С российского юга целыми семьями люд бежит от помещичьего произвола да лихоимства чиновничьего. А с заводов работяги сотнями в леса уходят, обнищали императрицыной заботой. Ловят их солдатские команды, ноздри рвут, кнутами до костей обдирают, в Нерчинскую каторгу ссылают. Из-за Урала, наоборот, к нам в Кемь, к едрене матери, беглых шлют, чтоб не баловали там у себя.
Деньги Катькины дешевеют, из бумаги делаются. Министры жиреют, казну уворовывают, полон двор столичный французов да голландцев. Сама же государыня-хозяюшка иноземным филосо́фам письма пишет мелким почерком, о том, как вольно процветает Богом вверенная ей Расейская держава. К своим депешам кошельки присовокупляет, поскольку в нашего Бога иностранные мыслители не верят, а за монеты и банкноты оды ей поют по нотам, обзывают мудрой Семирамидой и матерью просвещения.
Однако рымбарям об этом неизвестно, да и откуда бы? Но вот картечь из пушечек карательных над головами посвистела, когда батальоны князя Урусова из столицы прибыли бунт мужицкий усмирять. На соседнем острове, в Кижском погосте, собрался окрестный народ, друг другу жаловался, недовольство высказал. Порешил, что нельзя жить вот так, полувпроголодь. Заводским приказчикам объявил, что в дубье поднимется, коли послабления не выйдет.
Те, спесивые ребята, слушать выборных не стали. Или побоялись, что начальство заводское их самих взашей вытолкает, со смердами, с холопьями смешает. (Хотя кто они, как не холопы?) Доложили руководству. Эти – князьям. Меж князем и мужиком тысяча лет страха и ненависти, вот благородное дворянство жалобу царице и выкатило. Та недолго думала, отправила карателей. А кто каратели? Обычные солдатики, из таких же крестьян-мужиков, только других волостей.
Поначалу-то служивые маленечко народишку убили. Не так чтоб сильно много, а все же. Потом немножечко казнили – и того меньше. Пару сотен наказали для острастки, в каторгу отправили. Остальные мужички присмирели до поры. Видать, осталось страху-то. Не все терпенье кончилось, не все жилы из местных вытянули государственные люди, еще лет на полтораста терпежу нашлось. Но с другой-от стороны, и Емельян Иваныч Пугачев уже был на подходе, жаль, не в наших краях…
Нет, не стали рымбари по лесам разбойничать, какой толк? Семьи с голоду помрут, и кому ты что докажешь? Ну убьешь пяток солдат, а у них самих детишечки в России. В общем, только и нашлось дел, что убитых схоронить, а потом работать днем и ночью да Богу молиться.
…Вот один солдатик тут попал-прибился, по имени Андрей, гренадер стрелковой роты пехотного полка. С того все началось, что он при ветре за борт выпал. Княжьи войска, когда на наших островах бунт подавили, свои пушки зачехлили, на суда их закатили, сели в струги да карбасы и на мандеру отправились, на зимние квартиры. Сей же час ветерок поднялся, карбасик раскачал, одна пушка отвязалась, к борту покатилась. Андрюха ну ее хватать, да где там – сорок пудов чугуна! Вывалился за борт вместе с пушкой. Бултых – сорок локтей глубина! Даже шапка не всплыла.
Командиру доложили, тот ругаться на чем свет! Хрен с ним, с Андрюхой, кричит, нарожают еще бабы таковых Андрюх, а вот пушка-то казенная! Кто привязывал, кто отвечать будет?! Так он и будет отвечать, оправдываются унтера-сослуживцы, он вроде бы и привязывал. А с утопшего какой спрос? Да он ведь еще и сирота, кажись… Точно, мамка с папкой в голодный год в Тверской губернии опухли ну и померли, помещик его в рекруты и отдал.
Списали пушку на Андрюху, а он возьми да вынырни у Рымбы-острова, у северного берега. Как раз флотилия карательная мимо проходила, но сивые вихры его в волнах не обнаружила.
Не потому я занырнул, говорит Андрей рымбарям, на берег выходя, что мечтал пушку спасти, а оттого, что храмы ваши Божии увидел, когда в толпу из пушки этой целился. Церквы разглядел янтарные, соборы многоглавые, на небе сером – золотые. Не могу такую радость бросить, на провиант сменять. Хотите – верьте, а не стрелял я в мужиков ни из мортиры, ни из мушкета. Не солдатское это дело – в православных целиться.
Пусть поначалу и готовы были рымбари забить его колами да обратно в воду скинуть, корюшке скормить, но потом видят – не боится гренадер, хоть слезы светлые глотает, а от смерти не прячется.
Нацедили тогда браги, напоить решили до соплей, вздумали проверить, что за человек. Где бывал-воевал, что видал, расспрашивают. Отвечает – был в Крыму, на Кавказе, видел турок, янычар. Выпил ковш, другой налили. Как война, что о ней сказать можешь аль желаешь? Сказать-то могу, да не желаю. А все же? Подносят третий ковш, мол, помяни убитых, и наших, и своих. Осилил его Андрюха, глаза утер и говорит заплетающимся языком:
– Кто в штыки не подымался, тот войны… – рубанул рукой по воздуху, – и не касался! Вот так! – Голову повесил, стоит – качается.
– Правду говорит солдат, – заступился за него иерей Дмитрий Тимофеевич, – мне давным-давно батюшка Митрофан точно так же сказывал. Он хоть сам и не воевал, но ему про то отец Моисей объяснял, а отцу Моисею старики верили, не так ли, братья-сестры?
– Так, батюшка, так, – за всех племяннику ответил старый Пётр Митрич, Каменный Кулак. – Пускай служивенький очухается. Авось деревне пригодится.
– Возьмите меня, отче, в храм к себе пономарем, – говорит солдат Андрюха, сам икает, – я и грамоте обучен. И работу знаю разную.
– Что ж, видно будет, – согласился отец Дмитрий, – пойди проспись пока.
В деревне всем Андрюха глянулся. Мужикам – что работает, молчит, на глаза не суется, ведет себя тихо и скромно. Бабам – по тем же причинам. Девушкам солдатик нравится: высокий и в плечах широк. Разве что парни молодые слегка недовольны. Только это баловство – он на девок не глядит, все живет при церкви. С детьми прихожан деревенских ласков и весел и старикам-старухам помочь не отказывается.
Старой знахарке Лине, Петра Митрича жене, по душе он пришелся. Муж ее, хоть и Каменный Кулак, а глазами ослаб, половины работы не видит. Дочки замужем в чужих весях, внуков нянчит редко. Племянники, Тимофея сыновья, – один батюшкой в деревне, другой сгинул на отхожем промысле. Андрюха же пилу Митричу настроил, дров с ним дружно напилил, потом для колуна рукоятку вытесал, заменил и дрова эти расколол. Сложил в поленницу белым шатром. Аккура-атненько!
Лина его рыбником угощает, киселем потчует, про семью выспрашивает. А пока он ест, она ему деревенские сказки рассказывает. Все, что от Илвы, матери своей, узнала, а та от Лемпи и Мирьи. Уж а до тех-то чуть ли не от Урхо-старшего и его Таисьи легенды дошли. Между прочими делами и о том она поведала, как в стародавние времена, еще до Христа Бога, завладел этими землями один могучий конунг-князь по имени Олаф Хитрый.
Вот как было. Подошли к берегу корабли Олафа, видят северные воины – места красивые. Леса богатые, скалы неприступные. На берег вышли, местных рыбаков-охотников выгнали взашей. Стали строить крепость на скалистом мысу. Сильные мужчины камней навыворачивали, стены возвели, еловой крышей накрыли. Тут буря налетела силы небывалой. Била волнами в стены крепости, но не смогла их сломать. Только подмыла немного. Одна стена в озеро рухнула.
Еще упрямее взялись нурманы за работу. Перенесли всю крепость выше по скале. На самой вершине поставили. Теперь вода уж не достанет! Всё вокруг, весь простор пресного моря с нее видать, никто мимо не проскочит. Тут нашла гроза, гром загрохотал, небо почернело, молнии засияли. Одна в еловую крышу ударила. Загорелась кровля, насилу потушили.
Но и тогда не опустились руки у Олафа и его людей. Новую кровлю справили, еще и сторожевую башню над крепостью поставили. И видят с этой башни, как ветерок кораблики торговые несет. Обрадовались норги: это Один посылает нам добычу! На абордаж! Захватили купцов в плен. Те князю в ноги кинулись, мол, не вели казнить, могучий Олаф! Прими наши богатые дары и прикажи открыть тебе страшную и великую тайну!
Дары ваши и так уже мои, отвечает Олаф, а тайну, так и быть, откройте! Поглядим, настолько ли она страшна и велика, чтобы спасти вам жизни. Говорят ему купцы: возвращаемся мы в Нов Город, богатый и славный, везем мягкой рухляди полные трюмы, а также настойки и вина из ягод саамских.
Принцесса Улла, дочь Акки, правительницы всех саамов, едет с нами. Тебе ли не знать, мудрый Олаф, что саамские шаманы – колдуны самые страшные под солнцем и луной. Таких злых духов могут разбудить, от каких нет спасенья! А едет она с нами потому, что пришел с востока новый Бог, самый мудрый и великий. Зовут Его Христос. Мы уже поклонились Ему, а теперь и она хочет во Христа креститься.
Что же он, спрашивает Олаф, сам смеется. В чем же его мудрость и величие? В любви и милосердии, отвечают купцы. Врагов своих Он любит и прощает, а тем, кто в Него верит и живет так, как Он просит, дает жизнь вечную и радость великую.
Тогда враги ему на голову сядут, отвечает им Олаф и велит привести девицу Уллу. Приглянулась ему Улла. Сильная, красивая, глаза – как у волчицы и кожаное платье – словно у валькирии.
Почему же ты хочешь креститься, спросил ее Олаф. Потому что любовь сильнее смерти, отвечала Улла. Когда Бог спустился с небес и стал человеком, чтобы учить других людей, как попасть в Его Небесное Царство, враги оклеветали Его, ученик предал Его, а друзья убоялись князей человеческих, отреклись и отдали Его на страшную казнь. Хуже “кровавого орла”. Бог знал, что Его предадут и убьют, но не стал им мешать, ни врагам, ни друзьям. Он любил их всех и хотел, чтобы они сами испугались своих дел, устыдились и раскаялись. Но враги прибили Его гвоздями к кресту и оставили кровью истекать и умирать, а когда Он испустил дух, спрятали тело в пещере, а вход завалили камнем, который не смогли бы сдвинуть и шестеро взрослых мужчин. Они боялись Его даже мертвым, а Он хотел, чтобы любили.
Как странно, задумался Олаф, и что же?
Бог перед смертью сказал людям, что воскреснет после казни, а кровь, стекавшая по кресту, станет тем эликсиром, который приведет людей на небо и покажет им не просто Валгаллу, а настоящую радость. Он воскрес, и белый ангел отворил вход в пещеру. Он взошел на небо, но перед тем показал своим верным ученикам, как из вина сделать кровь Бога, а из креста – защиту от всех злых духов. А те научили своих последователей. Но чтобы добыть эту кровь, нужно верить всем сердцем и служить Христу, не нарушая обетов… Вот эта кровь!