– При чем тут бас? – тихо и устало возразила Манюня. – Дурак ты, Вовка, что не веришь! Я тогда, может, потому и замуж за тебя не пошла, что ты венчаться не хотел…
– Вон оно что, – не удивился Волдырь. – А я думал, ты смеешься. Брезгуешь, что я из тюрьмы только вернулся. Ты ж, Маруся, самая красивая была. Думал, издеваешься. Надо было полвека рядом прожить, чтоб это узнать…
– Мне ведь Люба показала то письмо, что игумен с Конского прислал. Он там просит послушать Иону, у того и жена, и детишки… почили… Он-то знает, каково это. И выкарабкался.
– Ишь ты…
– А Митьку-то офицерик молодой хорошо поддержал! – Манюня будто бы чуть улыбнулась одними глазами. – Есть же еще воспитанные мужчины… Митька даже не запил.
– Да и сержант этот нерусский, Лёшка, тоже молодец. Как думаешь, вернется к Вере?
– Думаю, вернется. Заметил, как он на нее глядит? Девка это чувствует, ей даже видеть не надо…
– Вот только жаль, Слива уехал, – вздохнул Волдырь. – Сорвался, как перекати-поле. А я уже к нему привык, что ли.
– Сам же видишь: совесть его мучает. Сказал мне, к родителям поедет, потом детей найдет. Узнает, как жена.
– Говорил и мне об этом… Боюсь, поймают его, посадят ни за что.
– Всяко может быть. Будем надеяться, что не поймают. Он воробей стреляный, авось и Рымбе еще пригодится. Ладно, ступай домой, Владимир Николаевич, завтра с утра на кладбище надо сходить.
Волдырь поднялся с завалины и нахлобучил картуз:
– До завтра, Марь Михална. – Он сделал несколько шагов в сторону дома и стал.
– Чего забыл? – спросила Манюня.
– Дай чекушку в долг, дорогая! Пол-литру даже не прошу. Недосказанность какая-то в организме…
– Недосказанность у него, – заворчала Манюня, – похмелился бы завтра с Митей, и всё.
– Сама видишь, как они сейчас с Любой друг за дружку держатся! Не будет он завтра похмеляться, ему Слива твой стаканчик с крестиками отдал. А мне еще и на утро останется…
– Ладно, обожди тут. Покури пока. – Она ушла в дом.
Волдырь чиркнул спичкой, выпустил дым и огляделся.
Белые ночи так устроены, что усталое солнце, едва погрузившись в озеро, должно вот-вот снова вынырнуть, уже умытое, и вечер как-то странно и незаметно перетекает в утро. Вроде бы глядишь не отрываясь, а никогда не поймаешь этот миг, удивительное дело.