Илва, бедная, тоже маялась. Женщина сильная, рожать могла бы, а Господь не дает. Да и мужа потерять теперь стала бояться. Поплакалась отцу Моисею, тот велел Митю привести. Привела – у мужа крест на шее, а в глазах ни веры, ни надежды. Бывает ли без них любовь? Навряд ли. Не говорит с отцом Моисеем Митя, не хочет вспоминать, что на войне делал, что видел. Так и пошел домой. Налил чашку бражки, уснул, сидя на завалинке.
Тогда опять пришел к Илве Ванька-цыган с Мирьей. Достал из кармана стаканчик, которым дочку их лечил. Отдал ей, мычит, чуть не плачет.
– Если не может без браги, – объясняет Мирья Ванькино мычание, – пусть из него пьет. Поставь условие! Он мужик добрый, согласится…
И впрямь, взял Митя стаканчик, в карман его убрал, с собою носить начал. Немного времени прошло, как будто ожил Митрий. Перестал меды варить, решил с Петькой в Питербурх сходить. Помимо рыбы да икры, продать на ярмарке свои свистульки.
Время пришло, встали дороги ледяные по водам, снежные по суше. Рымбари набили сани рыбой, обоз в столицу тронулся. Проводила семья Митю с Петькой, женщины всплакнули, старый-дряхлый Коля-Укко покряхтел, вздыхая. Только скрылись путники за ропаками, только стих бубенцов звон, не выдержал Тимоха, отвел Лину в сторонку:
– Выходи за меня!
Испугалась Лина:
– Что ты, Тимоша, ты же мне брат!
– Сама знаешь, не родной, а сводный!
– Все равно как родной, я на твоих глазах выросла! А ты со мною нянчился…
– Нет мне жизни без тебя…
– Ну не плачет по тебе мое сердце! – расплакалась девчонка.
– А по нему плачет?! – разозлился Тимофей, махнув рукой обозу вслед.
Промолчала Лина, глаза опустила.
– Все равно тебя дождусь, моя будешь! – отрубил Тимоха.
На том пока и замолчали.
А обоз в столицу прибыл – ух ты да ах ты! Домы каменные, в три этажа, издалека видны! Мосты могучие, две телеги могут разойтись. Еще в город не въехали, а уж народищу вокруг! Чисто на ярмарке. Бабы, мужики. Дети, старики. Мастеровые и купцы, всякие иностранцы. Все бегут куда-то, что-то все кричат. На куче камней при дороге пареньки ушлые сидят и камнями этими торгуют.
Посмеялись рымбари такой торговле, а парнишечки толкуют: “Вы не смейтесь, ребятушки, зубы не сушите, в город вас без камушков не пустят. Императорского указу никто еще не отменял. Все дома в крепости велено из камня строить, и кто торговать приезжает – с каждых саней по два пуда камней!”
Не поверили обозники, дальше поехали. А у моста застава. Солдатики усатые – шляпы-треуголки, зеленые мундиры да фузеи со штыками – обоз обратно заворачивают. Или камни везите, или налог платите, говорят. А где денег взять на мзду, не наторговали еще! Пришлось одни сани обратно за камнями отправлять. Теперь уже камнеторговцы зубы скалят. Хорошо хоть согласились свой товар на рыбу обменять.
Камни отгрузили, кое-как въехали, до рынка добрались. Мужики расторговались, Митрий свистульки разложил, а Петруха в доки валенки направил. Ищет, где кораблики починяют, где лес из мачт растет. Идет на запах, ведь и зимой морской ветер солью пахнет, а струганые борта кипящей смолой мажут. Дорогу у разных людей спрашивает, на дома, мосты удивляется, от повозок шарахается.
Вышел к верфям, рот открыл: на стапелях корабль стоит, будто в воздухе летит. Словно птица в небе! Плотники его починяют, по трапам, точно муравьи, досочки таскают. Другие мужички по вантам ползают, как пауки. Кто швы конопатит – тупо стучат киянки. Кто медные гвозди бьет – гулко гудят молотки. Пилы дерево грызут, топоры щепу сеют. Костры вокруг горят, котлы на них кипят. Рабочего люду – как чертей в аду!
Идет мимо паренек, с виду – ровесник Петькин. Жилистый, высокий, из-под шапки кудри темные. Доски длинные да гибкие на плече несет. На лице тревога, а в глазах зеленеет печаль.
– Слушай, друг! – окликнул его Петька. – Скажи-ка…
– Отдохну чуток! – решил паренек и бросил доски под ноги. Лицо вытер рукавом фуфаечки. – Что тебе сказать-то, землячок?
Помялся Петька да и решился:
– Когда этот кораблик в море выйдет?
– С началом навигации, братишка, не раньше мая.
– А берут ли на него матросов?
В глазах у парня заметил Петька интерес.
– В море хочешь? Могу помочь! – сказал тот прямо.
– Помоги, друг! Как тебя? – И Петька протянул руку.
– Иваном нарекли. – Иван ладонью, твердой, как доска, крепко пожал руку Петьке и пальцем указал на яхту в стапелях. – А это “Надежда”. Пойдем! Откуда сам? Как величать?
– Рымбари мы.
– Как же, слышал!
– Зовут Петром.
– Как батюшку мово…
Они подняли доски и понесли их через стройку на корабль.
– Я сюда на ней, “Надюше”, помощником плотника пришел, из Архангельска, – сообщил по дороге Иван. – Взяли на подмогу до весны. Должен был после ремонта возвращаться. А тут из дому обоз новостей плохих привез. Отец заболел, неизвестная хворь приключилась, похоже, помирает. Сами мы из Каргополя, от ваших мест не так и далеко. Сыновей, кроме меня, у отца с матушкой больше нет, и дочки все младшие. Надо мне ехать, а заменить меня некем. Топор-то держал в руках?
– Чай, деревенский, знаю, с какой стороны топорище.
– Упрошу моего мастера отпустить меня, а взять тебя, – продолжал Иван, – если ты согласен. И боцману в ноги брошусь…
– Я-то согласен, – успокоил его Петька. – И коли мы с тобой, Иван Петрович, не слишком грешные, давай умолим Матерь Божию, она поможет!
– “Достойно есть!..” – соглашаясь, начал Иван.
И правда умолили. Плотник выслушал, на Петьку взглянул, рукой махнул. Старый дед-боцман, кряхтя, согласился обменять одного салагу на другого, тем более на мало время. Затем отправились к Митрию.
– Ты, Пётр Митрич, взрослый мужик, – вздохнул отец, – я тебе запрещать не стану. Вижу, тянет тебя море. Да и нечет тебе выпал. Так что отправляйся. Ангела тебе в дорогу! Рымбу не забывай. А ты, Иван, не знаю, как по батюшке, в дорогу собирайся. Всю рыбу перекупщики у нас по сходной цене забрали, завтра что надо укупим и в обратный путь тронемся.
Иван Петрухе даже свой топор отдал, от сердца оторвал. Показал гамак в кубрике. На камбузе познакомил с поваренком, соломбальским пареньком. За такие милости благодарен был Петруха, обещал в море за Ваню молиться, а то ведь кто в море не хаживал, тот Бога не маливал. Напоследок достал Петька из сидора два свертка и два кулечка.
– Тут платок цветастый, – говорит Ивану, – матушке моей отдай. Матушка моя кремень, шибче батьки домом правит. А вот это – деду с бабушкой… Вот тут серьги с синим камушком, сестрице Лизавете. Несчастная она, напуганная в детстве. Попросил бы я тебя приласкать ее, пожалеть ее за меня, приглядеть за ней, да ведь некогда тебе. А тут… иконочка на цепке, святой Пётр. Младшей сестре, Лине, незаметно передай. Лина по-лопарски – озеро, а Пётр, сам знаешь, камень. Не забудь, Иван Петрович, незаметно, слышишь?
– Не беспокойся, Пётр Митрич, не забуду.
Обнялись по-братски и пошли в разные стороны. Петруха на “Надежду”, а Ваня с обозом в сторону дома.
И уже на полпути домой, в Варловом лесу, окружили их обоз лихие люди. Тихо вышли из-за елей вдоль дороги на подъем. Мужики крепкие, трезвые, глядят хмуро, с фузеями в руках. Обоз встал, лошади зафыркали. С горочки навстречу их главарь спустился. Сам без шапки, брови густые, борода лопатой, и тулуп расстегнут. Мужичина огромный, шагом ступает спокойным, в руках ничего, лишь пистоль за поясом. Ни страха, ни злости на челе, только грусть.
– Здорово, православные! Кто у вас тут главный? – спросил тихо, а на весь заснеженный лес слыхать. Пыль морозная с веток посыпалась.
Вышел старик, купчина архангельский. Лица на нем от горюшка-тревоги нету.
– Я за главного, – вздыхает, – а кто ты, мил человек, я уж догадал.
– Верно, отец. Разбойник я, граблю тут, в этом лесу, – отвечает спокойно. – Можешь – сразись со мной, не можешь – делись. Если твоя возьмет, делай что хошь со мной. Если моя, все не возьму у тебя. Не изувер, чай. На хлеб, на дорогу оставлю.
Совсем закручинился обозный старшина. Голову повесил, слова вымолвить не может. Но тут раздался Митин голос:
– Еремей Степаныч, ты ли?
Разбойничий главарь как конь всхрапнул, головой тряхнул. А Митрий из-за саней показался, на костылике хромает, во весь рот улыбается:
– Не признал, командир?
– Митька, Николаев сын? – улыбнулся недоверчиво разбойник. – Заряжающий мой! Ты?
– Я, господин канонир!
– Живой?! Ты ж преставился тогда, и схоронить не успели!
– Как видишь, Еремей Степаныч, жив!
Как сына обнял Митрия разбойничий главарь.
– Ребята, – говорит он обозным, – вы его тут подождите, я вам скоро его верну. А вы, товарищи мои, – обращается к своим людям, – пойдемте-ка со мной ко мне в Па́нилу. Друга я встретил. Не отставайте, а то последним браги не достанется.
В лесу стояла лошадь, запряженная в сани.
– Миша! Гриша! – позвал Еремей Степаныч и пояснил Митрию: – Сыновья мои с нами поедут.
Последнее, что слышал Ваня Каргопольский от Еремея, когда тот увозил Митрия, было:
– Теперь твой обоз никто тут не тронет, до моей границы далеко…
Что поделать? Развели обозники костры, согрели в котлах воды, из снега натопили. Распрягли лошадей, напоили, кинули сенца. Сидят, ждут. Ночку у огня скоротали, удивляясь, радуясь, что так все обернулось.
Утром, только рассвело, копыта глухо стучат, снег скрипит под полозьями. Привезли Миша и Гриша, здоровущие ребята, Митрия обратно. Митя крепко пьяненький, едва из саней выбрался. Гриша ему бутыль с собой сунул, а Миша – тюк увязанный с добром да кошель с серебром. Поклонились парни Митрию в пояс, уложили в обозные сани под овчинный тулуп, пусть спит-отдыхает.
– Земляк ваш, Митрий Николаевич, – говорит Гриша обозным, – герой и батюшки нашего ангел-хранитель. В бою от смерти его спас. Так что уважьте, мужики, домой его доставьте. И отцу Моисею поклон передайте от Еремея Пушкаря. Еремей Степаныч в его расчете службу начинал.