— Старшая сестра первой горбольницы.
«Ну что же, — подумал Петр, — а почему бы и нет? На отдыхе все же. И медсестра — подходящая профессия».
Люба торопливо рассказывала о достопримечательностях Чугуева и, когда они подъехали к нужному дому, просто сказала:
— Петр, завтра в семь вечера я свободна. Подходите к главному входу больницы. Встретимся, поболтаем, сходим в кино.
Брат матери, давний вдовец, жил в трехкомнатной квартире добротного дома, отстроенного неподалеку от центра города для советской элиты. Ведущий инженер местного завода топливной аппаратуры, он два года уже был на пенсии. Уволили его «по состоянию здоровья», хотя он знал, что солидную должность его присмотрели для свояка второго секретаря горкома партии.
Заметно постаревший, хоть и сохранивший поджарость, со светлыми глазами, умным интеллигентным лицом и чуть заметной залысиной, дядя встретил Петра, как родного сына. В день встречи и все последующие вечера стол был накрыт не очень-то богатыми яствами, но от всего сердца. Дядя любил пропустить рюмку-другую за душевной беседой.
Дядя Семен, знающий лишь, что его племянник выполняет секретное задание где-то там, за бугром, расспросив Петра о его жизни и получив в ответ общие заверения, что все идет нормально, перевел разговор на политику. Народ совсем разболтался. Воруют много. С завода тащат что ни попадя. Начальству на все наплевать. Отгородилось от народа высокими заборами и жирует. При Сталине бы такого себе не позволили…
— При Сталине? Вот ты, дядя Семен, работал при Сталине у наркома вооружений Ванникова. Скажи, Сталин готов был к войне? А может, сам собирался на Гитлера напасть?
Мысли о книге Некрича и ее обсуждении, на которое он попал случайно, не оставляли Петра.
Инженер в отставке ответил не сразу, он еще пребывал в плену событий совсем недавних.
— Хрущев, в шестидесятом определил программу на двадцать лет. Заверил, что мы очень скоро будем жить при коммунизме. С чего это, спрашивается, он обещал? Это потому, что они там, в Кремле, уже жили «при коммунизме», а что творилось в стране, их не касалось. Однако того, о чем любопытствуешь, я никогда и никому не говорил, — дядя Семен залпом осушил рюмку горилки, отер усы тыльной стороной ладони. — Начну вот с чего. Среди ближайшего окружения Бориса Львовича Ванникова был один умный еврей, бывший чекист. Пришел в наркомат через месяц после начала войны. Борис Львович его так уважал, что часто не вызывал к себе, а сам шел в кабинет Исаака Моисеевича. Особенно перед тем, как ехать к Сталину. Хоть и чекист, а Исаак Моисеевич пить толком не умел. Быстро косел. Не знаю, как уж он там у них держался, может, из-за того и ушел. После второй рюмки становился чересчур болтлив. Я многое от него слышал. Например, о том, как за неделю до внезапного нападения Гитлера наши пограничники уходили с некоторых участков границы с Германией и их место занимали мотострелковые и танковые полки. Чекисты твердо знали, что скоро Сталин начнет войну против Гитлера. Однако эта бестия упредила нашего вождя. Исаак Моисеевич не объяснял, каким образом.
— Хорошо, а наркомат производил вооружения?
— Еще как! Мы получали премии за премиями. Ванников по три раза, а то и больше на неделе бывал у Сталина. Закавыка вышла потому, что, когда Гитлер напал на нас, у самых наших границ его армии захватили огромнейшие военные, продовольственные и топливные запасы, — дядя Семен наполнил пустую рюмку и одним махом опрокинул ее содержимое в рот. — Это, елки-палки, помогло армиям Гитлера дойти до Москвы. Гитлер знал, что Сталин готовит против него войну, но не имел сведений и не располагал достаточной фантазией, чтобы представить себе размах и степень ее подготовки с нашей стороны. Потому у него и не получился блицкриг.
— Но мы так позорно отступали…
— Да! Уже в конце войны Исаак Моисеевич говорил, что мы использовали в боях лишь семнадцать процентов довоенной мощности наркомата боеприпасов. Остальное оказалось в руках врага или было потеряно в самом начале войны. Ты представляешь, Петро, — дядя Семен оживился, — если б Сталин опередил Гитлера? Он бы использовал против него все сто процентов мощности, созданной нашим наркоматом. А это была огромная сила!
Петр сжал кулаки, у него заходили скулы. Теперь на многое открылись глаза. Правду не спрячешь ни в какие архивы. Вон сколько ее уже вылезло наружу. Сколько народу зря положили. Не думают о нем вожди. Ни раньше, ни сейчас.
— Зачем ты это мне, дядя, говоришь?
— А затем, что я тебя, стервеца, люблю! Сидишь там, далеко от Москвы… И черт знает чем занимаешься. Мне часто снишься… повешенным, расстрелянным.
— Там нет высшей меры наказания… — Петр осекся.
Они были в кино, смотрели старый фильм «Иваново детство» режиссера Андрея Тарковского. Любе картина не понравилась, она сказала, что безумно любит «Большой вальс» с Милицей Корьюс и вообще все зарубежные фильмы. В первый же вечер Люба охотно целовалась со своим московским ухажером, но в дом не пустила, сославшись на то, что у нее ночует подруга. Договорились на следующий вечер пойти в ресторан и… тогда!
Это «тогда» произвело впечатление на Петра. Он отметил, что его соотечественницы кое-чего добились в области секса. Они не спали всю ночь. Кое в чем русская Люба превзошла мексиканку Глорию. Потом подруга Любы — Бог знает, почему так устроены женщины, — сообщила ему по секрету, что Люба часто в свободные дни ездит в Харьков, где теперь много иностранных студентов. «Она охоча до них. Мечтает замуж выскочить да уехать с Украины».
Это оставило неприятный осадок. Поразмыслив, он без труда догадался, что Люба и на него, такого «импортного», не зря положила глаз. Прилетел, мол, на побывку из дальних краев, понравлюсь ему, глядишь — замуж возьмет, за кордон увезет.
Петр сказал девушке, что приехал из Канады ненадолго, имеет семью и детей, но Любу Марченко, которой при всем желании никак помочь не может, он не вычеркнет из памяти, пока будет жить. Когда же спросил, отчего она так стремится попасть в страну «загнивающего капитала», славная Любочка, закручинившись, ответила, что все ее сверстницы мечтают только об этом.
Завтра, 2 марта предстоял отъезд на лесную дачу под Балашихой, и полковник Серко решил погулять по Москве. Солнце погожего зимнего дня еще не село, когда Петр вышел с проспекта Маркса на улицу Горького, любимый им с первых дней знакомства участок от Манежа до площади Маяковского. Особенно мило было его сердцу «Кафе-мороженое», что находилось наискосок от Центрального телеграфа и где подавали, в бедные во всех отношениях послевоенные годы, диковинный коктейль: яичный желток в рюмке с коньяком.
Оставив позади «Кафе-мороженое», ресторан «Арагви» — не менее привлекательное заведение для молодого советского офицера — и памятник Юрию Долгорукому, полковник ступил на широкий тротуар перед домом, занимавшим целый квартал, где внизу расположился книжный магазин, а наверху жили, как он знал, главный маршал бронетанковых войск Ротмистров, впавший в опалу зять Хрущева — бывший главный редактор «Известий» Аджубей, писатель Эренбург и, когда-то, любимец Сталина поэт Демьян Бедный.
Тут его внимание привлекла вышедшая из-за угла парочка хорошеньких женщин. Незаметно разглядывая их, он услышал короткий диалог:
— Так, значит, летишь на Кубу, Вика! Еще раз поздравляю. Жаль, что молчала. Моя мама давно бы могла помочь тебе через КГБ.
— Спасибо, Ляля. Теперь все в порядке. Юра написал в Москву: или выпустят его жену, или он возвращается. А у него там успех!
Тут подъехал на шикарной машине то ли азербайджанец, то ли грузин, то ли испанец, и явно светские московские дамы укатили с ним по своим делам.
Полковник Петр Серко был хорошим военным разведчиком мирного времени, но не ясновидцем. А жаль! Он, ни на секунду не задумываясь, заговорил бы с Викой, потому как она была новой женой Юрия Мирова, которого он так хотел встретить в Москве и который, как ему сообщили в отделе ГРУ, теперь возглавлял бюро АПН на Кубе. Лялей же была известная московская красавица, у которой росла от Берии внебрачная дочь.
Более чем любопытствующий взгляд полковника Серко на эту пару женщин перехватила молоденькая блондинка. Она сделала от телефонной будки два шага Петру навстречу и попросила обменять ее двугривенный на двухкопеечную монету. На вид лет двадцать… Студентка, наверное, подумал он.
— Где-то у меня была монета.
Пока Петр шарил по карманам дубленки, затем брюк и пиджака, блондинка вначале выразительным взглядом, а потом и нежным, слегка окающим говорком призналась симпатичному незнакомцу, что скучает, готова весело провести время и живет в отдельной комнате.
Петр нашел монету, вложил ее в ладонь предприимчивой девицы и зашагал прочь. Эту легкую любовь он не принял. И не потому только, что предстоял трехнедельный выезд из Москвы туда, где он, случись что, мог бы серьезно подпортить свою репутацию. Он не считал себя большим моралистом, особенно в общении с прекрасным полом, но иметь дело с проститутками… Советское воспитание все-таки прочно сидело в нем и не позволяло перешагнуть некое моральное «табу». Чугуевская Люба — это другое, это девичья тоска по красивой жизни, желание, подобно птице, вырваться из опостылевшей среды и улететь за моря.
А вот куда ему лететь? Мысли о том, что не все ладно в «датском королевстве», после Чугуевских бесед с дядей Семеном, казалось, обретали плоть в его сознании. От них не улетишь, никуда не денешься.
Дома, пропустив рюмку «Наполеона», Петр с особой остротой вспомнил Чугуев — и не Любу Марченко, близость с которой лишь несколько скрасила общее гнетущее его состояние, а ту общую атмосферу серости бытия, безысходности, с покорностью принимаемой людьми. Неужели никому не хочется переменить образ жизни? Даже ловкий авантюрист Остап Бендер мечтал о своем Рио-де-Жанейро. Но зачем куда-то обязательно уезжать в погоне за счастьем? Почему нельзя построить его на своей земле? Вон даже Мексика, не ахти какая богатая страна, по-своему прогрессировала, шла к своему более светлому будущему. А в Советском Союзе? Здесь только начинают продирать глаза, доискиваться Правды. А живет ли она за железным занавесом?