Ночь была безлунной. Бархатно-черное небо ярко мерцало звездами… По шуму катушки и шлепку «мыша» о воду догадывался я о забросах средней дальности и умеренной силы. Тянул рыбак обманку не спеша, и вблизи было видно, что она и в самом деле очень походит на переправляющуюся через речку крупную полевку или бельчонка.
Один заброс впустую, другой. Сразу после третьего шлепка сильно всплеснуло, тут же затрещала катушка и Петрович мой вскрикнул: «Есть! Тяжело идет!» Но то был ленок килограмма на четыре. И еще три таких же подцепилось чуть ли не один за другим. А потом падение в воду «мыша» сопроводилось таким мощным всплеском, что услышал я торопливо сказанное: «Таймень хвостом ударил». И тут же застрекотало, засвистало, зашумело в воде и на берегу. Мой рыбак забегал, замесил сапогами гальку, закланялся, «заиграл» спиннингом, то гнущимся в дугу, то вытягивающимся в одну линию с леской, со свистом режущей воду.
«Приготовь багорик! Посвети!» — принимал я возбужденные команды и тоже суетился. А катушка ревела тормозом, натужно скрипела при подмотке. То и дело она вырывалась из пальцев и разбила их в кровь. Трижды таймень подходил почти к самому берегу и показывал свою тушу, но стоило мне занести багорик, как он рвался в темень…
Борьба кипела не менее получаса, но победа стоила труда и пораненных рук. Рыба оказалась длиной 110 сантиметров. Напоминанием об этом стала запись в дневнике: «В желудке, кроме рыбы, оказались две большие дальневосточные полевки, землеройка-кутора и молодая утка-каменушка».
…Вспомнился мне рассказ знакомого нанайца:
«Смотрю — крохали в заливе! Я — к ним. Подкрадываюсь. „Тулку“ приготовил. Только примостился целиться, как там будто бомба взорвалась. Было в стае шесть уток, а улетело пять… Думал, выдра. А вечером в сетку на устье того залива запутался большой дзели (таймень. — С. К.). А в пузе — крохаль».
Но каков все же стол тайменя? Тогда — на Хору — и следующим годом на Бикине распотрошил я шестнадцать трофеев. И удивился: рядовые (с округлением — метровые) таймени с весны до осени питаются обыкновенной сорной мелюзгой — пескарями, синявками, гольянами, корюшкой, чебаками и чебачками, по массе составляющими от 75 до 90 процентов всего употребляемого продукта. Остальная малость пришлась на налимчиков, коньков, касаток, харьюзят. Обнаруживались, кроме рыб, мыши, полевки и землеройки; раки, моллюски и лягушки. Даже насекомые. И лишь более крупные экземпляры наслаждались ленками-маломерками, жерешками, конями, хариусами, хотя не гнушались и обыкновенной мелюзги. Да что там, они не отказывались также от слепня, стрекозы, мотылька.
А чем же питаются таймени в ледовое время, уже переселившись в Амур и его широкие, тиховодные притоки? Истребляют ли моего любимого карася? Ведь пишут же знатоки, что способен этот хищник заглотить жертву, длина которой составляет 30–40 процентов его собственной! И оказалось, что он карасем действительно не брезгует, только составляет последний шестую часть всего его амурского рациона. Гораздо больше исчезает в его утробе чернобрюшек, востробрюшек, пескарей, коней, чебаков. Любит он разговеться сочной жирной миногой.
Не удивительно, что как представитель лососевых таймень смахивает на кету, горбушу и других и внешностью, и многими элементами поведения, в том числе нерестового. И в самом деле: на сотни километров упорно поднимается в те же верховья рек и ключей, что и кета, и так же сильными ловкими прыжками форсирует пороги и водопады, и тоже на брюхе переползает очень мелкие перекаты, судорожно извиваясь и оголяя спину свою, а то и бока. Только не стаями идет он — одиночками или парами. И не осенью, а весной. Икру часто откладывает в тех же протоках и ключах, откуда совсем недавно уплыли кетовые малявочки. Так же хвостом и животом устраивает гнезда-ямы в гальке с песком глубиной до полуметра и так же старательно зарывает их. Икра тяжелая, крупная, яркая… В самке ее созревает от 10 до 35 тысяч штук, чаще всего немногим больше 20 тысяч.
Но кета, оставив потомство, стережет свои бугры до последнего издыхания. Таймень же, изрядно отощав, сплывает неспешно до глубоких ям и омутов, соседствующих со стремительными потоками, шумными перекатами, спокойными плесами да тихими мелководными заводями, где и «отаборивается» до осени, усиленно питаясь.
Днями наш властелин горных рек обычно отстаивается, укрывшись под топляками, за большим камнем, в нижних слоях бревен древних заломов… В нишах под корчами, в корнях. Дремлет вполглаза, не упуская из виду ни то, что рядом, ни водную гладь вверху. Как только беспечно приблизится какая рыбка, следует бросок — и этой рыбки нет. Правда, если упал на воду мотылек и забился, погибельно намокая, таймень еще подумает, стоит ли игра свеч.
А на зорях активно жирует. Охотник он великолепный, «голодный паек» ему не свойствен, и потому упитан он что сом. Только большая часть жировых накоплений у него в мясе да на внутренностях, а не на спине под кожей.
Но какова же судьба отложенной и зарытой тайменьей икры? Ее развитие идет по всем тем же законам природы: в определенное время выклевываются личинки, потом они превращаются в мальков и сами начинают искать свою пищу: насекомых и их личинок, бокоплавов, моллюсков. Едят много и жадно, растут быстро. Десятисантиметровый серебристый годовичок обликом совсем похож на родителей, только в отличие от них он украсился темными поперечными полосами.
Он уже умеет промышлять всякую рыбью мелкоту, причем промышляет старательно. Ко второму году он в два раза длиннее, масса составляет 160–200 граммов. Еще через 2–3 года он почти полуметровый и уже во всем взрослый и предпринимает дальний нерестовый вояж в верховья рек.
Созрел, но и дальше растет. И всю жизнь расти будет, в первую дюжину лет ежегодно прибавляя примерно по дециметру: в пятилетнем — где-то чуть больше полуметра, в десятилетнем — немного за метр. Двенадцатилетний имеет около 120 сантиметров и 20–24 килограмма. Но на второй дюжине лет темпы линейного годового прироста снижаются до 6–7 сантиметров, и в этом уже почтенном возрасте рыбища не столько удлиняется, сколько жиреет и утолщается. Те, кому посчастливилось дожить до тридцатилетия, за восемнадцать последних лет подрастают всего на две трети, зато утяжеляются в 3–4 раза.
…С годами таймени набираются жизненного опыта. Бойкая задиристость и наглость дополняется у них осторожностью, предусмотрительностью. Впрочем, у каждого могут быть и какие-то свои особенности. Одинаково у всех лишь стремление к светлым и холодным струям. Нет для них места краше горной реки. Всякие карасиные неудоби этой рыбе совершенно не подходят.
И вот тут-то настало время вернуться к вопросу о «социальных» отношениях в тайменьих популяциях. Тяга к собратьям ослабляется с возрастом — мальки шастают солидными стайками, «подростки» хотя и не густо, но еще табунятся, те среднеразмерные, которых ловил Шипицын, обживают свои ямы с охотничьими владениями вокруг них группами по четыре — шесть особей, ну а 20–30 — килограммовые держатся уединенными парами. Не терпят себе подобных полутораметровые особи, не говоря уж о более крупных.
Но великанов не просто найти, еще труднее «посадить» на острый стальной тройник. Одолеть и вытащить такого — все равно что убить из лука свирепого вепря или заарканить мустанга. Честь тому рыбаку и слава! Не меньше часа провозится он, руки изобьет и окровянит, весь измотается… Одна рыбацкая душа воспаряет в самое небо и там ликует… Часто, однако, ликование оказывается преждевременным и разбивается вдребезги… Но горькая досада стократно возмещается светлыми и трепетными пожизненными воспоминаниями.
Однако в больших ямах и омутах иногда собирается до десяти, даже двадцати громадных тайменей. Особенно перед ледоставом, когда шумит по реке шуга, а в глубоких местах с просветленной голубоватой водой образуются стекольно-прозрачные ледяные забереги. Впрочем, летом тоже иногда таймени состаиваются. Но это не стаи в полном смысле слова, ибо всяк в такой группировке — сам по себе. Просто каждому из них позарез нужно быть именно в этом месте. В конце концов, не так уж много глубоких, удобных для охоты ям в горных реках, — это вам не Амур.
…Обитает в Амуре и почти во всех его притоках мелкая рыбешка — речная малоротая, или малая, корюшка. Родня того знаменитого огуречника, который живет в море, а на нерест невысоко поднимается в Амур густыми косяками.
Малая же корюшка в пресных водах держится всю свою короткую и непритязательную, в норме двухлетнюю, жизнь, однако к нерестовым местам и обратно совершает довольно протяженные миграции. Идет вдоль берега горных рек длинными — иной раз километровыми — жгутами. Сачком начерпать ведро — дела на несколько минут. Можно и полюбоваться этими лилипутиками: в указательный перст размером, бока серебристые, спина желтовато-зеленоватая, в чешуйках с ювелирной пятнистой каемочкой. И тоже попахивает огурцами.
Взрослые обычно нерестятся на галечниковом грунте пойменных озер и впадающих в них мелких рек. Где-то недалеко от Амура. А после нереста идут скопом в холодноводные реки. Осенью точно таким же образом кочуют по течению к озерам в низовья крупных рек. Невелика рыбешка, а еще меньше изучена она по сей день.
Так вот. Когда движутся эти бесконечные жгуты малой корюшки, таймени, а заодно и прочие хищники от жадности словно пьянеют. Пять — десять дней проходит эта лакомая рыбка через тайменьи вотчины. В такое время все речные тигры, волки, рыси, лисы и прочие спешат на пир. Жрут денно и нощно. И в пору этого фантастического массового жора блесну хватают тоже без раздумий.
Довелось мне однажды быть свидетелем, как знакомый удэгеец на Бикине июньской благодатью с берега, в десятке метров от своего охотничьего зимовья, за пару дней вытащил спиннингом пятнадцать больших тайменей, и пять из них были длиннее метра, а один — полутораметровый. А еще над его коптильней созревало полсотни добрых ленков…
Вот я по сей день и ломаю голову: или те полтора десятка тайменей жили в яме около единственного в том месте залома, или же стаями шли за неспешно мигрирующей корюшкой?..