Когда пошли спать, дед продолжил тему «воровства песен».
«Понимаешь, Юра. У нас очень популярен был такой жанр литературы, когда человек попадает в прошлое, в своём ли теле, или в недавно погибшего местного, или в себя молодого и так далее, и тому подобное. И многие из них начинали зарабатывать на ещё не написанных песнях. Оправдания себе придумывали всякие, от откровенно жлобского „они талантливые, ещё напишут“ до „мир изменился, не факт, что они, авторы, вообще родятся“. Редко кто пел потому, что песня была реально нужна, здесь и сейчас, а на вопрос об авторах либо говорил, что „народная“, либо называл подлинные имена авторов, пусть их никто и не мог отыскать».
«Дед, но у нас-то точно — совсем другой мир!»
«Да, другие фамилии на слуху, другой общественный уклад, границы немного, но другие и так далее. Тут авторы, считай, гарантированно не имеют шанса родиться».
«Вот, видишь! У кого же ты тогда, как ты думаешь, „воруешь“, а?»
«Да понимаю я это всё, но всё равно — не по себе как-то».
«Ну, у тебя и выбора-то не было особого — Рысюха…»
«А вот это — самая гнусь и есть, это оправдание! Когда человек говорит, что у него „не было выбора“, то в подавляющем большинстве случаев, как бы не девяносто девять из ста, это означает, что выбор ему не нравился. Спасти других, погибнув самому, или обречь людей на смерть для своего выживания — это только крайний случай. А есть и такие, что убивают ради того, чтобы их с работы не уволили, всего-то. И все лепят про отсутствие выбора. Если услышишь подобное — или уходи или бей сволочи морду! У меня тоже выбор был — дать развеять отпечаток или начать красть чужие песни. Как видишь, развеиваться я не захотел. Но хотя бы честно себе говорю об этом».
«Дед, ну о какой краже можно говорить, если в этом мире нет и не будет ни авторов, ни песен⁈ Ты, считай, не воруешь их, а спасаешь!»
«Ты не поверишь — но и это оправдание уже изрядно затаскано».
«Но ведь это же правда! Ладно бы у нас была возможность рассказать, что песни из другого мира. Или передать туда, авторам, деньги. Но это же от нас не зависит вообще!»
«Только это и успокаивает. Но всё равно, каждый раз после того, как песню стырим — у меня на душе муторно делается. Так что ладно, для дела — возьму на себя грех. Ты в таком случае, считай, инструмент безгрешный. А вот просто так, для мимолётного развлечения переть всё подряд — нет уж, Юра, без меня. Можешь из тех огрызков моих и не только переделок что-то своё делать, как с „Клёном“, который стал „Дубом“ — это уже почти другая песня на ту же тему. Каверы и ремэйки — так-сяк. А в неизменном виде, давай уменьшим тягу, а?»
«Согласен. Как бы только Рысюха нам по филейным частям когтями не прошлась за саботаж».
«Не должна. Она дама умная, хоть и прикидывается кошкой, разве что только не вылизывается для антуража. Но важность конспирации, которая полетит ко всем чертям, если мы за месяц сорок хитов выдадим, понимает не хуже нас. А на самом деле — гораздо лучше».
Утром тридцатого декабря выезжали едва рассвело достаточно, чтобы в лесу видна была дорога.
— А ведь на Осиповичи дорогу всё равно прокладывать придётся, хотя бы просто просеку. В Тальке далеко не все поезда на Минск останавливаются.
— Ага, и мне в Могилёв ещё три с половиной года ездить — тоже через Осиповичи.
Находясь под впечатлением от поездки на пригородном поезде из Могилёва, особенно от имитации отопления в нём, я купил нам с Егором Фомичём билеты в купе второго класса проходящего поезда дальнего следования. Повезло, что билеты были, и даже в одно купе. Хоть тот и бурчал, что дорого, но на самом деле явно был доволен. И опять раздражение от деда, вызванное тем, что от завода до города ехали дольше, чем на поезде до Минска.
«Конь — это, конечно, классика, традиции и где-то даже романтика. Но машина лучше! И едет быстрее, и отдыхать ей каждые два часа не нужно».
«Дорого, дед! И сама машина — дорого, и шофер для неё — тоже!»
«Зачем тебе шофёр⁈»
«В смысле — зачем? Не положено дворянину самому управлять транспортом».
«Да что ты говоришь⁈ А как же кавалерия, где некоторые полки сплошь из дворян? Или они перед собой на коня кучера сажали?»
«Верхом на коне — это другое! Это можно, а порой даже и нужно!»
«Тогда вспомним такую вещь, как боевые колесницы? Царскими колесничими кто были?»
«Царя возить не зазорно и графу, и князю! И вообще, колесница, боевой экипаж, да ещё и на поле боя — это другое!!!»
«Ну, поставь на крышу или на багажник пулемёт — в чём проблема?»
«Что поставить⁈»
«Тьфу ты! Забыл, что вы по огнестрелу в позапрошлом веке! Зато из Буйнич в Могилёв и обратно не полтора часа телепаться, а минут пятнадцать-двадцать. И извозчику платить не надо».
«Зато надо платить шофёру. И если извозчику платишь только за поездку, то ему — постоянно!»
«Тьфу ты! Опять⁈ Откуда вообще такие суеверия⁈ Вот не помню у нас таких забабонов. В телеге дворянину ездить было невместно, вообще по типу экипажей куча условностей была, кому на чём ездить можно. С гужевым транспортом, возможно, и было что-то, но с появлением автомобилей последние остатки подобного ушли на нет»,
«Не буду я сам рулить, не положено!»
«Вот дундук! Ладно, ты хоть цены глянь при случае. Пробелякову очень в тему будет грузовичок небольшой. Ему-то по работе можно руль крутить?»
«Если по работе — то можно, хоть и не всё так просто».
«Вот, и твои поездки в лабораторию — это тоже по работе».
«Нет! Это другое!»
«Тьфу, баран упёртый!»
В чём-то я деда понимаю. Выехали по первому свету, в поезд сели в два часа дня, в Минск приехали около пяти, в шесть — последний пригородный поезд в сторону Смолевич. И только в семь вечера, уже в полной темноте, доехали. Точнее, я доехал — Егору Фомичу ещё до Алёшкино добираться. Семёныч довезёт до дома сначала меня, а потом его, там заночует в комнатах при конторе, а утром вернётся домой, готовиться к празднованию.
Бабушка ожидаемо заявила, что я «весь исхудал» и «наверняка замёрз» и утащила кормить — я еле успел вытащить из коляски свои вещи, включая уже изрядно надоевший меч. Да-да, тот самый риттеншверт, который я купил, и который меня обязали таскать с собой «везде, где возможен прорыв». Единственно что я отстоял право не носить его по академии — там прорывы могли быть максимум со второго уровня, а с ними и мой револьвер справится — особенно, если напитать пули силой, я этот фокус только-только освоил, и он пока ещё требовал довольно долгой подготовки. А наш преподаватель по военному делу заявил, что я должен заряжать пули, пока вынимаю револьвер из кобуры. Правда, потом оговорился, что это будет только после достижения мною второго уровня. Но до этой его оговорки я неделю надрывался, но вместо пуль заряжал только сам револьвер, а однажды, когда сила пошла в макр и его переполнила — произошёл выстрел. Хорошо, что этот эксперимент я проводил не в комнате и не прострелил себе ногу.
Стоило снять пальто, как получил ещё один упрёк:
— Юра, а где медаль⁈
— В саквояже. Она же не для постоянного ношения…
— Что значит, «не для постоянного»? — И, не давая мне шанса объяснить насчёт парадной формы и прочего, продолжила: — Если наградили, то надо носить! Чтобы люди видели!
— Баб, ну какие «люди»? Нас тут трое всего!
— А я что, не люди? — И тут же сменила тон с обиженного на просящий: — Тебе трудно разве? А мне приятно будет!
— Ладно, ладно. Сейчас поднимусь к себе, переоденусь.
И я действительно переоделся — в студенческую форму академии. Думаю, бабушке будет приятно и это тоже, как-никак — тоже признак статуса и потенциала. Нацепил медаль на заранее отмеченное место и спустился вниз. Есть всё-таки хотелось, всё же весь день на перекусах привокзальных.
— Ох, Юрочка, какой ты красивый! Прямо жених! — Бабушка подошла поближе и погладила по плечу. — Ой! А что это она такая тоненькая⁈ Зима на дворе, а вы там вот в таком ходите⁈ У вас там хоть топят нормально?
— Бабуля, я же тебе уже говорил. У нас на изнанке сейчас позднее лето, только-только начинают второй урожай с учебных полей собирать. Зима только к марту начнётся, и продлится только месяц. Причём зима такая, что не каждый год снег бывает!
— Ой, какие-то ты сказки непонятные рассказываешь! Ладно, позвоню Надежде Петровне, она дама солидная, у неё всё узнаю.
Ууууу, вот это я попал в переплёт — они с бабулей всё-таки задружились. Теперь каждый мой шаг в общежитии будет тут же транслироваться в Смолевичи. Но потом я понял, что настоящий переплёт ждал меня позже.
Мы с бабушкой сидели и разговаривали долго, несколько часов, не считая ужина. И ведь большую часть вопросов она уже задавала по телефону, а я ей отвечал, причём на некоторые даже не по одному разу!
— Бабуля, ну мы же это на прошлой неделе обсуждали!
— И что? По телефону это одно, что телефон, и лица не видишь, да и вообще — это другое!
«А-ха-ха! Вот тебе возвращаются мои вырванные нервы, твоими „это другими“, как я от них устал!»
Утром посетил лавку — посмотреть, как там всё обустроили по дедовым придумкам. Пиво на разлив, к моему удивлению, брали и зимой — но в свою тару и несли домой. И почти все прихватывали что-то ещё, из сушёного и копчёного. Брали и что покрепче, к праздничному столу. Мой выход, при полном параде, как вчера на ужин, вызвал оживление и шушукание среди посетителей. Поздоровался со знакомыми, покивал тем, кого лично не знал, с кое-кем перекинулся парой слов — на всё про всё ушло минут пятнадцать. А лавка — совсем другая, совершенно иной вид и иной оборот.
Потом я не выдержал, и сбежал в дом, готовиться к празднику. Это был чуть ли не единственный день, когда меня привлекали для помощи в готовке, в иное время к этому занятию не допускали в принципе. Из-за это не самые, объективно говоря, занимательные работы, вроде очистки отварных овощей и яиц, странным образом воспринимались атрибутами праздника. Такой вот выверт.