— А почему у плотины рыбы вверх брюхом плавают?
— Грусть поэта мне ясна. Он и сегодня сказал бы то же самое. А ведь написал эти стихи по возвращении из Америки. Хотел, чтобы и его любимая Россия была не хуже.
— Теперь говорят, что его убили евреи из ЧК, по заданию Сиона, — заметил Петр.
— Кирову это было бы известно! — Василий наполнил рюмку Петра. — В то время такой правильный, настоящий коммунист, как Киров, не позволил бы это сделать. Думаю, великий поэт устал, его затюкали завистники и… вот он и наложил на себя руки.
— Киров сказал о Есенине: разбился о камень черствых людских сердец. Ну, а судьба самого?
— Что вы знаете? — на громкий голос мужа из горницы на веранду вышла хозяйка. — Иди-ка, благоверный, спать!
— Так и Россию проспать недолго. Чует мое сердце, к этому дело идет. А вообще-то жена права, пошли-ка спать. Еще потолкуем, а то завтра к клеву опоздаем.
Уже когда за деревянной стеной, у печки в большой комнате послышался здоровый храп хозяина, Петр шепотом спросил бывшего коллегу:
— А все-таки объясни толком, почему ты ушел из ПГУ?
— Решил для себя еще в Мексике. Печенками почуял, что не из той я команды, вроде бы чужой. Что ни предложу — не понимают. Два года отработал, поехал в отпуск, в Москву, резидент накатал телегу. Хотел отделаться. А потом Двадцатый съезд! В Москве вроде нормально встретили, избрали заместителем председателя спортивного комитета ПГУ. Спорторгом как бы. В этом качестве я со всеми отделами общался, повидал людей.
Видел, как бездарность перла вверх, а умные, талантливые люди прятали свой талант… Противно вспоминать это на сон грядущий. Давай-ка спать!
Утром, задолго до того как солнечные лучи робко позолотили сосны, рыбаки сидели на берегу озерка. Их привез на тракторе Василий и усадил у места, «где всегда клюет». Зная о поверье, что сидя с удочками нельзя говорить — рыба слышит, понимает и потому не берет наживку, оба думали каждый о своем. Петру вспомнилось есенинское: «Россия! Сердцу милый край! Душа сжимается от боли…» и потом: «Куда несет нас рок событий?» Куда? Миров обижен по службе, но суть объясняет толково. Да и я не слеп! Хотя… сейчас он счастлив! Принадлежит себе! Свободен! Но ведь и Родион мыслит и говорит примерно то же… чуть мягче. Потому, что служит? Хорошо бы с ним посидеть. В конце августа прилетает в отпуск…
Улов не был обильным, но к обеду нашлось что варить и жарить. Особенно хороши были молодые окуньки. Обратно шли километра четыре проселочной дорогой. Миров прежде здесь бывал.
— Когда-то здесь, видно, была деревня. Народ в город подался, — заметил Петр, указывая на заросшие кустами фундаменты бывших строений.
— Нет, друг мой, здесь была комендатура. Пойдем, поглядим! От бараков почти следа не осталось…
Они сошли с дороги, чуть поднялись на бугор. С вершины открылось пространство, заросшее ивняком, иван-чаем.
— Прошло лет пятнадцать, а народ говорит — хороший лес не растет, одни кусты да сорные травы. Пройдем чуть дальше. Что-то покажу! В первый раз меня это потрясло.
За другим бугром Петр увидел, тоже в зарослях, волнистую почву — могильные холмики.
— Старой деревни погост, — сказал Петр.
— Погляди-ка лучше!
Ни надгробий, ни могильных памятников, кое-где лишь деревянные кресты, большая часть которых покосилась, а то и упала. Там, где дождь и солнце еще сохранили черную краску, с трудом различались имена и фамилии: русские, украинские, латышские, польские, принадлежавшие жителям Кавказа и республик Средней Азии. На одном кресте Петр разобрал: «Хосе Б. ьб. на».
— Должно быть, испанец Бальбуэна.
— Где массовые захоронения, местный народ не ведает. До деревни иной раз долетали с ветром да глухими ночами долгие выстрелы.
— Неужели был лагерь? — Петру не верилось.
— Пойдем!
Через пару сотен метров по тропе через густой лес они вышли к узкоколейке.
— Здесь за похлебку, картошку со следами тушенки и четыреста граммов черного клейкого хлеба люди валили лес. Так строили социализм.
— Куда она ведет?
— В Ветлугу. Тянется километров двадцать до небольшой речушки, впадающей в Волгу.
— Узкоколейка, видно заброшена. Она проходит по деревне-?
— Мимо. Напротив был другой лагерь. На заводике обтесывали стволы, гнали деготь и древесный спирт.
— А чего дорогу не сняли?
— Пройдет время, лес окончательно восстановится, и платформы снова застучат на стыках. Дай Бог только, чтобы рабочие и грузчики не были лагерниками.
— Пойдем по шпалам?
Они бодро зашагали, и через пару минут Миров напомнил свою вчерашнюю просьбу.
— Ты лучше доскажи, как удалось уйти из ПГУ, — сказал Петр.
— Не хотелось при Василии. У него и без того душа растрепана. О твоем обожаемом Есенине! В позапрошлом году был я в Ленинграде. Шел дождь, и тут же подморозило. На Невском, у Елисеевского гастронома благообразная старушка поскользнулась и подвернула ногу. Я помог, взял такси, подвез к дому. Узнав, что я литератор, пригласила подняться к ней, сказала: «Я вам открою большую тайну! Долгие годы молчала, а вам скажу». В огромной комнате, разделенной ширмами надвое, до революции жил акцизный чиновник, ее бывший муж. Бабуся показала мне его фотографии. Он там с Менжинским и с Петерсом. Затем, понизив голос, сообщила: «В тридцать восьмом исчез, а я сидела в лагерях. А в двадцать пятом он был чекистом и директором гостиницы «Англетер». По заданию из Москвы в Ленинград приезжали два чекиста — мой муж дал им ключ от номера, где остановился Есенин. Там его удушили и потом повесили за трубу, как будто он сам покончил с собой». Имя и отчество бабуси забыл, а вот фамилия Назарова. Тогда мне было не до сенсаций.
— Однако трудно в это поверить…
— У меня осталось ощущение, что старушка не врала. Зачем? Она была вполне вменяема и денег не просила. А ты вспомни его отношение к большевикам и их возможностям. Пил он, конечно, много, да и говорил что думал. Как впоследствии и Маяковский. Таких в общий ранжир не поставишь. Выделяются. И уже поэтому социально опасны.
— Грустно тебя слушать. Но правду не утаишь, рано или поздно вылезет. И не дело интеллигенту быть слепцом. Совать, как страус, голову в песок, а задница наружу, — сказал Серко, и Миров впервые ощутил, что ледок, сковывавший сознание полковника, треснул, начал таять.
Он продолжил рассказ:
— Есенин становился потенциальным врагом большевизма. Как и Маяковский, видел, что делают «спасы» со страной и обществом. И Горький-то поддерживал Ленина только до революции, до прихода большевиков к власти. А уже в ноябре, в «Нашем Слове» писал, что Ленин и Троцкий отравились властью и зажимают свободу слова, расстреливают тех, кто им в глаза указывал на своеволие и бесчинства против народа.
— Вот и деревня, — сказал Петр. — Пришли.
— Постой. Обо мне скажу. Начальник отдела — выдвиженец тридцать восьмого, пришел с производства в пустые кабинеты Лубянки — видеть меня не мог. Я читал в его глазах: «Недобитый интеллигент!» Я задыхался в этом смраде, видел — скоро нести ответ, и мне незачем быть среди ответчиков. Последней каплей было настойчивое предложение отправиться на работу в Уругвай — секретарем консульского отдела посольства. Это когда я только-только вернулся. Ты понимаешь, как он меня подставлял! Писал на лбу «КГБ» и отправлял на провал. В Мексике я был дипломатом, вторым секретарем, тремя рангами выше. Отправить в ГУЛАГ без причины уже нельзя. Но подставить меня контрразведке можно. Понимал, скотина! Имени не называю, у него дети есть.
— Но как все-таки отпустили?
— На учебу, с обязательством возвратиться. Председателем спортколлектива ПГУ был всеми уважаемый генерал. Мы подружились, наедине выпивали. Он помог. Поговорил с генералом Сахаровским, который в ту пору руководил ПГУ.
— И сразу закрыли визу?
— Нет, я еще пять лет работал на Кубе. Закрыли визу, когда два друга стали генералами. Увидели, что не возвращаюсь, и наказали. Даже не поставили свои подписи на «бегунке». Однако я зла на них не держу. На их месте любой поступил бы точно так же.
Обе лайки егеря встретили приход друзей заливистым лаем. Их успокоила хозяйка.
Петр превосходно отдыхал, отсыпаюсь, в основном днем, он упивался рыбалкой — таких уловов припомнить не мог. Однако дни до отъезда бежали, а Петру очень хотелось еще побыть, хотя бы недельку, с Родионом.
Как-то раз Василий доставил их вместе с лодкой на тракторе с прицепом к дальнему озеру на весь день. Это был царственный, не тронутый «заботой» человека уголок. Подступы к озеру закрывали сплошной стеной осока, камыш, пушица. Кое-где к зеркалу воды тянулись ветви плакучей ивы. Кругом шумел лес. Оба рыбака уже на рассвете, через проход, специально проделанный Василием, протянули лодку, тут же бросили якорек и принялись разматывать удочки. Сразу за осоковой стеной, метров на тридцать к середине озера, лежал зеленый ковер водяных лилий и кувшинок с белыми и желтыми цветами.
Когда взошло солнце, взорам друзей представился фантастический «аквапарк» — какой только водоплавающей дичи там не было: утки, среди которых выделялась кряква, нырковые, чирки — свистунок и клюктун и даже крохали. Летали и цапли.
Быстро наловив окуньков, они отплыли на чистое место и решили половить щук. Дело не шло, но вот на блесну Петр поймал небольшой экземпляр. Уже основательно припекало, пора было уходить, но Миров запротестовал — ему тоже хотелось иметь свой трофей. Еще через час Петр поймал вторую щучку. Они, как два юнца, расхохотались на все озеро, вспугнув дичь, и направились к берегу отдохнуть и перекусить.
Все, что говорил Миров о положении в стране, своих выкладках и прогнозах на будущее, тревожило воображение полковника Серко, и однажды он решил наедине поговорить с Василием. Миров ушел к деду, который когда-то работал в местных лагерях, записывать его рассказы.
— Василий, ты в армии служил?