– Где наше ведро-то? – Услышала вдруг знакомый голос. Игорь, без куртки, без шапки подходил к ней.
– Ой, вон оно! – закричала Надя, и вправду сейчас увидев донышко своего красного старенького ведра.
– Ребята, момент! – сказал Игорь парням и подтянулся на крае контейнера.
Коллеги по сбору мусора с интересом наблюдали за ним. Повиснув на крае на животе, Игорь одной рукой зацепил ведро, а другой вытащил из горы картофельных очистков сломанную розу.
– Держи! – сказал он, спрыгнув на землю и подав цветок Наде.
– Спасибо, – ответила та тоненьким голоском, взяла цветок в упаковке и быстро направилась к своему подъезду.
Игорь, отряхивая свитер и подмигнув парням, пошёл вслед за ней. Парни, раскрыв рты, стояли рядом не шелохнувшись. Потом, покрутив у виска, снова взялись за своё дело.
– Где серёжки-то? – спросила Надя, осторожно разворачивая дома блестящую упаковку. – Если разыграл – точно разведусь.
– Ищи, может, найдёшь, – пожал плечами Игорь.
И точно. К зелёному стеблю розы был примотан пакетик. А в нём серёжки. И этикетка с надписью. Надя посмотрела…
– Ой! С бриллиантиками, – Надя чуть не заплакала от растроганности. – И изумрудом настоящим? А деньги ты где взял? Занял?
– Премию дали, – Игорь уже наливал шампанское. – Ну… нравятся?
– Нравятся? Очень!!!
И Надя, плача и смеясь, повисла у него на шее.
Женщины в ВарнеМиниатюра
Конец сентября.
Женщины спускаются по лестницам домов и отелей и выходят утром на променад, садятся в кафе. Столики под деревьями. Навесы от солнца. Коричневые по краям, но ещё зелёные в центре листья каштанов. Лёгкий ветерок. Пахнет морем. На лицах, на столах, на стульях и на полу как неясные улыбки дрожат тени, мелькают солнечные блики от витрин и металлических трубок стульев.
Женщины торопятся вытащить из сумочек сигареты. Тонкие длинные пачки легко шмякаются на светлые плоскости столов. Бронхи не выдерживают долгого ночного перерыва, то тут, то там слышится кашель. Но вот сделана долгожданная затяжка, вторая. Третья… кашель стихает, лица разглаживаются. Подходят официантки, женщины заказывают кофе. Не капучино, как я, а самый крепкий. Первый в этот день их утренний кофе в маленьких белых чашках. И стакан ледяной кока-колы. Кубики льда звенят о стекло, когда официантка ставит поднос со стаканом на стол. У меня начинает ломить зубы от одного представления этого холода, но женщины не боятся. Холода было много в их жизни, они делают глоток за глотком. Кофе – кока-кола. Кофе – кока-кола. Они одеты тщательно. Не броско и не дорого, но с привычным вкусом. Лёгкие брюки или даже мини-юбка (при таких-то венах!), побрякушки на шее, кольца с камнями, браслеты на руках. Камней и металла много. Они красивы на тёмных запястьях, они тоже дают блики.
У них у всех хорошо прокрашенные волосы. Рыжие или тёмные – оттенок блонд редко идёт к их сурово выточенным лицам. Но закон или их неписаное правило жизни суровы – никакой седины. Седина – это враг, это то, что противоречит их представлению о молодости.
Многим за семьдесят, большинству за пятьдесят. Они выходят утром в кафе, им не хочется болтать, они сидят, курят, пьют кофе и смотрят в сторону моря.
У них осень.
«Ваша внучка Ирочка»
Когда я училась во втором классе, мы жили в Екатеринбурге на улице Восточной, в недавно построенном хрущёвском доме. У нас было две квартиры. Номер семь на втором этаже, в ней жили бабушка и дедушка. А в девятой, на третьем, мы с мамой. Когда меня во дворе спрашивали: «Куда ты идёшь?», я никогда не отвечала: «Домой». Я говорила конкретно:
– В седьмую.
Или:
В девятую.
Но «в девятую» я говорила реже.
Ребята два мои дома не одобряли. Они считали, что всем полагалось жить вместе: мамам и папам с бабушками и дедушками. Но мне это было как-то неважно. Я жила и жила. Хотя на самом деле, когда я возвращалась домой, я сначала поднималась на третий этаж и заглядывала в замочную скважину. Если мама почему-либо раньше возвращалась, она всегда втыкала в скважину ключ изнутри, чтобы потом его не искать. Если я видела воткнутый ключ, а это было совсем нечасто, то принималась звонить. Мама открывала, хотя и не сразу.
– Иди вниз, в седьмую, – говорила она. – У меня и есть нечего, и работать нужно. А там тебе специально готовят обед.
– Я не хочу есть, – говорила я. – Я хочу домой.
И мама вздыхала, и отворяла дверь, и шла в кухню. Кухня в этой нашей однокомнатной квартире была крошечная и плохо обставленная. Мизерный столик, двухкомфорочная газовая плита, гулкая эмалированная раковина, а какой был шкафчик, я даже не помню.
– Будешь яичницу с хлебом? – спрашивала мама. Я радостно бежала мыть руки.
– Ты музыку выучила?
– Да.
– И уроки тоже?
– Да.
Но я могла и соврать. Инструмент стоял в седьмой квартире, там же был и стол, за которым я делала уроки. А у нас с мамой у окна с балконом располагался её письменный стол, весь заложенный папками и бумагами, у другого окна – её кровать, накрытая розовым покрывалом. Квартира была угловой и поэтому в ней было два окна. Маме из окна жутко дуло, она часто из-за этого простужалась. Мою кровать и большой фанерный ящик с игрушками отделял от общего пространства комнаты платяной шкаф с зеркалом от пола до самого верха. Ещё в этой комнате стояли деревянный раздвижной круглый стол и несколько стульев. А в коридоре ютился детский стульчик – небольшое сиденье на четырёх ножках и спинка с перекладинами. На верхней перекладине я зачем-то тайком вырезала дедушкиным перочинным ножом «Ирочка».
Маме было всегда некогда. Насчёт уроков она верила мне на слово. К тому же за моей кормёжкой, уроками и одеждой следила бабушка. Когда я приходила, мама тоже ела со мной яичницу, глотала торопясь, подбирала жидкое яйцо кусочком хлеба на вилке и всё время говорила мне:
– Ну, ты доедай сама и пей чай. А потом иди в седьмую квартиру.
– Можно я здесь поиграю?
– Ладно, только не мешай. Ты же знаешь, у меня норма – пять страниц в день.
– А когда напишешь, ты пойдёшь со мной вниз?
– Пойду. Только не мешай.
Но она часто не помнила, что говорила, и поэтому не выполняла. Она была поглощена работой.
В тот год мама заканчивала докторскую. Очень сложную и трудоёмкую работу. Эксперимент был уже выполнен, маме нужно было оформить результаты. Защита должна была состояться через несколько месяцев.
Я смотрела, как мама пишет, как составляет таблицы – чертит по линейке, вставляет в квадратики какие-то цифры, зачёркивает, подписывает сверху, разрезает уже написанное большими ножницами, склеивает канцелярским клеем из стеклянной бутылки с резиновой соской.
Я уходила за шкаф, перебирала игрушки, выходила. Мне хотелось общения.
– Можно я буду делать тебе причёску?
– Можно. Только не дери волосы. И не разговаривай со мной.
Я приносила из коридора стульчик, брала расчёску, вставала на него.
Волосы у мамы были очень мягкие, каштановые, в перманентной завивке. Расчёсывать кудряшки можно было сколько угодно – они не развивались. Мама терпела, когда я перекладывала кудряшки сначала справа налево, потом слева направо. Потом мне надоедало.
– Сколько ты страниц написала?
– Пока только три. И три таблицы. Но надо сделать ещё. – Она поворачивалась ко мне: – Я тебя прошу, иди в седьмую квартиру! Ты уже большая, повтори там сама музыку или стихотворение. Вам ведь задают в школе стихотворения?
– Сегодня не задали.
– Но всё равно иди!
Я понимала, что мешаю.
– А ты придёшь?
– Приду. Честное слово. Но если вдруг не приду, ты ложись у них. Завтра в школу я за тобой зайду.
Я шла в седьмую квартиру, учила уроки, учила музыку и прислушивалась, не раздастся ли звонок в дверь. Мама приходила.
– Будешь обедать? У нас свежая уха и вчерашний суп, – говорил дедушка. – За ершами я ездил на озеро к моему рыбаку. Очень наваристая уха!
– А суп с мясом? – спрашивала мама.
– Ещё осталось, кажется, – заглядывала в кастрюльку бабушка.
– Тогда, конечно, суп.
– Зря! – кряхтел дед. – Я ведь специально ездил на ВИЗ к моему рыбаку… – он вздыхал. – Уха-то настоящая.
– Пап, я есть хочу! А твоими ершами разве наешься? В них костей столько!
– Не мешай, не суйся! – ворчала бабушка на деда. – Не видишь, она избегалась вся.
А у мамы действительно кроме диссертации каждый день шла работа со студентами, занятия утром, лекции вечером…
– Мне, как нарочно, Софья Григорьевна даёт групп больше, чем другим, – жаловалась родителям мама. – А профессор только пожимает плечами: «Вы ассистент, вам полагается».
А я слушала её из-за своего стола, за которым повторяла уроки, и не любила Софью Григорьевну и профессора, и жалела маму.
Но вот, наконец, уже ближе к весне настал какой-то необычный день. Я поднялась, возвращаясь из школы, в девятую квартиру – там, как часто теперь, никого не было, зато в седьмой пахло пирогами, дедушка был наряжен в выходной костюм с белой рубашкой и галстуком, только бабушка оставалась, как была, но на стуле уже разложено было её выходное платье с брошкой у ворота.
Я даже не успела переодеться после школы, как прозвенел звонок и появилась мама со взбитой причёской, с большими коробками, незнакомой мне сумкой и ещё с какими-то двумя весёлыми женщинами. И у всех что-то было запакованное в руках и даже звенело. Все засуетились, захлопотали, побежали наверх. И я побежала туда вместе со всеми. И бабушка с дедушкой пошли туда тоже.
В девятой квартире все вместе раздвинули наш круглый стол – он оказался огромным. Вымыли полы, принесли снизу все стулья, какие были. Потом раскинули на стол новую синюю плюшевую скатерть с бахромой, поверх накинули белую капроновую с цветочками. Бабушка всё гладила её своими уже суховатыми, скрюченными пальцами, всё не могла оторваться.
– Очень красиво!
На кухне незнакомые женщины стали что-то готовить, резать закуски, звенели тарелки, стучали ножи.