– Баран! Козёл! – ругалась я вслух. – Неужели ты не видел её, не понял, что она не сможет просто стоять и смотреть, как ты уезжаешь? Собаки ведь всё чувствуют, она поняла, что ты сбегаешь, покидая её и меня. Теперь я уверена, что Джери бежала за машиной, пока дождь окончательно не сбил её со следа, все запахи слились в непонятный поток, но она могла ещё видеть несущиеся вдоль дороги красные фары и бежать за ними, в надежде что через какое-то время к ней вернётся тот единственный запах, который она искала. Дальше она бежала наугад. Она была собакой долга. Она не могла распустить своё стадо, но скорость машины и бег собаки были несоизмеримы. Может быть, кто-то из водителей и видел её бегущий силуэт, но никому не была нужна в такую мерзкую ночь бегущая куда-то грязная собака. Я пробежала, отчаянно крича, несколько километров. Не найдя её, я вернулась.
Дверь подъезда была заперта. С отчаянием я вошла внутрь, придавила дверь каким-то найденным кирпичом, чтобы она не закрылась, поднялась по лестнице до квартиры, спустилась на лифте, снова поднялась, напялила на себя три куртки, взяла зонт и снова вышла на улицу.
Какая-то ужасно грязная, мокрая и худая собака понуро вошла в тень нашего дома и, прихрамывая, крадучись, пошла вдоль отмостки. Я не узнала её и только на всякий случай позвала: «Джери!»
Она нерешительно остановилась, не повернув ко мне головы, но какое-то потустороннее знание толкнуло меня. Я осторожно, чтобы не спугнуть, направилась к ней:
– Джери. Иди ко мне.
Да, это была она. Подавленная и жалкая, она молча стояла, дрожа всем телом, но, когда я приблизилась к ней и стала гладить её голову, она открыла рот и бессильно легла на мокрые плиты у моих ног. Где она была, сколько километров пробежала?
Взрослые овчарки могут весить больше тридцати килограммов. Я не смогла поднять её на руки и тащила её, грязную, вдоль стены, потом по ступенькам к лифту, а она, коротко судорожно дыша, высунула язык и виновато смотрела на меня, а голова у неё заваливалась на бок. Когда мы с ней заползли в квартиру, я даже не стала сразу мыть её губкой, а просто кинула под неё старую простыню, сверху накрыла байковым одеялом и, стянув с себя ворох грязной одежды, стала греть воду в кастрюле, чтобы помыться самой. Я налила ей молока, дала воды, но она не стала пить. Когда я вышла из ванной, она всё ещё лежала в той же позе на боку с вытянутыми лапами, как я её оставила. Я налила в таз воду, оставшуюся от моего мытья, и вымыла ей лапы и живот, потом бока, вытерла насухо спину и голову, подтёрла пол и села с ней рядом. Я была и сердита на неё за то, что она убежала, и счастлива от того, что она нашлась. Я гладила её влажную шерсть, покатый лоб, треугольныме уши. Она тихо лежала рядом со мной, положив голову возле моего колена. До утра оставалась всего пара часов. И мне нужно было идти на работу.
– Ладно, Джери, давай поспим хоть немного, – сказала я. – Миску я тебе оставляю, захочешь, пей. – И ушла от неё на диван. От бега я чувствовала себя полумёртвой, полуживой. Мышцы гудели, в голове не осталось ни одной мысли. Единственное, что я могла сообразить, слава богу, что Джери нашлась. И заснула мгновенно.
Муж открыл дверь своим ключом ровно в шесть. Я это поняла по тому, как неожиданно громко взвизгнула Джери. Потом я услышала какой-то непонятный, издаваемый ею шум: не обычное радостное цоканье когтей по полу, а какой-то звук, похожий на волочение тяжёлого тела, но не придала этому значения, сжалась на своём диване, мне смертельно хотелось спать. Ещё хоть десять минут, чтобы меня никто не трогал. Муж прошёл в комнату, не обратив внимания на собаку. Он и не подозревал, что она бегала за ним по улицам. Он ничего не знал, ни о бессонной проведённой мной ночи, ни о Джери.
– Нам надо разобраться, – заявил он, подойдя к моему дивану. Я нарочно отвернулась лицом к стене и закрылась одеялом с головой.
– Можешь мне объяснить, чего ты всё-таки хочешь? – сказал он в мою спину.
По тону я определила, что он пришёл мириться. Я повернулась к нему и залилась слезами. Я была должна, просто обязана донести до него, что я совсем не истеричка и дура, а требования мои справедливы, и возмущение моё развивалось не на пустом месте…
С дивана я увидела, что Джери ползёт к нам, волоча задние лапы. Из-под хвоста за ней тянулся буроватый след.
– Джери, иди на место! – сказал муж, ненавидящий беспорядок. – Ах, ты ещё и обделалась! Этого ещё не хватало!
Но я уже поняла, что что-то не так. Я быстро села на диване и в ужасе смотрела, как странно она движется.
– Джери!
– Ты не можешь оставить собаку в покое? – муж стоял спиной к ней и в голосе его слышалось раздражение. – Мы можем поговорить, наконец, или нет? Ты ведь этого хотела?
– Отстань! – Я соскочила с дивана.
Джери не могла больше ползти. Она медленно поводила на месте передними лапами и силилась поднять голову. Хвост бессильно тянулся за ней по полу упавшим меховым канатом, вымазанный жидкостью, вытекающей из отказавшегося служить тела. Но по мученическому выражению глаз можно было понять, что Джери ужасно стыдится, что с ней произошло что-то невообразимо плохое, чего она не в силах предотвратить и изменить. Я не знаю, чувствовала ли она физическую боль, но мука душевная отражалась на всей её морде и на той части тела, которую ещё не парализовало. Я не знаю, как это выразить, но всё её ещё оставшееся в живых существо молило: простите меня, простите, простите!
До мужа дошло.
– Джери! Что с тобой?! Мы тебя любим! – сказал он и опустился перед ней на колени. – Ты не волнуйся, Джери, ничего страшного, это всё пустяки!
Я побежала за тряпками, а он, вдруг поняв, что она умирает, отчаянно гладил её и прижимался своим лицом в её плоскому, как у всех собак, затылку. Паралич поднимался по её телу всё выше. Она уже не могла ни лаять, ни глотать, но глаза её ещё видели. Вот у неё побежала слюна и беспомощно отвисла челюсть. Я тоже с глупым, бесконечным повторением на все лады её имени подложила под её челюсть свой мягкий, самый любимый платок. Она могла его нюхать. Она могла слышать нас и всё смотрела на нас, на меня и на мужа. Потом зрение ушло, но наши голоса остались с ней, потому что звук уходит из тела последним. Не знаю, думала ли она о чём-нибудь перед самой смертью. Мне кажется, что хоть она и была напугана, но была в каком-то смысле и удовлетворена: мы были вместе, ей всё-таки удалось согнать нас в своё стадо.
Потом дыхание её прервалось. Она всхрипнула и в мучительном, последнем усилии подняла и потянула ко мне голову. То ли это была последняя судорога, случайно направленная в мою сторону, то ли всё-таки последнее желание обратиться именно ко мне. Потом голова её опустилась на пол и замерла. Я заплакала. Муж ещё долго гладил её, уже мёртвую, а потом пошёл звонить на работу, сказать, что не может сегодня придти потому, что у него случилось несчастье.
Мы повезли её в машине, той самой, в которой она любила ездить и за которой она бежала в последнюю свою ночь. Мы похоронили её в берёзовой роще, где бывали с ней на пикниках и где она любила бегать, таская сломанные ветром сучья и зарывая их в выкопанные ею же ямы. И муж тоже вырыл глубокую яму меж трёх берёз в том месте, где мы любили на костре жарить мясо и давали ей кусочки, и жизнь наша тогда ещё была прекрасной.
Когда мы насыпали над Джери невысокий холмик, дождь закончился и только крупные капли падали с ветвей, и мне казалось, что весь лес плачет со мной о Джери. Потом я ещё долго не могла оправиться после её смерти, и до сих пор мне иногда кажется по утрам, что я слышу аккуратное цоканье её когтей по паркету.
Я до сих пор люблю тебя, моя Джери. Когда по весне мы с мужем едем уже на другой, дорогой новой машине на нашу дачу, построенную недалеко от того места, где ты нашла свой покой, я мысленно вижу твой силуэт. Ты, освободившись из зимнего плена земли, весело носишься между берёз, бежишь параллельно ходу машины, повернув к нам свою умную голову, распугивая лаем сидящих на гнёздах грачей. И в глазах твоих, и в лае кипит восторг и восхищение новой, возрождённой весенней жизнью, и любовь к нам, и желание, чтобы на Земле все любили друг друга и всегда были вместе, во всяком случае, пока все живы.
Вместе на Земле и в твоём стаде, Джери. Прости нас.
Фиалка и серый кот
Домовой чат дома по адресу Ромашковый проезд, дом 129, 2-й подъезд.
Серый кот. Уважаемый жильцы! Продаю гусей к новогоднему и рождественскому столу. Выращены в экологических условиях. Есть пух. Обращайтесь! Кв. 149.
Starpom. Серый кот, ты себе специально такой ник взял?
Милаша. Кто знает, почему не работает мусоропровод? Куда звонить?
Pyotrr. Всех соседей с Наступающим. На площадке 8-го этажа оставлен самокат жёлтого цвета. Он здесь уже два месяца стоит. Загораживает проход.
Фиалка. У вас кто-то оставил самокат, а у нас кто-то оставил мужчину. На шестом этаже. Он лежит возле мусоропровода с утра. Одет вроде прилично.
Милаша. В мусоропровод кто-то засунул коробку, пусть идёт и выковыривает её оттуда. А то пахнет.
Pyotrr. Может, это мужчина пахнет?
Фиалка. Мужчина пахнет дорогим алкоголем. Я нюхала.
Pyotrr. Интересно.
Милаша. Ничего интересного. Через него приходится переступать. Но если вам интересно, можете забрать.
Баба Яга. Я тоже пошла посмотрела. Человек, похоже, без сознания. Надо «Скорую» вызывать.
Милаша. Как же без сознания, когда он мычит.
Баба Яга. Он бредит. Мне еще моя прабабка рассказывала про войну, кто бредить начинал, все потом помирали.
Консьерж. «Скорую» я уже вызвала.
Starpom. Вам всем делать, что ли, нечего? Полежит, встанет и уйдёт.
Фиалка. Он с утра лежит.
Starpom. Значит, на работу не надо. Счастливый человек.
Yurist. На того, кто засунул коробку в мусоропровод, надо составить акт и подать в суд за порчу общественного имущества.