– Пойду, дядя Матти, куда глаза глядят! Сам видишь – работать не хочу, птичек и зверей стрелять не могу, на йоухикко играть не буду…
Перебил его старик:
– Когда Сеня помирал вчера, рассказал мне, что ты его, раненого, в обоз тащил, да тут прорвалась конница какого-то Мурата, доспехами сверкает, всех на пути срубает. Прет прямо к царскому шатру на холмике. И приказано было вам, стрелкам-ополченцам, раненых бросить и остановить кирасиров, царя спасать. Так?
Молчит Осип.
– Метко, говорил, вы стреляли, – продолжил Матвей, – а потом и до рукопашной дело дошло. Так что если бы не ты, другой бы у нас царь теперь был, а?
– По хвамилии Бонапартий! – усмехнулся Осип. – Мало ли чего при смерти человек скажет, отец! Чуть не забыл, возьми вот, Сёме в гроб положишь или в могилу кинешь. Он ее достойнее, чем я. Он настоящий солдат был, регулярной армии. Не то что мы, ополченцы, “принеси – подай, пошел… лесом, не мешай”!
Осип вынул из-за пазухи тряпицу, размотал и вложил в ладонь Матвею серебра медальку.
– А что на ней написано, Ося? – спросил старик. – Я, вишь, грамоте не обучен.
– Написано на ней: “Не нам, не нам, а имени Твоему!” Прощай, отец, пойду я!
Закинул сумку за спину и ушел. Лодку оттолкнул и погреб. Кто говорит – в монастырь, к вологодскому берегу, а иные – мол, на большую дорогу к лихим людям. Их у нас после победы много шаталось в лесах. В общем, больше не видали…»
Утром, кто болел, мучиться не стали. Митя с Волдырем приняли по полстаканчика вина вместе с чаем, а одоночек горилки оставили Василю-морячку. Слива удержался, на жажду вчера не напил. Чуть только рассвело, отправились к бытовке лесорубов. Было пасмурно и тихо.
Там уже завтракали. Василь-старший на большой сковороде жарил яичницу с салом и луком, варил кофе на синем газовом цветке и выглядел удивительно свежим и трезвым. Спокойный взгляд, улыбка – как у идола с острова Пасхи, точные движения. Будто и не выпил он вчера сверх нормы два стакана самогона. Ни слова не говоря, он усадил рымбарей за стол и выдал им ложки. Слива пожал руку чернобровому и румяному хлопцу, младшему Василю. Тот слегка смущался.
Морячок, смеясь, похмеляться отказался. Митя убрал самогон под стол. Съели горячую глазунью, запили крепким кофе со сгущенкой и ожили.
Пока Волдырь и Василь-моряк курили на морозце, а Василь-малой убирал со стола и мыл посуду, Василь-старший, Митя и Слива дошли до обгоревшей церкви. Обугленные бревна были переметены снежком, как на черно-белом фото, а вблизи все так же пахли гарью.
– Думаю так! – Василь-старший ковырнул топором угольки и сразу перешел к делу. – Насквозь бревнышки не прогорели, значит, починить мы их сумеем. Аккуратненько запилим, огарки стешем. Митрий Иваныч, где твой лес?
– В лесу, где ему еще быть? – Митя соображал пока туговато.
– Надо притащить, на толстый горбыль распустить и подогнать на чистые места. Трактором возьмем?
– Трактором не подобраться. Можно снегоходом по бревнышку вытаскать. У меня в скалах хлысты сухие спрятаны, как раз для ремонта.
– Вот и добре. Нагелями стянем, будет как новенькая! Ну а досочки тесовые, те, что обгорели, вы уж сами. Леса вместе строим, лады?
– Лады-то лады, – засомневался подошедший Волдырь, – да ведь у тебя, Василь Иваныч, своей работы полно? Какая у вас задача? Ты вчера что-то говорил, да я запамятовал.
– Работа моя не волк, дядька Вова, ты не пугайся. Митрий пусть сухой лес таскает, а ты мне покажь, где рубить на дом. Друг дружке поможем, глядишь, и переможем. Нам сказано пожарище раскатить, лесу навалить и часовенку сляпать – вместе с домом. Но это ж летом. Сейчас только снос да заготовки. А на кой сносить, если можно починить?..
Митя ушел домой и вскоре вернулся, примчался на снегоходе с санями:
– Конечно, аппарат не как у вашего начальника, но тоже не из худших! Кто со мной в лес за хлыстами?
Он газанул и с фонтаном снега из-под гусеницы развернул «Ямаху» на озеро:
– Вон малой Васёк, вижу, хочет прокатиться! Отпусти его со мной, Василий Иваныч, где он там, в Хохляндии вашей, на «Викинге» погоняет? У меня Стёпка лихо ездит, я и Ваську научу.
Васёк не показал виду, но глаза заблестели.
– Пусть едет, – разрешил Василь-старший, – только, чур, Славян тогда со мной.
– Я тебе его дарю! – Митя осклабился. – Только властям не выдавай, а то он на нелегальном положении. Особливо этому героическому начальнику-охраннику, псу цепному. Садись сзаду, Василёк!
Василёк устроился на сиденье за спиной у Мити, снегоход выскочил на лед и, подбрасывая сани на ропаках, полетел вдоль деревни к дальнему лесу, к рыжим стволам сосняка на скалистом берегу. Встречный ветер зашумел в ушах, из глаз выдавливая воду.
Небо к морозцу разъяснело, выглянуло неяркое солнце, снег под тонкой коркой наста стал рассыпчатым, как песок. Волдырь уселся рядом со старшим Василем в кабине трактора, а Слива с морячком улеглись плечом к плечу в больших санях, тех, на каких прибыла вчера бытовка. Тронулись следом за Митей. Из его тайника решили приволочь сразу пачку стволов для ремонта церкви.
Пока трактор добирался до леса, Митя с Васильком уже вытащили на лед пару бревен. В лесистых скалах, в Митиной пачке-заначке, они цепляли комель хлыста веревочкой-удавкой, закидывали его на сани и волокли по склону меж соснами, виляя, как на трассе гигантского слалома. Вершинка оставляла в снегу широкую борозду. На третьем спуске Митя пустил Василя-малого порулить.
Тот прокатился сначала без прицепа, почувствовал силу «Викинга» и верткость его руля, а потом с синим бензиновым дымом и воем двигателя заложил на скорости резкий поворот. Улыбаясь во все зубы, подъехал к Мите:
– Цепляйте, Митрий Иваныч, со свистом домчу!
– Аккуратнее, Васёк, это все же не мотоцикл, тут лыжи закусит – не вывернешь!
– Ладно!
Вдвоем они закинули комель на сани, и Митя вместе с петлей удавки прицепил их к фаркопу. Василёк оседлал снегоход и плавно сдвинул сани под уклон.
– По старому следу! – крикнул ему вдогонку Митя.
Парень махнул рукой – слышу, мол. Митя оглянулся кругом. Сверху, со скал, ему было видно, как приближается трактор, как дымят трубы над его домом и над домом Манюни, как плывут вдали над белым озером темные полоски берегов. Только не видать в прибрежном сосняке снегохода с Васильком в седле, и что-то не выезжает он на лед, а пора бы. Митя прислушался: и мотора не слыхать. В чем дело?
В тревоге зашагал он скоро по следу гусеницы, увязая в снежной борозде, по-медвежьи переваливаясь и тяжело дыша с похмелья. Углубился в сосняк и увидел заглохший на боку снегоход, опрокинутые сани и Василька, неподвижно лежащего возле сосны лицом в снег. В глазах у Мити почернело. Он подскочил к парню и, с трудом сдерживаясь, осторожно перевернул его за плечи. Василек застонал.
«Живой, слава богу!» – мелькнуло в голове у Мити. На бледное лицо Василька слева, с виска на скулу, сползала, раздуваясь, гематома. Глаза были закрыты. Плечо казалось как-то странно вмятым, словно вдавленным в тело, а левая рука висела тряпкой. Митя стряхнул снег с лица парня.
– Щас, щас, терпи, сынок! – прошептал он, подскочил к «Викингу», отхватил ножом веревку с бревном, выровнял сани и одним рывком поставил тяжеленную тушу снегохода на лыжи. Потом подхватил Василька под спину и коленки, поднял на руки и уложил в сани.
К счастью, снегоход завелся. Митя быстро и осторожно вывез Василька на лед. Притормозив возле трактора, где старший Василь со Сливой и морячком закатывали бревна в большие сани, Митя соскочил с сиденья:
– Иваныч! Моя вина! – громко, отчаянно и торопливо заговорил он. – Пустил парня за руль, а он, похоже, сосну зацепил…
Все, бросив бревно, подбежали к саням и склонились над Васильком. Он открыл глаза.
– У-у-уф! – выдохнул Митя.
– Видишь меня? – так же громко спросил Василь-старший мальчишку и махнул перед его лицом пятерней.
– Вижу, – прошептал тот, – прости, дядька Митя, «Ямаху» помял…
– Да хрен с ней! Давай ко мне, Манюня с Любкой поглядят!
Митя со Сливой прыгнули на снегоход, а Василь-старший лег в сани рядом с малым. Морячок с Волдырем залезли в кабину трактора. Тронулись домой. По дороге Волдырь соскочил и забежал к Манюне. Дома у Мити Василька осторожно раздели и уложили на постель.
Гематома у того разлилась на пол-лица, но он был в сознании, хотя и постанывал от боли. Нательную рубаху Любе пришлось разрезать ножницами, шевельнуть рукой Василек не мог. Затем она чуть приподняла с подушки его голову, вложила ему в губы таблетку и дала запить из чашки. Вера догадалась и принесла со двора целую кастрюлю снега, чтобы прикладывать к раздувшемуся лицу парня.
– Спасибо, дочка! – вздохнул Василь-старший, и мужики наконец расселись по лавкам.
Вошла Манюня. В темной куртке и тугом платке она казалась совсем маленькой и сухонькой. Сняв валенки, она в толстых собачьих носках прошла к постели больного. Отдала куртку Любе.
– Хорошая шишка! – похвалила она с серьезным лицом, растирая кисти рук и словно бы принюхиваясь. – Но ничего, до свадьбы заживет. А вот посмотрим плечико у бедного кузнечика. Ну-ка, милок, глянь на меня!
Манюня коснулась гематомы на лбу Василька, приоткрыла заплывшее веко и ладонью прикрыла его здоровый глаз. Потом осторожно пощупала плечо. Василек дернулся.
– Как болит? – спросила его Манюня.
– Колет и гудит, – ответил он тихо.
Старуха дважды кивнула.
– Любонька, – повернулась она к Митиной жене, – нагрей таз воды и мыла туда настругай. Хозяйственного. Митька, а ну выйдем в сени!
Тот послушно вышел за Манюней.
– Вспомнишь лесину, об которую мальчонка треснулся? – с ходу спросила его она.
– Ну.
– Вези, покажешь. И рукавицы его с собой возьми. Любаше скажем, за лекарством поехали.
Скоренько и молча одевшись, Манюня вышла во двор. Следом выскочил Митя, передал ей рукавицы и сел за руль снегохода. Старуха надела их и устроилась у него за спиной так же, как два часа назад Василек.