«Ага, в себя придёшь где-то между Слуцком и Пинском, владельцем огуречной плантации с женой и тремя детьми!»
«Я столько не выпью!»
Чем дальше, тем проще получается находить общий язык с дедом, но не могу сказать, что это меня всегда радует. Кстати, о размышлениях. Есть вопрос, связанный со свадьбой, который я тёще не доверю, а именно — где мы после этой свадьбы будем жить. Запереть молодую жену в Дубовый Лог и там бросить одну — очень плохая идея. Поселить в Смолевичах, с Беляковыми — лучше, но ненамного. Оставить жить с мамой и приходить в гости — тоже плохо, дед уверяет, что самый худший вариант, дающий максимальный шанс на то, чтобы испортить отношения и с женой, и с тёщей. Пока склоняюсь к мысли или снять на пару лет домик в южной части Могилёва, если Маша устроится после выпуска работать в городе по специальности. Или — в моей академии, можно тоже арендовать домик, точнее — половину его, для семейных студентов есть такая возможность. Правда, с учётом очереди из желающих, лучше сперва получить титул, для повышения шансов. Или сделать ещё что-то очень хорошее для ректора, да. Ну, или попробовать выехать на прежних заслугах.
Однако, прежде чем идти к ректору — нужно посоветоваться с Машей, а она ни о чём, кроме своей дипломной работы говорить не хочет и не может. Да и там все разговоры сводятся к переживаниям и пережёвываниям одного и того же по триста пятнадцатому разу. Никаких нервов не хватает с ней общаться — потому что никаких доводов не слушает и не слышит, в принципе. Вообще непонятно, что с ней делается — и Екатерина Сергеевна, и Василиса уверяют, что она раньше никогда такой не была, ни при выпуске из гимназии, ни при поступлении в академию. Как всё равно проклял кто! Эту версию, кстати, тоже проверили, и тёща лично, и приглашённые ею специалисты, подлив Маше за обедом снотворного — некоторые проклятия содержат компонент, который заставляет носителя избегать обследования любой ценой. К счастью, ничего такого не нашли — или, может быть, к сожалению? Сняли бы и всё, а то так и осталось непонятным, что с ней творится такое. Ну, в первых числах мая та самая предзащита — что-то вроде генеральной репетиции со зрителями (в лице комиссии и не только) выступления, которое они и готовят. Надеюсь, после этого она хоть немного успокоится, а то уже не то, что сил нет терпеть — просто страшно за неё становится! И дед ещё, со своими советами, как, мол, «переключить» на другое. Часть из них не даст реализовать тёща, а часть — просто суицидные какие-то. Да и в эффективности их я что-то сомневаюсь.
В среду был в лаборатории, задач накопилось что-то многовато, пришлось ехать прямо с занятий и сидеть там до темноты — что, строго говоря, для первой половины апреля не показатель. А перед самым уходом со мной опять связался по мобилету Мурлыкин. Прямо дежавю какое-то, право слово. Аж заныло внутри, как вспомнил прошлый четверг. Но голос тестя на этот раз был спокойный, даже удовлетворённый, так что есть надежда — обойдётся без новых неприятностей. Василий Васильевич кивнул мне в знак приветствия, не отрываясь от какой-то бумаги и бросил:
— Подожди минутку, сейчас пойдём.
И действительно — через несколько секунд тесть поставил свою подпись на изучаемом листе, убрал все бумаги в несгораемый шкаф и повёл меня по смутно знакомому маршруту. Точно — на прошлой неделе во второе отделение так шли! Но в корпусе этого подразделения мы поднялись по лестнице на второй этаж и зашли в явную приёмную, на двери которой, как и на внутренней двери, предположительно — в кабинет начальника, не было никаких опознавательных знаков.
— У себя? — спросил Мурлыкин секретаря и, получив утвердительный кивок, без стука открыл дверь.
Ага, понятно — дверь двойная, в наружную можно стучать, пока не устанешь, но и во внутреннюю будущий тесть стукнул пару раз «для приличия» и вошёл, не дожидаясь ответа.
— А, Василий, привёл бойца?
— Да, Леонид Порфирьевич, вот он — Юрий Рысюхин.
— Обижаешься ещё, да? Хозяин кабинета встал, застегнув все крючки и пуговки на мундире., после чего обратился ко мне.
— Господин Рысюхин, Юрий Викентьевич! Я, барон Буслаев[1], Леонид Порфирьевич, начальник Второго отделения Управления Отдельного Корпуса жандармов по городу Могилёву и Могилёвской губернии приношу самые глубокие и искренние извинения от лица службы и от себя лично за неподобающее поведение моих подчинённых. Также обещаю, что эти су… кхм… Что виновные будут должным образом наказаны!
Я встал на ноги ещё при обращении ко мне лица, много старшего и по возрасту, и по чину, сейчас же одёрнул форму и, встав «во фрунт», ответил:
— С глубокой признательностью принимаю Ваши извинения и уповаю на вашу справедливость в отношении виновных!
А что ещё делать-то? Если целый генерал лично (!) извинения приносит, то не принять их — как минимум нанести оскорбление уже ему.
Хозяин кабинета сел на своё место, вновь расстегнув верхние крючки на мундире — хорошо быть генералом, можно позволить себе нарушение формы одежды, хотя бы у себя в кабинете и не на глазах подчинённых.
— Ну, что, Василий Васильевич, теперь ты удовлетворён?
— Да, Лёня, полностью.
— Можно подумать, я бы без твоих номеров не извинился. Тем более, что в последний год это делать приходится слишком часто. Ладно сейчас, дурацкая активность почти прекратилась, а прошлой зимой — вспомнить страшно! «Английских агентов» ловили и жук, и жаба, и мои придурки-подчинённые. В январе, по горячим, так сказать следам на вокзале отловили виконта С… Виконта, в общем. Тот ехал из Риги в Одессу, через Оршу, по Рижско-Орловской, да. И вышел на перрон, размяться — В английском твидовом костюме, кепке с ушами и тростью. В общем, прямо с перрона его и уволокли два дебила.
Буслаев сокрушённо посмотрел на нашу с тестем реакцию, и продолжил:
— Вот вам смешно, а я только на извинения две недели потратил, включая встречу с графом-отцом и не только. И голос сорвал. Потом летом настоящего иностранца поймали, и он на самом деле оказался виновен, хоть и не в том, в чём обвиняли. Две недели эти придурки его допрашивали и докладывали, что «англичанин» не идёт на сотрудничество. Мол, под психа косит — с серьёзной мордой какую-то чушь несёт бессвязную. Типа «Шахты, начальник, говядина кончается».
— А на каком языке он это нёс-то?
— Мои решили, что на английском.
Деда аж разрывало от нетерпения, и я уступил его напору:
— Это в оригинале, получается, должно было быть что-то вроде «майнес, чиф, биф ендед»? Может, «бефиндет»? И не «чиф», а «шифф»? Тогда это по-немецки получается, «мой корабль находится».
— Вооот! Нормальному человеку пару минут хватило! Василий, честно, завидую — где ты себе толковых подчинённых находишь?
— Юра не мой подчинённый, а Пескарского. Мне он зятем приходится — будущим.
— Да неважно. Вот с кем приходится работать⁈ Две недели они его и так, и эдак, упорно считая англичанином только потому, что ловили «английского агента», и плевать, что поймал немецкого контрабандиста[2]! Звучит, как анекдот — а окажись это не нарушитель, а честный турист или, паче того — дипломат⁈
Буслаев сокрушённо покачал головой.
— Вас, кстати, эта же сладкая парочка обвинять пыталась. Эти гении подумали, что компенсировать штрафы за постоянные залёты может только премия за пойманного шпиона, и решили использовать «новый» метод охоты.
Посидели «в гостях» мы ещё минут двадцать, тоже рассказав по паре баек, призванных доказать Леониду Порфирьевичу, что придурков хватает во всех службах, не все они собрались во втором отделении, после чего Мурлыкин раскланялся, ну и я с ним за компанию. Домой, с учётом всех хождений, выехал как минимум на сорок минут позже, чем собирался, зато закрыл одну из мучивших меня проблем. Я понимаю, что схема «идиоты подчинённые» не нова и действует на всех уровнях, от бригады землекопов до высшего уровня, пресловутого «царь хороший — бояре плохие», и не только после того, как дед объяснил. Но факт есть факт — целый генерал извинился лично, между нами такой разрыв в статусе, что не принять извинения было невозможно, а раз так — то обида искуплена и честь, моя личная и рода, восстановлена.
В эти выходные никуда не поехал, даже в Могилёв — Маша в десять утра побежала на ещё одну репетицию, просила «не мешать» и сказала, что вернётся поздно. И, главное, на самом деле — на репетицию. Я не следил и не проверял, просто мне Ульяна Неясытева позвонила с вопросом, не могу ли я унять свою озверевшую невесту? Решил просто поваляться на диване, книжку почитать, может — в тир сходить вечером.
Спокойно полежать не дали — подтянулся в гости Лёха Старчак, потом наш «француз», как-то завязался разговор, потом пришёл Казюлин сразу с двумя девчонками… Слово за слово, решили отметить субботу, а я подумал — почему бы и нет? Все ненадолго разбежались за закуской, я за выпивкой не пошёл — холодильный шкаф в комнате и так был «заряжен». Сидели, гуляли, особо не шумели. Потом я вспомнил, что сегодня — день рождения у норвежского короля. Мол, узнал в скандинавском консульстве, куда акавиту возил, для отправки в Норвегию. Выпили за здоровье «новорождённого» –разумеется, той самой акавиты. Потом решили, что пить за чужого монарха, не выпив за своего — и выпили за Государя Императора. Два раза подряд, чтобы ему обидно не было. Потом — за Великого князя. Потом выпивка в шкафу начала заканчиваться, но нас было уже пятнадцать человек, пятеро из этого количества сбегали к себе за добавкой, я даже не успел предложить сходить к фургону, где было много интересного.
Потом, опять вспомнили про норвежского короля, в противовес этому затеяли петь гимн Империи, потом сразу же — старинный гимн Великого княжества, вроде даже неплохо получилось. Потом выпили за песню, которая «и зовёт, и ведёт». Потом, отдельно, за великую силу искусства. Потом решили снова выпить за Кречета и его норвежского коллегу, хотя какой он, правитель части унии, коллега нашему императору, но оказалось, что нечего.