— Она умерла, когда у нас был тиф. Мы тогда еще радовались, ну те, кто платит коммунальный налог. Тиф, конечно, гость нежеланный. Он тем плох, что через много лет может вспыхнуть снова. Говорят, и в этом доме зараза сидит.
— А разве здесь не делали дезинфекции во время эпидемии?
— Как же, как же, была дезинфекция.
— Кто ее делал?
— Да этот, доктор. Оулавюр покойный. Бывало, всю душу своими церемониями вынет. Однако помогало.
— Ну, а потом? Болел тут еще кто-нибудь?
— Еще кто-нибудь? Разве чем другим, только не тифом. Туберкулез тут был, к слову сказать. Но это дело обычное, в те времена где его только не было. Заглянем в подвал?
Я согласился.
Подвал был низкий: под толстыми бревнами, на которых лежал пол горницы, едва можно было распрямиться. Середину подвала занимала каменная печь для копчения рыбы, рядом стояла плита для готовки, конфорки были тронуты ржавчиной. Чулан и кухня находились в одном помещении.
— Я тебе говорил, тут все в порядке. — Арнльоутур провел рукой по коптильной печи. — Сажи вроде пока немного, но каменные трубы старые, того и гляди дадут где-нибудь трещину. Здесь всегда мрачновато. Говорят, в этом месте водится нечистая сила.
Он передернул плечами и хрипло засмеялся.
— Нечистая сила? — удивился я.
— Ну да, нечистая сила, привидение. Говорят, от старухи и после ее смерти отделаться не удалось. Но я-то… я плюю на такие вещи.
— Ей что, в земле не лежится?
— Люди кое-что замечали. Кому и быть, как не ей? Шарит небось в чулане да на кухне, и правильно делает, ведь с ней при жизни как обходились.
— Да, наверно, — сказал я.
— Я понимаю, это все предрассудки, но у нас тут верят в такие вещи. Вот я и хотел, чтобы ты знал все как есть.
Еще раз осмотрев стены и потолок, мы стали подниматься по лестнице. Теперь впереди шел я. Арнльоутур предложил получше осмотреть дом, но я отказался.
Приятно выйти на свежий воздух — светило солнце, дул легкий ветерок. Пока Арнльоутур возился с замком, я подошел к камню для лошадей. Камень был мне по пояс сдвинуть его могли только двое или даже трое, хотя он и не казался чересчур тяжелым. Видно, нелегко было подтащить его к самому дому, выдолбить отверстие и установить на этом месте.
Подошел Арнльоутур:
— Совсем забыл, надо еще в сарай заглянуть.
Он откинул крюк, распахнул ворота, подтолкнул меня внутрь, а сам остановился на пороге, глядя на крышу.
— Вот тут он и повесился. — Арнльоутур указал на одну из балок. — На этой самой балке.
— Повесился? — Я вздрогнул. — Кто повесился?
— Как кто? Ясное дело, Йоусеф. Кто бы тебе, голубчик, продал этот дом, если б хозяин не удавился прошлым летом. Перекинул через эту балку веревку — и конец. Гвюдридур послала за мной, но, когда я пришел, его уже вынули из петли. Веревку перерезали, как только его обнаружили.
Я выбрался из сарая. Арнльоутур помедлил на пороге. Заметив, что мне больше не хочется осматривать сарай, он подошел ко мне.
Отодвинув рукав, я посмотрел на часы.
— Сарай сейчас смотреть незачем, — сказал я. — Мне бы успеть на машину, которая возит молоко.
Арнльоутур был разочарован. Он настаивал, чтобы я осмотрел еще двор и хлев — мол, постройка солидная. Но я не уступил, сославшись на то, что меня мало интересуют подсобные помещения.
Арнльоутур вдруг сообразил, что к чему.
— Ты ведь, наверно, не станешь заниматься хозяйством? Будешь приезжать сюда только летом?
— Да, скорей всего так. Если вообще из этой затеи что-нибудь получится.
— Для отдыха лучше места не сыщешь, — заговорил он. — Тут, под холмом, уютно, ветра нет, солнышко. Продукты всегда свежие. В рукаве ручья полно форели, птица всякая к концу лета прямо на телеграфные провода садится. Если хочешь, я могу присматривать за домом. Здесь хорошо, что и говорить.
Я поблагодарил его, извинился за доставленные хлопоты и хотел распрощаться. Но он сказал, что хочет еще со мной потолковать.
— До машины мне с тобой по пути.
Шагая бок о бок, мы миновали луг и пошли к насыпи, по которой проходила дорога. По другую сторону насыпи было болото, и я подумал, что летом там должен гнездиться веретенник. Один старый знаток природы рассказывал мне о повадках и мудрости этих птиц.
Арнльоутур был поглощен продажей хутора и говорил только о нем. Но я перебил его.
— В том болоте гнездится веретенник? — спросил я.
— Что? Веретенник? — Он удивился. — Да, залетает, проклятая птица, хуже травника. Видал, как у него на лету болтаются лапы? Чего о нем толковать. Главное — хутор, приятель, его надо покупать вместе с веретенником и всем прочим в придачу. А коли веретенники будут донимать, я их мигом перестреляю.
— Этого не требуется, — ответил я.
— Ну и ладно, — сказал он. — Дальше я не пойду. Советую тебе не откладывая потолковать с вдовой.
— Да я еще не решил, нужен ли мне этот хутор, — уклончиво ответил я.
— Как так не нужен! — Он фыркнул. — Смотри, пожалеешь. Я считаю, что ты покупаешь хутор на хороших условиях и думать нечего. Тебе его будто на блюдечке поднесли.
— Это уж само собой.
— А-а, понимаю, поторговаться хочешь, да? Я тут нарассказал тебе всякой всячины, которую не худо знать, вот и пользуйся этим. Скажи Гвюдридур, чтобы она цену не заламывала, товар-то с дурной славой. Только поосторожней там, как-нибудь полегче. Ей ведь некуда деваться с этим хутором, пусть радуется тому, что дают.
— А разве она не нуждается?
— Как не нуждается, нуждается, конечно. Потому и продает. Ведь вон как постарела через все эти дела, о которых я тебе говорил. Но цена на землю вроде растет, ты бы узнал получше.
На вершине холма показался молоковоз, он стремительно приближался с востока. Арнльоутур энергично замахал руками, чтобы шофер подъехал к нам. Потом снова обернулся ко мне. Больше ему нечего было мне посоветовать, и он, довольный, пожелал мне удачи.
— Я тут буду присматривать за твоей собственностью, — сказал он на прощанье. — Она будет под моим надзором, все, что там есть. А возьму я с тебя по-божески, сговоримся.
Я поблагодарил его за услугу. Мы распрощались.
Я поставил ногу на подножку и уже собирался сесть в кабину, как вдруг он положил руку мне на плечо.
— Думаю, мне лучше поехать с тобой, вдруг старуха упрется и начнет ловчить с купчей, — шепнул он мне на ухо, словно не хотел, чтобы шофер узнал о наших делах. — Ты не думай, я вовсе не собираюсь вами командовать. Ничего подобного. Просто мне хочется, чтобы эта сделка состоялась. Ты меня знаешь.
Йоуханнес ХельгиРыбаки уходят в море…
У причала маленького рыбачьего поселка готовится к отплытию шхуна «Бриндис». На пирсе стоит паренек лет шестнадцати с новеньким матросским мешком в руке. Он приподнялся на цыпочки и не сводит глаз с красного домика на краю мыса. Нет, конечно, нет! Его матери, Криструн из Хёвда, в окне не видно, нечего опасаться, что она даст волю своим чувствам. Это уж слишком — желать, чтобы она стояла там и махала ему рукой на прощанье, когда он впервые уходит в море. Лицо матери, холодное, окаменевшее лицо, опять на мгновение встает перед глазами мальчика. Нет, здесь торчать бесполезно. Мальчик быстро взваливает мешок на плечо и прыгает на борт.
— Закидываем здесь!
Они прибыли на место лова, и коричневый невод — несколько тонн мелкоячеистой сети, груза, пробок и поплавков — скользит за корму, и вот уже зеленая цепь поплавков тянется, насколько хватает глаз. Время от времени вдалеке на гребне волны мелькает красный концевой бакан, а еще дальше, на горизонте, виднеются остальные пять шхун из поселка Хёвдаторпи.
Спускается тьма, ничего не поделаешь — придется ждать рассвета. Машина умолкает, штурвальная рубка закрыта, задраиваются люки, и на мачте загорается фонарь.
Кубрик так мал, что стол в нем не помещается и есть приходится, держа тарелки на коленях. Зато здесь, внизу, уютно. Ласково вспыхивает огонь в плите, и отблески его играют на лицах людей. Причудливые тени скользят по потолку и по переборкам. Шкипер Йокудль сидит молча. Это мрачноватый, немногословный человек огромного роста, с крупными чертами лица. Одет он во все черное. Кок, худой и болезненный с виду, тоже молчит, зато механик — обладатель необычного имени Ликафроун — без умолку рассуждает о политике. У него ласковые серые глаза и голос, красивее которого мальчик никогда не слышал. Волшебные звуки этого голоса наполняют кубрик удивительным покоем. Остальные не мешают ему говорить, кивают время от времени как бы в знак согласия, но в разговор не вступают. Наконец Йокудль произносит:
— Ну, Маур, а теперь марш на боковую. Твоя вахта с двух до четырех.
Мальчик забирается на койку и долго лежит, вслушиваясь в плеск волн о борт, в поскрипывание канатов на палубе. Старая шхуна ласково убаюкивает его, и ему становится необычайно хорошо. Уже засыпая, он слышит хриплый голос шкипера Йокудля:
— Это затишье мне что-то не нравится.
Смена вахты! Кто-то осторожно трогает мальчика за плечо и берет за руку. Он мгновенно просыпается, Йокудль, склонившись над ним, пристегивает ему на запястье часы. Он говорит, невольно понизив голос, ведь рядом спящие:
— Значит, в четыре ты нас разбудишь. И вскипяти воду. А если мы подойдем близко к другому судну, немедленно зови меня.
Мальчик разжигает огонь в плите, потом поднимается на палубу и садится на крышку люка. Небо густо усеяно звездами. Ни ветерка, мертвая тишина кругом, только глухо поскрипывают шпангоуты, да волны без устали плещутся о борта, словно шепчутся по секрету о случившихся в эту ночь несчастьях, потому что шхуна тяжело вздыхает и журчание волн становится похожим на ребячьи всхлипывания. На востоке загорается звезда, таких ярких мальчик раньше никогда не видел, а с другой шхуны — можно различить только красный фонарь на мачте — над иссиня-черным морем несется песня каприйских рыбаков. «Bella, bella Maria… рыбаки уходят в море…» — падают, точно капли, слова песни.