Улла показала Олафу маленький кувшинчик и сказала, что купцам его вручили ученики Христа. Они просили угощать из него по капле только тех, кто верит им. И тогда во сне они увидят Царство Божие, а после смерти попадут в него. Я согласен, сказал Олаф, если ты, красавица, выпьешь предо мной. Улла выпила, пригубил и Олаф. Но раз уж мы с тобою, Улла, вместе пили кровь Божию, то и спать должны лечь вместе, рассмеялся Олаф. Ты сильный воин, отвечала Улла, опустив глаза, и можешь сделать со мной что захочешь, но поверь мне еще раз. На небесах не будет ни мужчин, ни женщин, ни князей, ни рабов, ни горя, ни болезни и ни старости – лишь радость духа и счастье души. И если завтра ты в этом не убедишься, пусть будет как тебе угодно!
Это еще не все, великий Олаф, добавили купцы. Весь мир, все города и веси теперь знают о Едином Боге и будут рады новому брату! Ты сможешь выгодно с ними торговать, а если не захочешь, то завоюй их и сядь им на головы!
Утром Олаф собрал своих воинов и сказал им: “Братья, я видел рай во сне и хочу теперь, чтобы и вы увидели его вместе со мной! Мало того, я видел ад кромешный и не желаю, чтобы мы в него попали! Отправимся же вместе к Нову Городу, а оттуда в Византию, и пусть ученики Христа Бога сделают нас бессмертными и застолбят для нас чертог в небесном Иерусалиме! Веди же нас, Улла-сестра, и вы, братья честные купцы!”
Бросили воины свою крепость вместе со сторожевой башней и отплыли от наших берегов. Так и не возвратились никогда, но зато вернулись охотники и рыбаки. А озеро свалило-таки башню, ветром выдуло и дождями вымыло в ее стенах швы. Оползла за века крепость, осталась от нее лишь горушка замшелых камней, ивой и вербой поросших. И только змеи греются на них во время солнцепека.
Через много лет из Нова Города прибыли ушкуйники, никого не выгоняли, а крест честной на горушке поставили. По сию пору там стоит. Негде стало змеям кожу греть, шкуру тереть, уползли они искать другие камни.
Вот и мотай на ус, Андрейка, где мошна, а где дух обретается.
Слушал старую Лину Андрюха, сам думал: “Уж не ее ли прабабка эта самая Улла?”
Потом, через малое времечко, начал он и в церкви читать. Недолго читал – пристал к острову тот самый с гренадерами карбасик, с коего пушечка утопла. Сошел командир на берег, говорит деревне:
– Приказано мне личный мой состав по избам расквартировать и пушечку со дна поднять. Пока ее не найдем, из Рымбы не уйдем! Будьте любезны, провиант и ночлег обеспечьте! Кстати, утопленник наш не всплывал?
Спрятали мужики Андрюху в кузнице, за кучей березового угля схоронили. Да как ее искать, эту пушечку, когда никто места не запомнил, а на воде следов нет? Кошками да яргами все дно избороздили, даже невод забрасывали – все без толку! Не прокормить солдат деревне… Измазал Андрюха тогда рожу углем, надел робу подмастерья и вышел на берег.
На берегу нашел камень побольше, веревку подлиннее да покрепче и чурочку ольховую полегче. Позвал товарища, связал веревкой камень с чуркой, сложил все в лодку и оттолкнулся от причала. Догреб до места, огляделся, другой веревочкой себя за пояс обвязал. Сказал товарищу своему, пареньку деревенскому Лёхе:
– Как за эту веревочку дерну, так и тащи меня, друг ты мой верный Алеша, со дна!
Сказал, воздуху набрал да и нырнул с камушком в руках. Сколько времени прошло – неизвестно, а Леха уж зубами заскрипел. На ветру холодном весь вспотел, розовыми пятнами покрылся. Наконец задергалась веревка, Леха ну ее тащить изо всей моченьки! Выволок Андрюху на поверхность, а тот весь бледно-синий, рученьками не шевелит, ноженьками не сучит, из ушей кровь, глаза закрыты, только губы шепчут:
– Есть!
Тут и дух из него вон. Перевалил Леха его в лодку через борт да к берегу скорей. А там уже служивые со всей деревней ждут. Глянул командир на Андрея, глаза отвел. Один солдатик молодой задохся:
– Да это же!..
– Нет, не он это!.. – оглядел командир своих солдат. – Это местный подмастерье! Верно, братцы?
– Так точно, вашбродь! – рявкнули служивые.
– Тогда в избу его тащите! – велел он деревенским. – А коль помрет, похороните раба Божьего…
– Андрея! – вздохнул Пётр Митрич, Каменный Кулак.
– Андреева Андрея, – добавил командир, – и Царствия ему Небесного…
– Что же вы, господин начальник, раньше времени парнишку закапываете? – сердито говорит знахарка Лина. – Ступайте лучше пушечку свою тяните!
И верно, подогнали к чурочке ольховой по волнам карбасик, поднатужились и вытащили пушку из глубины на свет Божий, всю в илу да в мелу, и пескарь из жерла выскочил. Встрепенулся, хвостом плеснул и пропал в мутной воде. А Андрюху унесли к Лине-знахарке в избу.
Собрались гренадеры, на судно погрузились и от пристани отчалили. За еловый мыс свернули и пропали, словно их и не было…»
Слабеющий ветер тащил рымбарей вдоль матерого берега. Село желтыми глазами окон тепло светилось над прибоем, и от этого Митя со Сливой замерзали еще сильнее. По гребню волны Митя ловко и рискованно подрулил к чьим-то скользким мосткам и выпрыгнул на них из лодки, стуча зубами.
– Вытряхивайся! – скомандовал он Сливе. – Моего человечка пристань! Рыбу у меня принимает. Не выдаст, можешь не бояться.
Лодку било волнами, мяло о бревна пристани. Пока Слива вытаскивал ее на сходни, Митя быстро дошел по мосткам до бани и дернул дверь.
– О, еще теплая! Везет нам! Иди грейся, а я сбегаю на разведку. Ты же не хочешь спалиться тут, в селе? Тогда сиди тихо, свет не включай. Я скоро!
Митя поднялся по берегу к освещенным окнам ближайшей избы и скрылся в сенях. Слива проник в теплую баню, скинул мокрую фуфайку и сел отдышаться. От холода и сырости тело не слушалось, суставы онемели и гудела голова. Он ощущал странную апатию, словно вместе с кровью застыли мысли и чувства.
Через несколько минут вернулся Митя. В одной руке он нес небольшую кастрюлю с крышкой, а в другой – полбуханки хлеба. Поставив кастрюлю на лавку, он извлек из глубоких карманов комбинезона бутылку, две ложки и две стопки.
– Не господа, чай, из кастрюльки похлебаем! – Митя отодвинул лавку от стены, уселся на нее, как в седло, и снял крышку. Пахнуло щами.
– Ну, чего ждешь? – поторопил он Сливу. – Сверни ей башку!
Слива скрутил с бутылки пробку, вспомнил и достал из кармана Манюнин стаканчик, весь в крошках и табачинках. Протер его рукавом тельника и поставил со стопками.
– Чё эт ты? – удивился Митя, нарезая хлеб своей финкой.
– Да… Манюне обещал, – нехотя ответил Слива, налил полную стопку и перелил в свой стаканчик. Получилось чуть больше половины.
– Во дает! – усмехнулся Митя. – От монахов, значит, сбежал, а попал к ведьме.
Слива промолчал. Чокнулись, выпили, похлебали щей. Потом сразу по второй. В кишках потеплело. «В этих краях бани у всех одинаково построены, – оглядываясь, размышлял Слива, – у Мити такая же, у Волдыря. Но эта какая-то… женская, что ли. Занавесочки, половички, кремы на полочке. Лифчик вон сушится. Мужицких вещей не видать…»
– Здесь переночуем. Ты на полке́, тебе не привыкать. – Теперь водку разливал Митя, причем Сливе лил полный, по марусин поясок, стаканчик. – А я тут, в предбаннике, на лавочке. К утру стихнет, поедем домой. Не стал человека своего беспокоить, ни к чему тебя светить…
– Слушай, Иваныч, хватит мне водки, наверное. – Сливу от тепла разморило. – Не лезет она что-то.
– Давай-давай, для профилактики! – настаивал Митя.
– Да и льешь ты мне вдвое…
– Угодить хотел. – Митя радостно улыбался. – А ты в отказ! Давай за то, что выскочили, не черпанули.
– Ну ладно, – согласился Слива, – потом спать пойду.
«С чего он такой веселый? – вяло удивлялся Слива. – При его сноровке это баловство, а не шторм. Вымокли только да подмерзли. Всего-то делов… Но вот отец Ианнуарий со мной как с родным, аж стыдно. Будто и не крал я этой лодки, не предавал их всех! Хоть пойди да утопись…»
Вместо того чтобы радоваться земле, теплу и сытости, Слива все больше мрачнел. Оттого ли, что считал себя окончательным подлецом? А может, оттого, что ночевать приходится тут, а не у Волдыря «на спокое»? Но ведь и там баня, а тут она и чище, и пахнет шампунями! Или это от Митиной веселости? Чего радоваться-то? Не водке же? Слива чуял тревогу чужого места, подвох ситуации и какое-то несоответствие настроений. Или так противно просто потому, что Ианнуарий просил его терпеть и молиться, а он не может и не хочет? Все сразу смешалось в его голове и теперь грузит ее, как товарный вагон пыльными мешками. Но должен же быть выход?
Слива убрал в карман свой стаканчик и пошел спать. В парилке уложил на полок эмалированный таз, бросил на него полусырую фуфайку и лег на спину. Сапоги скидывать не стал: вдруг бежать? Высохнут и на ногах. Через минуту он уснул. Еще через минуту захрапел. Спустя малое время услыхал сквозь свой храп, как тоненько скрипнула дверь. «Митя ушел», – догадался он и проснулся, повернулся на бок и открыл глаза в темноту.
Снаружи озеро гудело прибоем, хоть ветер, стихая, уже не свистел. Стеклышко еле слышно, но нервно дребезжало в рассохшейся раме окошка, и не было видно ни зги. «До ветру, что ли? – сонно думал Слива. – Или кастрюлю отнести?» Митя не возвращался, и Слива окончательно проснулся. «К хозяйке этой бани он пошел, вот куда! – вдруг с горечью понял он. – То-то радостный такой!»
С каждой минутой Митиного отсутствия эта догадка крепла. Слива вдруг ясно вспомнил Любу и не поверил, что хозяйка бани может быть лучше ее. Пытаясь отогнать душные мысли, он все-таки четко представил себе на этом полке Любино тело, смуглое, горячее, с тугими бедрами. Вот она лежит на животе и морщится, охаживаемая Митиным веником, вот скручивает волосы в жгут, подставляя под него шею и плечи. Вот переворачивается на спину и, не открывая глаз, прячет соски ладонями и вытягивает ноги.
Хорошо, что сапоги не снял! Слива вышел на мостки в тельняшке, опустился на колени и стал горстями бросать в лицо ледяную воду. Немного полегчало. В разрывы облаков начала проглядывать луна, а местами даже звезды стеклянными крошками. Он тер кулаками глаза и стоял на ветру, пока не забила крупная дрожь, и только потом вернулся в баню.