Кирпичи, из которых сложены старые дома, — особенные, звонко-красноватого оттенка. Прокаленные сто лет назад, они и сейчас помнили жар и пламя обжиговой печи. Дышат, говорил про них Вадим Петрович. Старые дома жили и дышали, дышали через поры кирпичей, с удовольствием подставляли свое кирпичное тело, истонченное железо крыш дождю, чтобы всласть помокнуть.
Вадим Петрович предложил зайти к нему, обсушиться.
Поднявшись по крутой деревянной лестнице, оказались в тесном коридорчике, где по стенам висели полки с посудой, а на полу теснились кастрюли и банки, в углу угрюмо гнездился бак с водой. Помимо двери Вадима Петровича здесь были еще две двери: одна к многодетным соседям, другая в общую кухню.
Вадим Петрович достал ключ, и у Валерика отлегло от сердца: все-таки лучше, когда Аллы Владимировны нет дома, — просторнее на душе. В комнате ералаш: на столе, на кровати грудами лежали листы ватмана, картонки и холсты — все творения студийцев, но изредка их перемежали собственные работы Вадима Петровича. Сразу становилось ясно: попали в обитель художника. На стене по-прежнему висела «Жанна Эбютерн». Валерику вспомнилось, как он оконфузился, впервые попав в эту комнату. Увидев тогда портрет, он спросил:
— Это ваша жена?
Вадим Петрович не засмеялся его невежеству.
— Ничего общего, — грустно качнул он головой. — Это жена Модильяни… Репродукция.
И он рассказал тогда, кто такой Модильяни. Позднее они много о нем говорили, и поскольку это был любимый художник Вадима Петровича, он не мог не стать любимым художником Валерика, Димы Мрака, да и всей студии. И тогда Валерик сделал для себя открытие: бывает, оказывается, что даже очень талантливые художники при жизни остаются непризнанными. Понятно, нелегко быть непризнанным. Безденежье, нищета, одиночество… И надо иметь необычайную силу воли, чтобы не сворачивать, идти своей дорогой. Конечно, хорошо, когда рядом такая спутница, как Жанна Эбютерн. Она преклонялась перед талантом Модильяни, делила с ним все горести. А когда он умер, она не смогла пережить разлуки с ним — на следующий день выбросилась из окна. Смотришь на ее портрет — и видишь, сколько в ней необыкновенной доброты и верности.
Вадим Петрович освободил стол от бумаг, принес вскипевший чайник, поставил керамическую вазу, полную «дунькиной радости». Обжигаясь крутым кипятком, говорили обо всяких пустяках, потом Дима Мрак сказал:
— Вадим Петрович, покажите что-нибудь свое.
— Нечего показывать, — отвел глаза Вадим Петрович. — Ленюсь, наверно, много… Лучше посмотрите альбом. Новый, вы его еще не видели. — Придвинулись к книжному шкафу, и он достал сияющее зеркальным супером французское издание Шагала. — Надо попросить Аллу, чтобы попереводила. (Алла Владимировна преподавала в вузе иностранные языки и могла переводить с листа).
Интересно было бы, конечно, знать, какая у художника судьба: счастливая или, может быть, тоже мытарская? Хотя главное в книге по искусству не текст, а репродукции, если они, разумеется, хорошие.
На первой странице — цветы. В двух полураскрывшихся бутонах ненавязчиво выявлялись головки — женская и мужская. Может, это души, ками, цветков. Или чье-то воспоминание.
— Мраак! — протянул Дима, и это означало высшую его оценку.
Страницу за страницей листали Шагала, и Валерику начинало казаться, что он очень хорошо понимает художника, чувствует все тончайшие переживания, которые тот передал при помощи цвета и линий.
В коридорчике послышалась возня, щелкнул замок — это пришла Алла Владимировна. Глаза у Вадима Петровича сузились, лицо стало каким-то напряженным.
— Я сейчас…
Он вышел в общую с многодетными соседями кухню, куда прошла Алла Владимировна и откуда тотчас начало доноситься нервное бряканье посуды. Было слышно тоже, как Вадим Петрович сказал:
— Ты очень кстати, попереводи нам Шагала.
— Как-нибудь в следующий раз. Не видишь, что тут творится?!
Ребята отложили недосмотренный альбом, потихоньку прошли к двери. Между тем Алла Владимировна выговаривала мужу:
— Тебя Малкин уже несколько дней ищет.
— Да видел я его.
— И что ответил?
— Еще халтуркой не занимался!
— Кто тебя заставляет гнать халтурку?! Делай, чтоб людям на загляденье.
— На это у меня нет времени.
— Так я и знала! Теперь от кооператива придется отказаться… Раз в жизни была возможность!..
Когда толклись в коридоре, в открытую дверь было видно, как орудует на кухне Алла Владимировна. За своим столом сидела еще соседка, перед ней горкой были навалены яблоки, которые она безразлично поедала одно за другим. Тут же на маленьком стульчике сидел ее ребенок, он тоже намеревался куснуть яблоко, но это ему не удавалось — яблоко было немногим меньше его головы.
Наверно, нужно было поздороваться — раз они сегодня не виделись. А может, нет. Они все же уходили. Но говорить «до свидания» было бы еще нелепее, ведь не здоровались же.
Глава шестаяЛОШАДИНЫЙ РАФАЭЛЬ
В студии опять новенький.
Чаще новенькие оказывались случайными. Придет такой случайный новенький раз, другой — и нет его, забыли, как звали. Тем не менее народу прибывало. Раньше все толклись преимущественно в одном классе, теперь же, особенно в воскресные дни, в одном при всем желании не умещались, занимали и два других.
Новеньким оказался Рафаил, и привел его Дима Мрак, заявив с порога, что в студию пришел талантливый человек. Слово «талант» не часто звучало в этих стенах, поэтому ребята тотчас окружили новенького. Только Валерик не встал со своего места. Знал он Рафаила как облупленного — учились в одной школе. Никто не подозревал, что у Рафаила есть какой-то талант, если не считать, конечно, талантом удивительную его способность молчать, когда надо говорить. Особенно молчаливым он был у доски. Учителям стоило большого труда выдавить из него хотя бы односложное «да» или «нет». И на переменах он был тоже каким-то заторможенным. Выходил из класса в коридор, вставал у окна, безразлично смотрел на школьный двор, руки клал на батарею, и худые коленки тоже втыкал меж ее ребер, будто ему не хватало тепла. Все же, несмотря на эту свою угрюмую способность, он переходил из класса в класс, дойдя до седьмого.
— А где твои рисунки, Рафаил? — спросил Вадим Петрович.
Рафаил промолчал — ответил за него Дима:
— Он ими печку растопляет.
— Что же ты рисуешь?
— Лошадей, — отважился наконец подать голос Рафаил.
— А еще?
— Больше все.
— Он только лошадей, — подтвердил Дима.
Рафаил вздохнул: такой вот своеобразный талант, другого бог не дал.
— Зато лошадей хоть с закрытыми глазами, — придавал вес его таланту Дима.
— Не, с закрытыми не сможет, — скептиков да и пересмешников в студии хватало.
— Сможет!
— Куда ему!..
— Сейчас посмотрим.
Вадим Петрович ничего против эксперимента не имел, посмеивался в усы. Рафаила посадили перед чистым листом, завязали Лилькиным платком глаза. В две минуты возник на том листе лихой скакун. Глаза горят, грива на ветру вьется. Рисунок грамотный, и с настроением получилось, только одну оплошность допустил Рафаил: самый кончик лошадиной морды не уместился на листе, но это, наверно, потому, что начал рисовать он своего скакуна с заднего копыта.
Все ахнули от такого искусства. Алик сказал:
— Молодец, Рафа. Это тебе верный кусок хлеба — можешь на спор и за рубль показывать.
— А звездочку сумеешь с закрытыми глазами? — спросил Сережа. Он был еще пока дошкольником да и ходил в студию считанные дни, так что смутно представлял истинные цели искусства.
Все засмеялись, а Рафаил к удивлению всех отрицательно мотнул головой.
— Лошадей так лошадей, — утешил его Вадим Петрович, — в истории бывали такие прецеденты. Во Франции, например, жил художник, которого называли Кошачьим Рафаэлем. Это потому, что рисовал он только кошек. Принципиально, кошек — и больше никого. Зато как рисовал!..
— А Рафаил у нас будет Лошадиным Рафаэлем, — сказал ко всеобщему восторгу Алик.
Дима в тот день почти не отходил от новоявленного Рафаэля. У Валерика закрадывалась мысль: уж не назло ли ему? Ну и пусть. Не будет навязываться. А ведь раньше были такими друзьями. Даже крепче, чем друзьями, — друзьями-братьями, как Ван Гог и Тео. Конечно, он сам виноват, но теперь уж все равно… Валерик переставил стул поближе к Алику.
Алик в который уже раз подступал к «Венериной» головке, доводя технику до совершенства.
Вадим Петрович редко вставал из-за стола, приводил в божеский вид работы студийцев, заранее отбирая наиболее удачные для выставки: обрезал края, наклеивал резиновым клеем на серый картон. Пытаясь навести хоть какой-то порядок, он оборудовал в одном из классов хранилище, но с каждым днем занятий являлась новая груда листов, картонок и холстов, которая погребала его под собой.
Человечек возник на картонке непроизвольно, сам по себе. Человечек получился как будто не из нашего — из пушкинского времени, осталось дописать шляпу «боливар» и тросточку, чтобы догадаться — Онегин. Вчера мама готовилась к лекции в техникуме, листала Пушкина, наверно, это как-то и подсказало Валерику тему. Онегин, в крылатке и шляпе, холодный и разочарованный, обретал живые черты.
Валерик услышал за спиной заинтересованное сопение, а затем и одобрительное хмыканье. Карандаш замер: чуть тронет случайно возникшую фигурку — и все очарование пропадет. Но испуг был кратким, Вадим Петрович одобрял: смелее, дескать, смелее, — и Валерик перешагнул через неуверенность.
— У меня есть знакомый, Лунин. Слышали, наверно? Такой талантище! Кстати, тоже болеет Пушкиным. Книжный график… Я как раз сегодня к нему собирался, хочешь, пойдем со мной.
Тут зазвонил телефон.
— Алла, ты? — сказал Вадим Петрович, сняв трубку. — Договаривались? С кем?.. Ах да, конечно, не забыл… Только не сегодня… Я обещал, у меня дело… попозже. Ну будь…
Он положил трубку, озадаченно поскреб бороду.