уйти из этого мира, сколько углубиться в него? Будучи погребенной в земле, не стала ли она частью этой земли, воды в земле, всего живого, что есть в земле? Может, в каком-то смысле она даже частично возвратилась ко мне.
С течением времени я усовершенствовал свое снаряжение – перешел от катушечной удочки к спортивному спиннингу (мультипликаторные катушки так и остались для меня чем-то непостижимым), а также освоил приманки. Я искал другие реки, другие ручьи, чтобы ловить в них рыбу. Хоть от Гудзона меня и отделяли двадцать минут езды на машине, я ни разу к нему не выбрался. С одной стороны, рыбы, хорошей и разной, там больше – вместо приевшихся окуньков я мог ловить зубаток, форель и судака. С другой стороны, ре́ки мне нравились больше своей компактностью, а Гудзон был чертовски велик. Рыбачить можно и в стоячей воде. Согласен, приятно порой скоротать пару часов в лодке, на плаву, но мне гораздо важней оставить за собой возможность встать и размять ноги тогда, когда заблагорассудится.
Словом, стал я мало-помалу открывать мир горных озер Катскилла. Вообще, местность свою я знавал плоховато. Отец мой был родом из Спрингфилда – в его семействе намешалось порядочно разных кентуккийских кровей, а мама и вовсе приехала из Шотландии, из местечка под названием Сент-Эндрю, где поля для гольфа не экзотика, а часть привычного быта. Ей было на тот момент восемнадцать. С отцом они познакомились в Квинсе, а потом оба переехали в Покепси – там он нашел работу управляющим банка, и они поженились. Ни один из них не знал много о здешних краях, и особо к их пристальному изучению они и не стремились. Кроме того давнего дня, когда мы с Мэри гостили у брата ее подруги, я ни разу не был в горах. Свернув на запад по Двадцать восьмому шоссе из Уилтвика в одно прекрасное субботнее утро, я, по сути, отправился в неизведанные края.
С самого начала мне там очень понравилось. Я не знаю, бывали ли вы когда-нибудь в Катскиллских горах. Если смотреть на них со стоянки у магазинчика Кэлдора (того, что потом стал магазинчиком Эймса, а еще позже – универмагом «Стоп-энд-Стоп»), то они всегда лично мне казались этаким стадом гигантских животных, пасущихся на горизонте. Вблизи же, когда едешь среди них в свете раннего утра, что пробивается над закругленными высями, горы кажутся невероятно настоящими, даже более реальными, чем что бы то ни было. Вид этих каменных нагромождений с повязанным на манер шарфа редколесьем захватывает дух. Удержать глаза на дороге невозможно – пусть вы и рискуете столкнуться с каким-нибудь таким же туристом выходного дня, вы все равно будете смотреть во все глаза на ближайший пик, с одной, заросшей стороны, предстающий перед вами огромным кустом, а с другой – невообразимым каменным великаном. Петляя по ответвлениям дорог, вы то и дело проезжаете луга и старые дома – местечки уединенные, тишина там царит такая, что заслушаешься.
Именно о тишине я чаще всего и думал в тех местах. Рыбача далеко на западе, в городке под названием Оненота, и еще дальше на севере, в Катскиллских горах, вытаскивая рыбу из горных потоков, что протекают между этими городами и Уилтвиком, стоя в лучах субботнего утреннего солнца и наблюдая за водой, низвергающейся маленькими водопадами в скромные заводи, забрасывая блесну о трех крюках и выжидая, когда задумчивые тени мельтешащих рыб соберутся и решат, клевать или не клевать, я внимал этому всеобщему волшебному затишью. Я все еще мог слышать, как смеется вода, как птицы перекрикиваются о чем-то друг с другом, порой даже улавливал далекий рокот машин, но за всем этим проступал еще один звук, тихий, но господствующий над всеми ними. Словно попав в другое измерение, я вслушивался в него… и мне почти казалось, что я слышу Мэри. Она ничего не говорила, не издавала ни шороха, но я все равно ее слышал. Я не мог сказать, была ли она в таком состоянии счастлива или грустна, потому что движущиеся тени форелей быстро возвращали меня в привычный мир, и я остервенело сматывал леску, ожидая, когда начнется борьба за добычу, и в предвкушении напрягая руки. Может быть, в другой ситуации и в другой обстановке я бы чувствовал себя по-другому – мурашки по всему телу, сухость во рту и все такое прочее. Однако, сражаясь с очередной форелью, заглотившей наживку, я ничего не мог поделать с этим царством тишины – лишь признать его, как и тот факт, что Мэри пребывала где-то в нем, за гранью. Позже, укладывая улов на бережок и закусывая победу шоколадной плиткой, я думал о том, что же на самом деле творится в сердце этой безбрежной тишины.
Но даже тогда я не испытывал особого страха. Мир всегда казался мне довольно-таки большим местом, в котором так много всего, что не под силу изведать в одиночку, даже потратив всю жизнь. Я-то хотя бы это понимал. Когда Мэри умерла, я не верил в то, что после нее что-то останется… и, возможно, я ошибался. Черт возьми, да я бы с радостью признал ошибку – кто бы на моем месте поступил иначе? Ее тихое присутствие на рыбалке не казалось мне чем-то угрожающим – с чего бы вдруг? В этой жизни у нас все было хорошо, и, может статься, она скучала по мне точно так же, как я скучал по ней, и хотела посмотреть, как у меня дела. Я не стал бы утверждать наверняка, что чувствовал ее там, рядом со мной, на всех тех реках и ручьях. Не могу сказать, что она всегда присутствовала, когда я сидел в определенном месте или в определенный день. Но чаще всего это случалось в горах. Она была со мной, когда я пробирался по Эсопус-Крик – вернее, по его быстротечному витку, название которого я пообещал себе узнать позже, да так и не узнал. Она была со мной однажды днем, когда я вернулся на насиженное местечко в Спрингвэйле и застал каких-то двух старушек-удильщиц на раскладных стульчиках. Не могу сказать, что она преследовала меня – уж слишком много в этом словце регулярности, коей в моем случае не было и в помине. Но порой, по случаю, Мэри меня посещала.
2Ступени на лестнице утраты
Знаете, а ведь обо всём этом я могу твердить до конца дня – и этого, и завтрашнего в придачу. Уж простите – когда вспоминаю, чем рыбалка для меня была, почти забываю о том, чем она в итоге стала, потому и не тороплюсь идти вперед. Хорошее это дело – смотреть на те деньки, когда я не проводил бо́льшую часть времени у реки, гадая о том, что из всего сокрытого в толще ее вод может вот-вот восстать из глубин по мою душу. Тогда-то я еще не задавался такими вопросами, да и разум мой не был полон пугающих образов, что могли выступить в роли ответов. Стая огромных головастиков, каждый – с одним-единственным глазом, рыба с огромным, как драконье крыло, плавником, с торчащими наружу клыками, бледный пловец с перепонками меж пальцев рук и ног и лицом, чьи черты колеблются всякий раз, когда вглядываешься в них… Все это и многое другое услужливо всплывало из омутов памяти, заставляя ладони покрываться испариной, а сердце – безумно прыгать в груди. Но сейчас важнее всего то, что вы понимаете, какое место занимала рыбалка в моей жизни. Используя это знание, мне проще объяснить, почему я стал заручаться компанией Дэна Дрешера.
Я знал его по работе: его место – в двух дверях от кулера с водой. Высокий парень: это было первое, что я подумал, когда он пришел ко мне, и, полагаю, моя реакция была типичной. Дэн был шести футов семи дюймов ростом, худой как палочник. Его шевелюра – столь же приметная, сколь рост: волосы ярко-рыжие, будто бы никогда не знавшие расчески; не уверен даже, бывал ли этот парень хоть раз в парикмахерской. Лицо его было настолько острым, что на ум сразу шла резьба по граниту: острый лоб, большой острый нос, круглый, но при том все-таки острый подбородок. Он много улыбался, и глаза его всегда лучились добротой, что сглаживало всю эту повальную остроту его черт, но, если судить по внешности, казалось, его облик просто создан для проявления ярости.
Поначалу мы с Дэном общались мало, пусть и на дружеских тонах. Ничего необычного – я был на добрых два десятка лет старше его, вдовец не первой молодости, чьими любимыми темами для разговора были рыбалка и бейсбол. Он же был еще юн – свежеиспеченный выпускник Массачусетского технологического института, любитель дорогих костюмов, его женой и двумя сынишками-близнецами восхищались все. Со смерти Мэри минуло достаточно много времени, дабы семейные фотографии в рамочках, выставленные Дэном на свой стол, не повергали меня в панику. В последние несколько лет у меня были какие-то бледные намеки на отношения, но всерьез дело не пошло – я был не готов. За несколько месяцев до того, как мы поженились – как раз тогда, когда мы планировали торжественный прием, – Мэри повернулась ко мне и сказала: «Абрахам Сэмюэлсон, ты самый романтичный человек из всех, кого я знаю». Я не помню, каким был мой ответ – скорее всего, я обратил все в шутку. Возможно, она была права, возможно, во мне было больше романтики, чем я думал. Как бы то ни было, я был один, а у Дэна была его семья, и в то время это казалось непреодолимым разрывом между нами.
Затем, в один ненастный день (память мне подсказывает, что то был вторник), Дэн не пришел на работу. Само по себе это было не так уж важно, если не принимать во внимание тот факт, что Дэн не позвонил и не предупредил об этом. Вот это уж, это-то всех и удивило – Дэн заслужил репутацию особо добросовестного работника. Приходил он не позднее восьми двадцати, на десять минут раньше всех остальных, в обеденное время отлучался не более чем на пятнадцать минут (это в те дни, когда не перекусывал наспех прямо за работой), отбывал домой тоже позже всех – уходя толпой в четыре тридцать, мы махали ему на прощание, зная, что он проторчит за столом еще хотя бы полчаса. Он был предан своему делу – притом достаточно талантлив, талантлив настолько, что преданность эта ценилась. Я предполагал, что у него были свои взгляды на раннее и быстрое продвижение по службе – подобное рвение, учитывая двоих детей, я вполне мог оценить. Обо всем этом я рассказываю единственно для того, чтобы объяснить, почему в тот день, когда Дэн не пришел, все мы ощутили легкую тревогу.