На улицах центра можно было рассматривать местные моды – специальные, не такие как в Москве. Летом женщины наряжались с утра в бархат и велюр, из дома на работу выходили на высоких каблуках, обильно нарумянив щеки, нарисовав глаза и губы. Зимой носили пальто-трапеции, расклешенные книзу, и высокие сапоги. Особенно умиляли Нину шапки: на головах у женщин возвышались высокие норковые тюрбаны и замысловатые улитки наподобие соборных куполов. Шапка-собор тоже считалась признаком хорошего тона. Гуляя по улицам, Нина и Ксения то и дело легонько толкали друг друга, прыская от смеха.
Ксения в неизменном спортивном костюме, кроссовках, куртке-кенгурушке, и Нина в джинсах и короткой парке на деревянных рожках тоже привлекали внимание местных. Их провожали взглядом, особенно когда они подъезжали в джипе к первому и единственному в Рогожине супермаркету: серебристый дорогой джип «Тойота», какие в городе можно сосчитать по пальцам, и вдруг из него выпрыгивают на тротуар не бритоголовые дяди, не длинноногие красотки в мутоновых шубах, а ничем не примечательные скромные барышни со спортивными сумками через плечо. В эти минуты Нине казалось, что они с Ксенией беззаботно играют тем, что для других – воплощение успеха. Когда они залезали обратно, захлопывали дверцы и отъезжали, мужики возле супермаркета задумчиво скребли подбородок, глядя им вслед.
– А может, – размышляла Нина, – не мы одни такие? Что, если другие тоже приобретают дорогие вещи из самого обыкновенного озорства?
– Очень может быть, – кивает Ксения. – Но если человек умеет так развлекаться, деньги на дорогие глупости не должны доставаться ему тяжелым трудом. А то игра перестанет быть игрой. Ничего нельзя делать всерьез, все должно даваться легко. Нужно получать и терять без сожаления – только тогда играешь по-настоящему.
Нина согласна. Ей интересно все, о чем рассуждает Ксения – такая независимая, мудрая, ни на кого не похожая. Без сомнения, Ксения со своим джипом, двумя взрослыми сыновьями и толстыми стопками денег – самое свободное человеческое существо из всех, кого встречала Нина.
Разница в десять лет поначалу казалась Нине огромной. Когда же совместные поездки в Рогожин приобрели регулярность, а общение стало постоянным, Нина часто думала о том, что лучшее лекарство от старости – видеть впереди себя на расстоянии десяти шагов такую вот энергичную, умную, цветущую подругу, которая прокладывает дорогу в неизвестность, куда тебе со временем не так страшно будет войти.
Свою внешность Ксения описывала в двух словах очень удачно: русская дурнушка. Крестьяночка с картин Венецианова, жница с бабочкой на руке: небольшие глаза, высокие скулы, румяные щеки. Стрижка каре неопределенно пепельного цвета. К лету Ксения отрастила волосы и преобразилась: лицо приобрело непривычную женственность, и Нина пришла в восторг. Не было ни хищного рта, ни глаз-буравчиков, сверливших собеседника презрительно и насмешливо. Но глупый хвост Ксения быстро отстригла.
До сих пор Ксенино лицо возникает в Нининой памяти непременно на фоне какого-нибудь среднерусского пейзажа из тех, что проносились мимо во время их странствий из Москвы в Рогожин, а из Рогожина куда-нибудь далеко в сторону, километров за восемьдесят, сто или больше. Ксения – и у виска звенящее кузнечиками поле. Ксения, а возле бровей – березовая роща, Ксения – и стог сена, цветом похожий на ее пепельное каре. Ветер врывается в приоткрытое боковое окошко, перебирает, ерошит, а потом резко вздымает невесомые волосы, которые в один миг заслоняют и сено, и рощу, и пасмурный небосвод.
– Этот город спит! – рассказывает Нина. – В нем нет даже «Макдоналдса»!
Они сидят в «Макдоналдсе» на Тверской: Макс, шурша упаковочной бумагой, уплетает бигмак, а Нина намазывает джем на сырные сердечки.
– Ну и что? – отзывается Макс. – Тебе мало Москвы? Зато там наверняка есть что поснимать.
– Это точно! Такие кадры пропадают! Столько вокруг рассыпающейся старины… Самое потрясающее – ветхость, невозвратность. Их там просто навалом. Туристы за ними и едут. Вот только непонятно, что этот город будет делать лет через пятьдесят? Ветхость-то не вечна. Ее хотя бы изредка надо подновлять. А тут – сплошное запустенье. Нищие старухи, заколоченные окна, покосившиеся стены. Сироты наши… Все думаю, как же так, почему… Представляешь, сегодня первый раз мамашу видела…
– Какую мамашу?
– Обыкновенную. Родную. Она в дом малютки приходила. А полгода назад отказалась от сына и дочери, мне Ада потом рассказала. И представляешь, с виду нормальная. Абсолютно нормальная.
– А ты думала – чудовище?
– Ну да, думала… Я лично так их себе представляла. А эта – обыкновенная женская особь. Одета нормально – джинсы, кроссовки, кожаная куртка…
Нина хотела еще что-то добавить, но смолкла: она что-то вспомнила.
Это было очень давно, ей тогда было лет шесть.
В их доме на последнем этаже жила Катя. Она жила вдвоем с сыном, татарчонком Алешей. Татарчонок был слабый, соседи говорили, что он отстает в развитии. Слабых детей жалеют, чем-нибудь все время угощают, но у Катиного Алеши было такое капризное и болезненное личико, что его никто не жалел.
– Вы моего Алешу не видели? – спрашивала Катя бабок на скамейке. – Татарчонка, – и проводила узкой ладошкой где-то на уровне колена, хотя мальчик уже подрос и ходил в школу.
Бабки отвечали, что не видели. А когда Катя уходила в туфлях на босу ногу, осуждающе качали головами.
Катя и сама была крошечная, как ее Алеша, с курносым носиком и желтыми ногами. Она была похожа на свечку: год от года все таяла и таяла, и носик у нее заострялся, а личико уменьшалось. Она работала дворничихой – не в Нинином дворе, а в соседнем.
Нина очень хорошо запомнила Катю. Она бы мигом ее узнала, хотя прошло много лет. Один раз кавказцы, которые продавали внизу фрукты, подарили Кате целый арбуз, такой огромный, что она на другой день зашла к Нининой матери и принесла на тарелке здоровенный кусище, укрытый марлей. Мякоть арбуза была сочной, марля намокла, и по ней ползали мошки-дрозофилы.
– Вот, покушайте, – сказала Катя, стесняясь.
– Понимаешь, – рассказывала Нина Максу. – Было понятно, что им вдвоем с Алешей целый арбуз все равно не съесть. Я смотрела на Катю в дверях, на ее испитое лицо и не понимала кавказцев. Что они в ней нашли? За что арбуз? К ним такие девки ходили – огого! Многие в нашем доме с этой Катей даже не здоровались, как будто не замечали ее во дворе. А она – арбуз. Сует свой кусище на щербатой тарелке и что-то бормочет голосом побирушки. А потом она своего татарчонка куда-то дела, и никто его больше не видел. Одни говорили, что отправила в деревню. А мама как-то сказала, что у Кати Алешку отобрали, и она так и не смогла вернуть его назад. А потом исчезла и сама Катя. Такие вот дела.
Нина вздохнула.
– Ну да, Катя та наша была похожа на бомжиху – слабая, с желтым лицом. Алкоголичкой была наверняка. Но чудовищем – нет, не была. И она любила своего Алешку – я до сих пор в этом уверена. Просто так все сложилось.
– Чудовища часто очень даже любят своих чад, – пробормотал Макс, допивая кофе и вытирая рот салфеткой.
В то лето Нине выпало целых два месяца полного, глубочайшего отдыха. После университета, поездок с испанцами в Рогожин, неоконченной диссертации, давившей на нее, как мельничный жернов, летний отпуск казался особенно желанным. К сожалению, Макс приезжал только изредка в выходные – дача была далеко, машины у него не было, а в Москве ждали срочные заказы. Но незадолго до сентября, когда в дачном леске упали первые желтые листья, грибы от холода перестали расти, а большинство дачников разъехались, Нина затосковала. Ей уже не терпелось вернуться в университет, к письменному столу, компьютеру и интернету.
В Москве она первым делом позвонила Ксении.
– О, ну наконец-то! – обрадовалась та. – А то я уже не знала, что, блин, делать. Едем в Рогожин на следующей неделе, потом еще через неделю и дальше каждую неделю как минимум до конца октября. Так что готовься.
Такое начало обескуражило Нину: она надеялась хотя бы первое время пожить спокойно. Сходить куда-нибудь с Максом. Он рассказывал, что осенью открывается несколько выставок, а она к тому времени уже знала, что одно дело – рассматривать фотографии на экране монитора или в альбоме, а другое – крупный формат в большом зале, где воздух и свет. И главное – ей нужно было как следует заняться университетом. В этом году Нина вела третий курс и уже немного знала свою новую группу: старательные девочки, прилично владевшие испанским. Новый учебный год халявы не обещал, к занятиям предстояло готовиться серьезно.
– Иначе, – объяснял декан факультета на заседании кафедры, – наша работа не имеет смысла. Зарабатывают в других местах, а Московский университет – это серьезная научная и методическая работа.
«Серьезная научная работа, – повторяла про себя Нина, возвращаясь домой на метро. – А мне-то как быть? Как сочетать эту научную работу с поездками? Перестать пользоваться языком и превратиться в Горянскую?»
Горянская, пожилая тетя с их факультета, была преподавателем фонетики, доктором филологических наук. Среди студентов и молодых преподавателей ходили слухи, что эта Горянская, всю жизнь посвятившая науке и университету, плохо владеет разговорным языком и не знает элементарных норм современного испанского. Нина училась у нее еще на первом курсе, но и сейчас Горянская благополучно преподавала на факультете, хотя многие посмеивались у нее за спиной.
В конце концов Нина договорилась с молоденьким аспирантом, чтобы тот подменял ее с доплатой – с доплатой из Нининого, разумеется, кармана. Из тех денег, которые она с некоторых пор зарабатывала в Рогожине. Это устраивало всех, аспирант был на хорошем счету. Но иногда у него не получалось явиться в условленный день, и тогда Нине приходилось выворачиваться наизнанку, чтобы уладить дела и прикрыть свое отсутствие. Бывало и так, что в Рогожине приходилось пробыть не один, а два дня, и тогда шли прахом все замены, которые она организовала с таким трудом.