«Ничего, если и лопнет по шву — под пиджаком и жилеткой никто не увидит!»
«Спасибо, дед, ты умеешь утешить!»
«Главное, чтоб бабка твоя не увидела, а то опять ночнушку сватать будет. Так что без жилетки, а лучше — пиджака, ей на глаза не показывайся».
С учётом того, как я вырос из осенней рубашки — просто чудо чудное, как бабушка (или, скорее, Шпиннерман) угадала с размерами костюма.
Всё проходит, как поётся в том самом вальсе — «всё имеет свой конец, своё начало», так и подготовка закончилась. Само сватовство прошло, как в тумане, хорошо запомнил только два момента. В начале, когда профессор увидел меня — он слегка поморщился, потом подошёл и перецепил защёлку наградных часов, что-то там перекрутил, перебросил — и в результате гербовый жетон повис рядом с медалью. Так вот он зачем, и вот как оно должно носиться! Хорошо, когда рядом есть опытный и знающий человек!
Дальше всё шло по нашему сценарию с незначительными уступками бабушке. Благо, она и сама уже видела, что устроить памятные ей с детства «испытания на хозяйственность» не удастся физически — ни невесте, ни жениху. Ну никак не получится в городе проверить, как я с плугом управляюсь, ровно ли борозду кладу! Равно как и с большей частью типовых задачек для невесты. Дед, зараза такая, ещё и анекдот рассказал, как невесту проверяли и к чему это привело[1] — надо будет его Большой Свете рассказать, там и смешно и в меру неприлично. Главное — не забыть, ни анекдот, ни идею. Но как я удержался от смеха в самый ответственный момент — не знаю.
Ну, и второй запомнившийся момент — когда мне разрешили поцеловать невесту. В открытую, при всех, официально. Правда, в дальнейшем традиционный (или «ископаемый» по мнению деда) этикет таких вольностей не предусматривал до самой свадьбы. Потом подписали договор о помолвке с отсроченной свадьбой — до получения невестой диплома о высшем образовании, «но не более, чем на три года». Так то Маше год оставался, но мало ли — мол, если не справится к тому времени, как я учёбу закончу, то это «не её». Правда, никто не сомневался в том, что Маша успешно защитится, включая профессора. Пусть он возглавлял кафедру эстрадного искусства, а у Мурки моей профилирующей была кафедра композиции, но мнение Лебединского никто оспаривать не взялся бы.
Был ещё забавный момент. Василиса яростно и на удивление умело торговалась, всё повышая и повышая сумму выкупа за невесту — хорошо, что я, зная эту заразу, выделил друзьям жениха сумму гораздо больше той, что планировалась ими и профессором. И так пришлось втихаря дополнительный мешочек с монетами и пачку мелких купюр передавать. После окончания формальной части, когда все собирались к столу, чтобы отметить состоявшуюся помолвку и обручение (мы нагло объединили оба обряда в один; когда бабуля это осознала — у неё от возмущения аж дар речи пропал почти на две минуты), застали Васю пересчитывающей выручку.
— Ха, выгодное это дело — сёстрами торговать, оказывается! Почему мне раньше никто не сказал? Неплохую сумму выручила. Надо будет и Ирку продать, поскорее бы уже выросла!
И надо было видеть эту мордочку, то неописуемое выражение на ней, когда мама изъяла всё наторгованное, объяснив, что у этих денег есть вполне определённое предназначение! И самой Василисе с них вообще ничего не причитается. Обида, разочарование, неверие…
— Раз вы так — то Ирку сами продавайте! Буду я ещё работу бесплатно делать!
Маленький — всего на полкило, но предназначенный персонально ей бисквитный тортик с обилием масляного крема немного примирил маленькую сладкоежку с несправедливостью мира. Та самая пока ещё не проданная Ирина с плохо скрываемой завистью спросила:
— Вот как это у неё получается⁈ Лопает столько сладкого и жирного, что того и гляди что-нибудь склеиться может, а ни одного прыщика! Ни одной лишней складки, ни одного лишнего килограмма! Тут только посмотришь внимательно на пирожное — уже жир на боках нарастать начинает, или кожа портиться! А ей — хоть бы хны, те же эклеры дюжинами трескает безо всяких последствий!
Если бы Василиса слышала это — то обязательно ответила бы что-то в стиле «завидуй молча», а там и до пикировки недалеко. Но та уже убежала прятать свой трофей, так что ворчание средней сестры её ушей не достигло. В отличие от ушей мамы, которая отреагировала так:
— Хотелось бы ещё знать, откуда она берёт те эклеры и деньги на них в таком количестве!
Но тут уж мы с Ириной оба сделали вид, что вопрос не к нам и вообще мы ничего не слышали. Поскольку один являлся тем самым источником, а вторая черпала из него вровень с Василисой, разве что тратила полученные средства аккуратнее — а может и копила, кто знает. Хм, а где же ещё одна «Мурлыкина», а именно Варвара, она же Мявекула? Спряталась от незнакомых, или её спрятали, на всякий случай? Кошечка уже перевалила за пять месяцев и перешла из стадии «табуреточки» в «скамеечку», заметно изменившись внешне. Что осталось неизменным — так это непроглядная, бескомпромиссная чернота. Часто казалось, что она поглощала весь падающий свет, настолько, что порой воспринималась на глаз как плоское чёрное пятно, дыра в мироздании.
Застолье шло своим чередом и после второй перемены блюд понемногу неизбежно разбилось на отдельные группы. Ядро одной составили профессор, бабуля и Екатерина Сергеевна, во второй компании собрались сёстры Мурлыкины и их подруги, а третью, так уж и получилось, составили служащие Корпуса — я, двое моих коллег и Мурлыкин. Разговор как-то незаметно соскользнул на рабочие темы, но из-за наличия на каждом клятв о неразглашении, причём у каждого разных, оказался ограничен в основном байками да обсуждением разногласий между службами.
— Нет, что ни говорите, а такого бардака, как в полиции — у нас, слава богам, нет. Почитал я их рапорты — не знал, плакать или смеяться. «Удар нанесён тупым, тяжёлым предметом, предположительно — головой», каково?
«Эй! — возмутился дед. — Это из моего мира байка! Один в один!»
«Видимо, есть вещи, неизменные во всех мирах, что-то общее для них».
«Идиотизм, что ли?»
Тем не менее, я решил вмешаться справедливости ради…
— Ну, у нас тоже хватает шедевров. Уж не буду вспоминать пресловутый и многострадальный подсвечник, — тут все заухмылялись. — И не буду поминать всуе инструкции и наставления, порой трудно поверить, что их люди пишут, а не какие-то изнаночные монстры — всё-таки одиннадцать и более существительных в родительном падеже подряд влепить, это нечеловеческую логику надо иметь.
В этом моменте ухмылками не ограничились, раздался здоровый мужской смех, а кое-кто даже начал вспоминать примеры.
— Позвольте мне всё же закончить. Так вот, сопроводительные записки и обоснования для экспертиз — ограничимся ими. Сейчас вспомню последний шедевр… Вот: «Сим направляются образцы, с целью установить обстоятельства, споспешествовавшие осуществлению наступления причин смерти трупа покойного», а? Каково?
— Яшка Лопатин, — ни секунды не колеблясь назвал автора Мурлыкин. — Узнаю руку мастера.
После того, как стихли первые раскаты смеха, он объяснил:
— Человек искренне уверен, что умением использовать «умные» слова и заворачивать конструкции «как у господ» он повышает свои шансы перейти из патрульных в следствие. На самом деле — наоборот, читая и расшифровывая такие чудовищные эпистолы — а вам сильно повезло, что смысл понятен ранее, чем с пятого прочтения — начальство звереет и требует «сослать придурка в патруль до скончания века». Но пусть об этом у его шефа голова болит, благо что он не в моём отделении.
— А помните этот шедевр, особенно примечание? «Предоставить образцы распиваемых фигурантами спиртосодержащих жидкостей не представляется возможным в связи с наличием их отсутствия», и потом в скобочках: «Всё выжрали сволочи», и три восклицательных знака!
— Без примечания это бы не было шедевром. А так — просто крик души!
— Ага, не похмелённой после ночи с тридцать первого декабря на второе января!
— Вы смеётесь, а он пришёл на вызов на пьяный дебош, неся с собой определённые надежды — и застал там только запах от выпивки.
— И пустые бутылки из-под коньяка, которые к нам и прислал в попытке выяснить — настоящий он там был или фальшивый.
— Ага, чтобы точно знать, как сильно расстраиваться!
В общем, хорошо посидели, душевно, даже расходиться не хотелось, но надо было и честь знать. Но тут внезапно оказалось, что бабуля к моей бурной зависти остаётся ночевать в гостях, потому что ей с Машиной мамой «ещё очень многое надо обсудить, а времени мало». Маша тоже только рукой помахала из недр своей компании. Так что мы переглянулись, распрощались с хозяевами и вышли по одному, собравшись снова в заранее оговорённом гостиничном ресторане, куда минут через пять подтянулся и Мурлыкин, заявивший:
— Нехорошо бросать старшего товарища в опасности, например — в агрессивной среде. Я же в том бабском царстве один не выживу!
В итоге посиделки закончились незадолго до закрытия заведения, могилёвские знакомые разъехались по домам, а я отправился ночевать в заранее, ещё на этапе сбора компании, снятый номер. Дед, которому я время от времени «давал порулить» тоже остался доволен проведённым вечером.
Засыпая, я ещё подумал, что на моём месте у девушки, возникни у неё желание записать прошедший день в дневник на память, ушло бы только на описание одежды основных участников больше бумаги, чем мне может потребоваться на все события со всеми достойными упоминания подробностями.
«Ага, конечно. „Дорогой дневник! Сегодня бухали с тестем. Ещё вроде договорились о чём-то с Машкой, завтра надо уточнить, о чём именно“ — как-то так, да? Га-га-га!»
«Вот за что мне это? Этот гусь в голове? И как мне засыпать под такое ржание⁈»
«Под ДРУЖЕСКОЕ ржание! И не иначе — точно, как в песне[2] поётся!»
«Таких друзей, как ты сам говорил — за хобот, и в музей!»
«О, молодец! Такими темпами я из тебя за лет десять на человека похожим сделаю!»