубашка, которую он надевал только по праздникам.
Валерик на минуту смутился: действительно, как это он мог забыть о друге.
— Я не обещал, — нашелся он.
Вот и Лилька. Потопталась у дверей, вошла, встала у стенки напротив него. Он попробовал перехватить ее взгляд, вызвать на разговор глазами. Лилькины ресницы молчали… Все-таки от выставки кое-что зависит. Похвалили бы, тогда, может, Лилька относилась бы к нему иначе, не как к младшему братику.
Ведя под руку свою бабушку, утонченную ценительницу живописи, прошествовал Слава Кузовлев, появился длинноногий Аркаша, и уже толклись в фойе ребята из других студий. А потом вдруг разом навалилась толпа — откуда столько? «Началось!» — взяла Валерика оторопь. Прозвенел звонок, толпа хлынула, втоптала красную ленточку. Не надо было гадать, что это за люди, — открылась дверь в кинозал, около нее встала билетерша: с одиннадцати крутили французский фильм с Бельмондо.
И ведь почти никто из пришедших в кино не заметил, что стены фойе не пустые, как всегда, а живопись на них, графика. Двое мальчишек, правда, приостановились и, слизывая подтаявшее мороженое, поглазели на Лилькиного фокса Ромку, лопоухого веселого пса. Обидно, когда так: лижут мороженое и смотрят на твою картину. Уж скорее бы все это кончалось.
Но вот старинные дворцовые часы отбили одиннадцать — в фойе вошла торжественная процессия. Тут руководители студий, среди них Вадим Петрович, директор ДК Николай Васильевич, две женщины из профкома, одна из которых зажимала под мышкой солидную красную папку.
Заслуженный художник Снегирев в центре. Он — председатель жюри. Ступал мелкими шажками, важный. Опирался на резную, со змеей, палку, рука в сплетениях вен, похожа на лесную коряжку. Отставит палку в сторону, прищурится на рисунок, застынет на несколько секунд, потом тряхнет большой львиной головой — и дальше. Вадим Петрович что-то с жаром говорил ему, забегая то с одной, то с другой стороны. Заслуженный Снегирев благосклонно внимал руководителю изостудии и, кажется, соглашался с тем небесспорным утверждением, что каждый из воспитанников на удивление талантлив. Жюри двигалось по кругу, переходя от одной работы к другой. Снегирев все кивал, как будто соглашался, однако свое мнение не торопился высказывать. Ребята, затаив дыхание, следили за выражением его лица. Ему понравится — значит, понравится всем.
Валерик стоял в стороне, поскрипывал паркетной дощечкой. Жюри медленно двигалось, неотвратимо приближалось к «Березам». Стоп. Паркетная дощечка замерла, перестала скрипеть. Вадим Петрович потянулся к заросшему серым волосом уху заслуженного Снегирева, сказал что-то — тот тряхнул гривой. Значит, понравилось… Только почему так быстро перешли к Алику? И Алика, то есть его гипс, рассматривали долго, наверно, с четверть часа. Снегирев цокал языком:
— Техника! Вы посмотрите, какая изуверская техника!
И все смотрели, и все цокали языками.
Просмотр выставки закончился, и все устремились в пустующий концертный зал. Прошло еще томительных полчаса, прежде чем были подведены итоги. Заслуженный Снегирев долго взбирался на трибуну, а взобравшись, обстоятельно укрепился на ней локтями.
— Я очень рад видеть сразу столько мальчиков и девочек, которые любят рисовать, — изрек он и надолго замолчал, разглядывая каждого из ребят, будто стараясь запомнить на всю оставшуюся жизнь. — Конечно, не все из вас станут настоящими художниками… — И он опять замолчал и опять принялся прощупывать всех взглядом, вероятно, определяя, кто станет, а кто — нет.
Не все, конечно, соглашался со Снегиревым Валерик, вон сколько всех, ползала набилось. Только к нему это не относится. Уж кто-кто, а он-то обязательно станет. Однако и сидевший рядом Дима тоже думал, все не все, а уж он точно станет. А может, и каждый так думал.
— Но не это важно, — продолжил речь Снегирев. — Важно то, что вы научитесь смотреть на мир сквозь чудесный, магический кристалл, — и в людях, и в том, что вас окружает, откроются глубины… Н-да, и вы, мои юные друзья, станете тонко подмечать оттенки цветов там, где раньше видели тусклое серое пятно. Ваша жизнь станет неизмеримо богаче…
Сначала Снегирев говорил об искусстве вообще, потом постепенно перешел к вопросу, какое отношение имеет к искусству каждый. По его словам выходило, что у Димы Мрака своеобразное видение мира, у Алика «изуверская» техника. Много говорил о незнакомых Валерику ребятах из студии при Дворце пионеров и художественной школы. Остальных только перечислил. И Валерика не пропустил, но почему-то вместо «Чирков» сказал «Чертков».
Затем одна из профкомовских женщин вручала дипломы наиболее одаренным, то есть Диме, Алику и тем, о ком шел отдельный разговор. Другая, дождавшись своей очереди, выдала — теперь уже всем без исключения — по пачке акварели «Нева» и по альбому для рисования. Восторга этот подарок у Валерика не вызвал.
Глаза у Вадима Петровича лихорадочно блестели, он счастливо улыбался, словно все награды достались ему, а не ребятам. Дима Мрак тоже не скрывал радости. Алик же не придавал особого значения диплому. Свернул бумагу вчетверо, небрежно сунул в карман вылинявших джинсов.
— Только называется дипломом, а какой толк? Все равно придется в институт двигать, пять лет в каком-нибудь МИМО лямку тянуть.
Алик вел себя достойно, поэтому Валерик предпочел идти в сторону дома с ним, а не с радостным Димой.
Алик вообще-то был дальше от Валерика, чем Дима. Понятно, гордость школы. Учился играючи и везде успевал: кроме студии посещал еще шахматный клуб, секцию дзюдо. Девочки на него поглядывали, парни уважали. Но ни с кем он особенно близко не сходился — занятой человек.
Алик что-то говорил, но Валерик не слушал его, думал о своем. Пересекли площадь ДК, каменный Пушкин в середине ее нависал громадиной, они рядом — маленькие, жалкие. Прошли по улице Маяковского, свернули к подземному переходу — этот путь удобнее Алику. И тут у перехода встретили Лимона с двумя его дружками. Обычно Валерик старался обходить Лимона стороной, но не всегда это удавалось. Только неделю назад была с ним стычка. Валерик шел в студию с новеньким этюдником, который они с отцом купили в Ленинграде, — и встретились, как вот сейчас, Лимон и эти двое.
— Ты что это всю дорогу с чемоданчиком? — засмеялся тогда Лимон и стукнул по этюднику. Этюдник упал и раскрылся — Валерику пришлось унизительно кланяться Лимону в ножки. Цинковые белила так и остались на асфальте, раздавленные его вульгарным башмаком.
Чуть вильнуть в сторону — и прошмыгнули бы незамеченными. Но Алик почему-то сам окликнул Лимона, и тот пошел навстречу, широко загребая ручищами. Валерик успел подумать, что день складывается ужасно неудачно и что есть в этом закономерность. Если начался с неудачи, то ничего уж хорошего не жди.
Желтое лицо Лимона с плоским, как у гогеновских таитян, носом, осветилось восторгом: «О, Алик!» Алик отвел Лимона и его дружков в сторонку, о чем-то долго с ними говорил, дважды вскрывал пачку «Мальборо», угощал по сигаретке. Потом все подошли к Валерику, и Лимон сказал:
— Ну, все путем. Держи «кардан».
Это означало, что Лимон ничего против Валерика не имеет. Валерик подержался за «кардан»: в знак вечной дружбы прошлые недоразумения забыты навсегда. А сколько унижений пришлось вынести, сколько источить бессильной злобы! Но вот нашелся человек, который легко превратил врага и мучителя чуть ли не в друга. Конечно, такие перемены вселяли надежды на лучшее будущее, но, кроме того, и озадачивали.