– Хороший у тебя кормщик… Откуда знаю, говоришь? Я уже давненько здесь.
Догадка осенила лицо Игоря:
– Так это ты в розыске?
– Может, и я. Ловко вы там придумали с поджогом и с мотором. Ну да ладно! Не впервой бегать. Давай как старые знакомые поговорим.
– Ну что ж…
– Не хотят они здесь курорта, Игорь. И турбазы не хотят. Они покоя хотят. Тишины. Это их земля. Они всю жизнь так живут, телевизор даже не смотрят. Не надо им никого, они и меня-то приняли, потому что я был один и без сознания. Они тут сына хоронят, а ты курорт…
Катер стало разворачивать бортом к причалу.
– Что там со швартовым, Игорь Олегович? – крикнул рулевой из рубки.
– Погоди!.. – отмахнулся тот. – Я, Андрей, собственно, по этому поводу…
– У тебя, конечно, деньги, возможности, разный ресурс, – перебил его Слива. Он набычился, и его было не остановить. – Но должен тебе сказать, что и мне терять нечего. Помнишь, в Городе, это ведь мы тогда за Серёгу мост с бензовозами взорвали. Крот, Сидор, Хохол и я. На сходке голосовали, мстить или нет, «за» или «против». Решили «за» и сделали. Я почему говорю, просто их в живых никого уже нет… Вы приехали расследовать и ничего не узнали. Никто ничего не сказал. И теперь не скажет. А я уже опять проголосовал «за». – Слива замолк.
Игорь подождал немного и спросил:
– Всё сказал?
– Всё!
– Теперь меня послушай. Если ты меня пугать решил, так это зря. Не потому, что я такой смелый, а потому, что ситуация кардинально изменилась. Не будет мой патрон ничего здесь строить, по крайней мере в обозримом будущем.
– Что так? – Слива не показал виду, что ошеломлен.
– Вчера вызвал его к себе Сам и предложил подумать о другом месте для строительства курорта.
– Сам?
– Ну да. Сам. – Игорь чуть приподнял вверх указательный палец.
– Господь Бог, что ли?
– Почти, – криво усмехнулся он. – Хватит дурака валять, Ящер, ты прекрасно все понимаешь! Он тут недавно был на Валааме, а затем с моим патроном разговаривал.
– Ну и?
– Оказывается, у Самого́ на Валааме духовник, и патрон думает, что он-то и просил решить вопрос не в нашу пользу. Так что стройка отменяется. Лес пусть Дмитрий Иванович с Любовью Закировной используют для своих нужд. И еще, Андрей Николаевич, раз уж так получилось – вот, поставь у могилы. Отчаливай, Володенька!
Он дал знак рулевому, а потом поднял из-за фальшборта и перебросил на причал большой венок-корзину с цветами, обвитый фиолетовой лентой с серебряными буквами.
– Чуть не забыл, Андрюха, родители этого паренька утонувшего – люди богатые и злопамятные. Хотят козла найти! Да и розыск никто не отменял. Так что ты поаккуратнее. Говорю тебе это, чтобы долг вернуть. Спас ты меня тогда с этим рикошетом! Два миллиметра до сонной артерии… Ладно, прощай!
– Спасибо, Игорь!
– На здоровье! А Любовь Закировна все же красивая женщина, а? – Игорь улыбнулся и ушел в каюту.
Катер развернулся черными моторами к причалу и стал набирать скорость.
«Всех-то он по отчествам знает!.. Так вот зачем Ианнуарий на Валаам ездил!..»
И Слива, подхватив венок, зашагал к дому.
Навстречу ему солдаты вынесли гроб и направились в сторону церкви. Первой парой шли старлей Голытьба и сержант Рябов, а сразу за гробом – большая группа мужчин и молодых ребят, Стёпкиных друзей и мужиков из его бригады. Они готовы были в нужный момент подменить солдатиков, перехватить у них тяжелый груз. Следом двигалась семья, за ней родня и знакомые. Митя вел Любу, Фёдор – сестру.
Отец Иона в облачении, с кадилом, Волдырь в костюме и Манюня в черном платке замыкали шествие. Слива подошел к ним и, пока брели до церкви, вполголоса передал разговор с безопасником.
– Не зря я на тебя надеялась, Славка! – вздохнула Манюня.
– Прости ты меня, Марь Михална, и ты, Владимир Николаевич, только зовут меня не Славкой, а Андреем.
– Да хоть… – Манюня запнулась, – Моисеем! А я все жду, когда уже сознается? Держи тогда хвост бодрей, Андрей!
– Я сразу подозревал, что он врет, – поддержал ее Волдырь, скосив на него сердитый глаз, – сразу хотел Сливой обозвать! Ну и будешь тогда Сливой, чтобы снова не путать.
– Буду, дядя Вова!
– Пойду-ка я вперед, друзья. – Отец Иона ускорил шаг. – Надо начинать. Идешь, Андрюха?
– Не, отче, не пойду пока! – помотал головой Слива. – Распла́чусь там, как пацан…
– Как знаешь. – Отец Иона достал из кармана портсигар, вынул из него уголек и зажигалку. На быстром пламени разжег уголек и положил его в кадило.
– Ну, с Богом! Давайте за мной, Марь Михална! – позвал он. – Пожалуйста, раздайте людям свечи, пусть входят и зажигают.
Кадило тихо зазвенело, монах с Манюней сквозь толпу поднялись на крыльцо церкви и вошли внутрь. Слива с Волдырем и еще несколькими мужиками остались внизу. Изнутри, сквозь бревна стен, послышался бас отца Ионы…
Деревянный крест забелел над песчаным холмиком. Три одиночных автоматных залпа подняли в небо чаек. Мужики из бригады прихлопали лопатами песок на могиле и стали расставлять над ней венки. Все остальные слушали отца Иону.
– …Так что не сто́ит, мои родные, – закончил он, глядя на Любу с Митей, – кидаться на Бога с кулаками. Он и так за нас плачет непрестанно. Сначала дал нам свободу, а теперь терпит и ждет, что мы с ней сделаем. А что мы можем? Можем, конечно, себя жалеть, можем Его хулить и проклинать, а можем светло скорбеть, терпеть и радоваться. Тому, что душа Стёпина в Божьей обители упокоится. Потому как терпение рождает мир в душе, а мир рождает любовь. Ну а любовь наша – ракета космическая или молния электрическая, которая его душу к свету вознесет. Помните, как сказал поэт и композитор Виктор Цой? Смерть, он сказал, сто́ит того, чтобы жить, ну а любовь, соответственно, сто́ит того, чтобы ждать. Поэтому поживем еще, будем ждать и любить, а пока пойдемте и помянем героя!
Глава 17Песни и недосказанность
«…Об новой власти, общенародной, а стало быть, ничейной, никаких легенд не сложено, в церковных книгах не записано. Поскольку власть эта церкву на острове заколотила, а книги старики попрятали до лучших времен. Да и власть-то не от Бога была, всё какие-то мелкие бесы правили, ростом один ниже другого. Зато ох уж и вредные! Кровожадные, будто хорьки, злопамятные и мстительные, как росомахи. Сколько народу в могилу свели, по тюрьмам гноили за разные пустяки.
Вот, к примеру, была в Рымбе старуха Авдотья, баба веселая и отчаянная. Мужа в Германскую потеряла, старшего сына в буйном Октябре, а младшего в Гражданскую. Одна с хлеба на воду перебивалась, не унывать старалась. На мандере, на последней, бедной ярмарке в селе, частушки спела:
Нету мыла вымыть рыла,
Нету чаю в чайник класть.
Вы подумайте, товарищи,
Какая это власть.
При цари, при Николашки
Ели пряники, олашки,
А теперь новой режим –
Часто голодом лежим.
Ярмарка отшумела, а Авдотья с мандеры на остров вернулась только через пять лет. И за эти пять лет в столыпинском вагончике объездила весь Север. Везде бесплатно поработать успела, на всех народных стройках. Куда ни приедет, спрашивают, за что катаешься, мать? Она отвечает, за песни. А ну, спой! Она споет про мыло да про рыло, ее дальше по этапу и отправят. Так и каталась, пока не сообразила, что лучше спеть “наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка”. Тут и остановилась.
Только вернулась, только с окон и дверей в своей избе горбыль сорвала, крест-накрест забитый, как снова война. Ну а дальше вы знаете. Все мужики, что уцелели после Германской и Гражданской, после голода и продразверстки, раскулачивания и коллективизации, все опять на фронт. Сначала на Финскую, потом на Отечественную. Вот и осталась Рымба вдовой. Вовсе без единого мужика. Так с тех пор толком и не выправилась.
А ведь дюжиной дворов могла она хвалиться в прежние, царские, золотые времена. И в каждом дворе у хозяина по два, по три сына. Не считая дочерей. Избы о двух этажах, на четыре семьи строили. До Японской чуть не полсотни мужиков в деревне было, а после Отечественной – ни одного не осталось. Пара стариков да несколько баб с детишками…
И все ж любовь сильнее смерти, а воля к жизни несломима у северного мужика. Настал и в Рымбе праздник – с войны вернулся Николай Неверов. Обнимал и целовал жену Надежду, детей лобызал, к небу подбрасывал, на плечах катал. Стол накрыл, подарки дарил, всю деревню в гости позвал. Пил за победу, друзей поминал. Упросил бабку Авдотью, спела ему:
Черный ворон, что ж ты вьешься
Над моею головой?
Ты добычи не добьешься,
Черный ворон, я не твой!
Вечером жена в постель его уложила, а утречком квасу хлебного кувшин осушили – и вместе за работу. А как иначе? Столько дел накопилось! Изба покосилась, шинель износилась, у всей семьи обувка прохудилась. Лодку просмолить, сети починить, причал весенним льдом утащило – надо новый сколотить. Потом в лес за дровами ехать, заодно пашню каменистую пальцами пощупать, землю понюхать, в ладонях потереть да покосы на опушках поглядеть – не мешало бы и о корове задуматься. Не век же поститься!..»
Поздним вечером все разъехались. Солнце упало в воду, но не утонуло, и майской ночью его медный самоварный свет гулял по деревне, горел на оконных стеклах, звенел на листочках прибрежной ольхи, дрожал на озерной ряби. Ветер утих, чайки, шагая вдоль берега, гортанно и лениво ругались вполголоса. Пахло свежей корюшкой и гнилыми водорослями.
На завалине ее избы сидели рядышком Манюня и Волдырь. Он был немного хумалас и все в том же черном гробовом костюме, а она от вечерней прохлады надела нарядную светлую кофту. Молчали и глядели в озерную даль. Закат позолотил их неподвижные лица и сделал незаметными морщины.
– Помог Любаше поп-то! – Волдырь спокойно начал разговор, – Я уж было испугался, что она с ума сойдет. Могучий мужик, конечно! Бас – как у парохода.