– Крепче держись, Михална! – обернулся к ней Митя. – Не хватало еще…
– Рули давай! – перебила она его. – Надо еще ко мне забежать.
В лесу, возле злополучной сосны, Манюня хмуро огляделась, прислушалась к чаще, к ветру и тяжело вздохнула:
– На льду меня подожди. Езжай, не мешайся под ногами!
Митя отъехал подальше, за деревья, заглушил снегоход и немного прошел по следу обратно. Осторожно высунувшись из-за ветвей, он увидел, как старуха положила руки в Васильковых рукавицах на ствол сосны и что-то шепчет с закрытыми глазами. Потом она сняла со ствола картонку – иконку, должно быть, – приложилась к ней губами и убрала за пазуху, а рукавицы повесила на сухую веточку сосны. Перекрестилась и обернулась к озеру. Митя отступил в чащу и пошел своим следом к «Викингу».
– Хвастун ты, Митрий, и дурак! – подходя к снегоходу, проворчала Манюня. – Сначала дал мальцу неумелому свой трактор, страшный как черт, а теперь еще и подглядываешь…
Митя смутился, отвернулся и хмуро уставился в снежную даль озера.
– Думаешь, я тут в бирюльки играюсь? – кряхтела она, забираясь на сиденье. – Думаешь, кто ее, ведьму, разберет… А-вой-вой, грех какой! Вези домой! К себе, к себе домой-то…
Казалось, сейчас она расплачется от невысказанной тревоги. Со стыда и досады Митя погнал снегоход на полной скорости и почувствовал, как Манюня, словно неясыть когтями, вцепилась пальцами в его фуфайку.
Дома, возле постели больного, Манюня извлекла из внутреннего кармана маленькую водочную бутылку с темной настойкой:
– Глотни-ка! Мутит, небось?
– Мутит…
– Еще бы, стряхнул головенку-то! Ну, как?
– Кисло!
– Вот и хорошо. Щас полегчает. Люба, неси воду мыльную. И ступайте все отсюда. Давайте, давайте!
Когда все вышли из горницы, она поставила таз на табурет возле кровати, осторожно опустила в горячую воду руку Василька и спросила:
– Молитовку знаешь какую-нить?
– Много знаю, – морщась, ответил он.
– Тогда читай «Достойно есть»! И терпи, казак, атаманом будешь.
Василек зашептал на незнакомом языке, старательно шевеля губами, а старуха принялась мять в воде руку хлопца и намыливать ее вверх от локтя.
– Еще. Еще читай! – велела она, когда тот замолчал от боли, и начала вторить ему, но тоже не по-русски. Наконец, на третьем круге, она добралась до его плеча и как в тесто стала погружать худые жесткие пальцы в распаренную, скользкую от мыла кожу, вправляя сочленения.
Когда Василь тоненько завыл, Манюня за локоть приподняла его руку из мыльной воды, обтерла тряпкой на весу и осторожно уложила на одеяло.
– Все, не вой! Лежи теперь тихо, – сказала старуха, – дня три лежи, пока шишка спадет. А рука пройдет. Ну, пошевели пальцами!
Василёк шевельнул кистью.
– Больно?
– Ни! – удивленно ответил он.
– Ладно, отдыхай пока, кузнечик. Пойду Верку пришлю, пусть снег к твоей голове прикладывает, самому-то сейчас не с руки…
От Манюниного лечения, а может, и от настойки у Василя все плыло перед глазами, но совершенно ничего не болело, и он ошеломленно улыбался. Теперь вместо старухиных ему смутно захотелось девичьих рук. Когда Вера вошла, больной, тяжко вздыхая, заговорил с ней:
– Дюже погано мени, дивчина-красуня! Пощупай, яка шишка… – И он перехватил пальцами ее ладонь.
Вера смущенно порозовела и осторожно высвободила руку:
– Выходит, вы, Василий Петрович, теперь и сами можете снежок прикладывать. Пойду я, надо маме помогать. – И она вышла из горницы.
От смущения у Василька зачесалась голова, но улыбка с лица не сползла.
На следующий день он перебрался в бытовку, а через неделю встал на ноги. Ремонт церкви был уже в разгаре.
Глава 15Порошок и почта
«…О том, что не крепостные они больше, узнали рымбари только года через три после царского указу. Когда в заводах волнение началось. Вернее, слыхать-то слыхивали, что государь Александр Николаевич рабство отменил, но начальство об этом молчок, и работать в цехах приходилось по-прежнему. А всё же нашлись грамотные, зачитали остальным от 19 февраля указ.
Скрипя зубами заводское руководство стало отпускать мастеровых на волю, а потом и для всех государевых крестьян урочные часы отменили. Лукавили, мудрили, препоны всякие чинили, однако шила в мешке не утаишь. Пришлось начать записывать мастеровых в мещане. А потом и гулянье началось.
Хоть и праздничный был год, а все ж голодный. Хлеб не уродился даже в южных губерниях, а у нас и тем более рожь не вызрела. В городе полегче было, туда и потек народ на волю мещанскую. Большая часть молодежи в город усвистала, старики одни остались. Вот и получилось, что свобода поначалу только хуже для деревни сделала.
Но это поначалу. Крестьянскую породу северную, как корень можжевеловый, просто так со скалы не сдернешь, из дерна и мха не вырвешь. С трудом, тяжелехонько, но и освобождение Рымба пережила, продышалась от буйной волюшки. Живучие остались старики да и двое мужичков среднего возраста. С бабами своими, с детишками. Привычно на земле работали, на море-озере рыбачили, из лесу подкармливались.
Как гром с небес пришла от финнов весть, что государь-освободитель убит беса́ми из “Народной воли”. Какая ж это народная воля? Какого, интересно, народу? Нашего, деревенского народу она не спрашивала, и он бы ей согласия не выразил. Соседи-финны все в слезах приехали, царь-батюшка им настоящей воли дал. Язык со свейским уравнял, парламент в Гельсингфорсе учредил, людям все права вернул, а его за это бомбой!
От таких вестей преставился старый деревенский иерей, отец Николай, а нового не прислали. Иногда только, на великие праздники, приезжал какой-нибудь священник из села. В церкви старухи прибирались, иконы протирали, печь топили да свечки жгли. Младенцев крестить и отпевать покойников на мандеру возили, там подчас и хоронили. Венчались, причащались тоже там.
Стало разный сброд к Рымбе прибивать. То вот из слободы пьяницу принесло, Фаддея Нестерова, бывшего солдатика. Списали его по ранению, слободская родня поразъехалась, перемерла, а в деревне у него тетка оказалась. К ней напросился, у нее и поселился. Она, тетка Лукерья, добрая душа, выгнать не смогла. Но и он мужчинка тихий, по хозяйству кое-что помогал, на сивуху себе сам зарабатывал.
А то и вовсе странного дедка в начале осени подкинуло. На драном парусе косом добрался против ветра. Лодка, что корыто, едва не утопла. Сам маленький, плюгавенький, бороденка жидкая, без усов. Однако же в очочках. Представился Евгением Абрамовым.
Как заговорил, все рымбари уши поразвесили. И чтец-то он, и жнец, и на дуде игрец. И знахарь, и лекарь, и вовсе алхимик. Потомственный маг и колдун. Такую бочку арестантов насолил-натравил, что его не выгнали и не спросили даже, откуда взялся, чего надо. Пустили в крайнюю избу на отшибе, брошенную. Там он травок насушил, из коры да грибов поганых натер порошков, опыты свои затеял. Все что-то жарит, варит, жжет. Химичит, одним словом. Хорошо хоть не мешает!
И сразу вслед за ним целая ватага прибыла. Четверо молодцов, один другого краше. Первый – городской фраерок в картузе набекрень, из мещан, другой – в тельняшке под бушлатом, как будто ветеран. Третий – расписной, с железными зубами, видать, из каторжан, а четвертый – в драном халате, в шапке бараньей, узкоглазый. С виду басурман. В баркасе у них крючья и веревки, пилы, топоры.
Городской в картузе рымбарям и говорит:
– Доброго здоровьичка, господа вольные земледельцы! Я, – говорит, – не иноземец какой и вам вовсе не чужой. Зовут меня Прохор Еремеев, а сам я внучатый племянник земляка вашего Осипа Андреева. Осип Иванович был женат на сестре моего родного дедушки и жил с нами по соседству. Работал я с ним в одном цеху, на заводе, в стольном граде Петербурге. А сейчас прибыл сюда, когда пришла желанная свобода, когда явились всем нам широкие возможности зажить по-человечески. Заработать, так сказать, на достойное существование.
– Как это? – зачесали рымбари в макушках.
– Легко и просто! Объясню. Ныне, когда рабовладельцы упразднены, вольно расцветают всяко-разные товарищества и обчества. Одни торгуют рыбой, другие камнем, третьи лесом. Ну лесу-то в наших краях на всех хватит! Вот мы и прибыли, так сказать, позаимствовать на острове немного соснового пиловочника, елового хлыста или березового баланса.
– А что же вы, ребята, на большой земле его не рубите? – удивились мужики. – Там ведь ближе доставлять, легче торговать?
– Так-то оно так, да есть один нюанс! – продолжал энергично Прохор. – Все дело в том, что хоть и уничтожен царь-эксплуататор, на его место пришел новый. И свирепствуют на материке различные надзорные комиссии, цветет полицейский произвол, мешает развивать предпринимательство. Целые кипы бумаг требуют царские кровопийцы, ждут согласований, бюрократы-крючкотворы мзды хотят или уплаты налогов. Как простому человеку сдюжить против государственной машины?
Молчат мужички, не знают, что ответить.
– А сюда они еще не добрались, щупальца свои не дотянули, – подвел итог оратор, – вот мы с товарищами, так сказать, бригадой и прибыли на ваш богатый остров, сотрудничать взаимообразно! Что скажете, господа?
– Сомневаемся мы, однако, – говорят мужики, – получается, что незаконно вы лес рубить хотите… Плот составите, продавать сплавите, а нам потом отвечать?..
– Да перед кем отвечать-то? Нету ведь здесь никого! – улыбался бодро Прохор.
– Найдется перед кем. Сам знаешь, мил человек, в нашей державе на рабочую шею быстро хомут подберут. Начальства хватает. В общем, несогласные мы.
Тут из-за спины внучатого племянника возник расписной в фуфаечке. Прищурился, сквозь железные зубы сплюнул:
– Хорош буторить, мужики! – говорит сипло. – Вы нас не знаете, мы вас не знаем. Дело делаем и расходимся по мастям. Если не хотите красного петуха ловить по всей деревне, нам не мешайте. И мы вас не заденем в таком разе. Нужно вам еще толковище, ребята?