— Знаешь, что мне напоминает этот ручей?
— Нет, — ответил я, цепляя на крючок желтую и серую наживку.
— Евангелинину вагину — мечту моего детства и покровительницу юности.
— Мило, — сказал я.
— Лонгфелло[18]был Генри Миллером моего детства, — сказал он.
— Это хорошо, — сказал я.
Я забросил удочку в небольшую заводь, по краям которой вертелись водовороты еловых иголок. Они мерно описывали круг за кругом. И не имело никакого значения, что когда–то эти иголки висели на деревьях. В заводи они смотрелись вполне естественно и чувствовали себя так, словно выросли на ее водных ветвях.
После третьего броска я подцепил хорошую рыбу, но она сорвалась.
— Мама родная, — сказал он. — Давай, я покараулю твою рыбу. Картину украли, и нашли у соседей.
Я забрасывал удочку, продвигаясь вверх по течению все ближе и ближе к узкой лестнице каньона. Потом встал на ступеньку так, словно вошел в магазин. В отделе забытых вещей я поймал трех форелей. Он так до сих пор и не размотал свою удочку. Только ходил за мной, сосал портвейн и тыкал палкой в белый свет.
— Отличный ручей, — говорил он. — Напоминает евангелинин слуховой аппарат.
Мы добрались до большой заводи, образовавшейся там, где ручей врывался в секцию детских игрушек. У края прилавка вода походила на молоко, но к середине постепенно превращалось в зеркало, в котором отражалась тень большого дерева. Солнце к этому времени поднялось уже высоко над горами.
Я забросил удочку в молоко и стал смотреть, как поплавок плывет по ветке прямо к птице.
Оп–па!
Я подсек форель, и она запрыгала над водой.
— Жирафьи гонки в Килиманджаро! — заорал он и запрыгал синхронно с рыбой.
— Пчелиные гонки на Эвересте! — орал он.
У меня не было с собой сачка, так что я подвел форель к берегу и выбросил на песок.
На боку у нее была широкая красная полоса.
Отличная радужная форель.
— Красота, — сказал он.
Он поднял ее с земли, и рыба забилась у него в руках.
— Сломай ей хребет, — сказал я.
— У меня идея, — сказал он. — Облегчим перед смертью ее страдания. Надо дать рыбе выпить. — Он достал из кармана бутылку, открутил крышку и вылил хорошую порцию портвейна форели в рот.
Форель забилась в судорогах.
Тело ее дергалось, как телескоп во время землетрясения. Рот широко открывался и стучал, почти как человеческие зубы.
Он положил форель на камень, голова свесилась вниз, несколько капель вина выкатились изо рта и пятнами растеклись по камню.
Теперь она лежала неподвижно.
— Хорошая смерть, — сказал он.
— Ода анонимным алкоголикам.
— Не говори!
ВСКРЫТИЕ РЫБАЛКИ В АМЕРИКЕ
Так бы выглядел протокол вскрытия Рыбалки в Америке, если бы Рыбалка в Америке был лордом Байроном, умер в Миссолонги, Греция, и никогда не видел речных берегов Айдахо, ручья Кэрри, горячих ключей Уорсвика, Райского ручья, Соляного ручья и Утиного озера.
Протокол вскрытия Рыбалки в Америке:
«Тело находится в отличном состоянии, из чего можно заключить, что смерть наступила неожиданно в результате асфиксии. Вскрытие черепной коробки показало отсутствие черепных швов, как если бы она состояла из цельной кости, подобная картина наблюдается у людей старше 80 лет….Менинги настолько плотно прилегали к внутренней части черепной коробки, что пришлось прибегнуть к распилу твердых оболочек, поскольку усилий двух крепких мужчин–ассистентов оказалось недостаточно….Общий вес головного мозга и мозжечка составил примерно шесть медицинских фунтов. Почки заметно увеличены, но патологий не обнаружено, размеры мочевого пузыря в пределах нормы.»
2 мая 1824 года тело Рыбалки в Америке погрузили в Миссолонги на корабль, и к вечеру 29 июня 1824 года оно прибыло в Англию.
Тело Рыбалки в Америке сохранялось в резервуаре, заполненном ста восемьюдесятью галлонами спирта. О, как далеко от Айдахо, как далеко от Стэнлийской заводи, от Малого Краснорыбьего озера, от Большой Потерянной реки, от озера Джозефуса и от Большой Лесной реки.
ДОНЕСЕНИЕ
Поздно ночью голубая субстанция, которая была, на самом деле, дымом нашего костра, ползла по долине и смешивалась со звуками бубенчиков; через некоторое время субстанция и колокольный звон слились в одно целое так, что их невозможно стало разделить, как ни старайся. Даже ломом.
После полудня мы спускались на машине с горы Уэллс и наткнулись на овец. Они, как и мы, двигались по дороге.
Пастух шел перед капотом машины, помахивая веткой и похлестывая ею овец по задам. Выглядел он как молодой сухощавый Адольф Гитлер, только добрый.
На первый взгляд мне показалось, что овец на дороге не меньше тысячи. Было жарко, пыльно, шумно, и застряли мы, похоже, надолго.
За овцами полз фургон, который тащили две лошади. Третья лошадь, под хомутом с бубенчиками, была привязана к повозке сзади. Белая парусина трепалась на ветру, и фургон двигался сам, без погонщика. Его место оставалось пустым.
Наконец пастух Адольф Гитлер, только добрый, согнал с нашего пути последнюю овцу. Он улыбнулся, мы помахали ему рукой и сказали спасибо.
Мы искали место для палатки. Мы проехали пять миль вдоль Дымчатого ручья и, не найдя ничего подходящего, решили вернуться к той поляне на берегу ручья Кэрри, которую приметили раньше.
— Хорошо бы не воткнуться опять в этих клятых овец, — сказал я.
Мы добрались до того места на дороге, где встретили их раньше; самих овец уже не было, но ехать пришлось по овечьему дерьму. Оно размазалось по дороге на несколько миль.
Я вглядывался в окрестные луга за Дымчатым ручьем, надеясь увидеть там овец, но никаких овец не было — только дерьмо на дороге.
Мы как будто играли в игру, изобретенную чьим–то сфинктером, причем заранее было известно, в чью пользу счет. Мы оглядывались по сторонам и ждали, что будет дальше.
Дорога сделала крутой поворот, и овцы взорвались перед нашим носом, словно вспышка бенгальского огня — все та же тысяча овец и пастух, интересующийся, что это еще за хуйня. Такая же точно мысль возникла и в наших головах.
На заднем сиденье у нас валялось несколько бутылок пива. Оно успело нагреться, но не слишком сильно. Можете поверить, мне было ужасно неловко. Я взял бутылку и вышел из машины.
Я подошел к пастуху, похожему на Адольфа Гитлера, только доброго.
— Простите, — сказал я.
— Это овцы, — ответил он. (О, далекий и прекрасный аромат Мюнхена и Берлина!) — Иногда они доставляют неудобства, но что делать.
— Хотите пива? — спросил я. — Простите, мне очень неловко, что приходится снова вас беспокоить.
— Спасибо, ничего страшного, — сказал он, пожимая плечами. Бутылку он положил на сиденье фургона. Теперь оно не было пустым. Прошло много времени, и мы освободились от овец. Словно с машины стащили, наконец, сетку.
Мы доехали до ручья Кэрри и той поляны, поставили палатку, вытащили вещи из машины и сложили их под тентом.
Потом поехали вверх по ручью к бобровой плотине — там было полно форели, которая таращилась на нас из воды, как опавшие листья.
Мы набили багажник дровами для костра, и я наловил к ужину охапку этих листьев. Они оказались маленькими, темными и холодными. Осень была к нам добра.
Когда мы возвращались к палатке, я заметил у дороги пастуший фургон, а в стороне на лугу раздавались звон бубенчиков и далекое блеяние.
Мы вступали в последний круг, диаметром которому служил Адольф Гитлер, только добрый. Он расположился здесь на ночлег. И вот теперь, в сумерках, дым нашего костра сползал вниз и вливался в колокольный звон.
Овцы баюкали себя сами и проваливались в бесчувственный сон, словно знамена побежденной армии. И тогда я получил очень важное донесение, прибывшее всего несколько минут назад. Оно сообщало: «Сталинград».
ТЕРРОРИСТЫ РЫБАЛКИ В АМЕРИКЕ
Долгой жизни вам, сестры винтовки!
Век живи, верный друг пулемет!
Как–то апрельским утром мы, шестиклассники, стали, сперва случайно, потом намеренно, террористами рыбалки в Америке.
Дело было так: мы вообще были странной компанией.
Нас постоянно таскали в кабинет директора за разные подвиги. Директором в то время работал человек молодой и, судя по тому, как он с нами справлялся, гениальный.
Как–то апрельским утром мы стояли посреди школьного двора и делали вид, что это не двор, а огромный бильярдный стол, по которому вместо шаров катаются первоклашки. Перспектива длинного школьного дня, целиком посвященного изучению Кубы, нагоняла тоску.
У одного из нас завалялся в кармане обломок мела, и когда ему попался под руку очередной первоклашка, он отрешенно вывел у того на спине «Рыбалка в Америке».
Первоклашка изогнулся, пытаясь посмотреть, что же такое там написано, но ничего не вышло, и он, пожав плечами, убежал кататься на качелях.
Мы с интересом смотрели, как первоклашка удаляется от нас с «Рыбалкой в Америке» на спине. Нам казалось очень правильным, естественным и приятным для глаз, когда у первоклашки на спине написано «Рыбалка в Америке».
Увидев другого первоклашку, я взял у приятеля мел и сказал:
— Эй, первоклашка, ну–ка иди сюда.
Он подошел, и я скомандовал:
— Повернись спиной.
Пацан повернулся, и я написал у него на спине «Рыбалка в Америке». На втором первоклашке она смотрелась даже лучше. Этого нельзя было не признать. «Рыбалка в Америке». Она определенно что–то меняла в первоклашках. Завершала их, придавала новое качество.
— Отлично смотрится, правда?
— Ага.
— Пошли за мелом.
— Пошли.
— В этом обезьяннике еще дофига первоклашек.
Весь день мы не выпускали мел из рук, и к концу большой перемены почти у всех первоклашек, включая девочек, на спинах появилась надпись «Рыбалка в Америке».