Бодуэн стиснул зубы. Бить связанного? Нет уж, ты меня не заставишь этого делать. Не получится потом пожаловаться в аду, что Бодуэн-предатель ударил безоружного…
— Уведите. Этот — на выкуп.
— Если граф выручит меня, я тебя убью! — нежданно завопил уводимый Адалард почти женским, высоким голосом. — Клянусь, подонок! Убью, если смогу! Всегда, всегда буду драться против тебя, пока не выпущу тебе кишки…
— Пока не смог, и то ладно. Эй, Жан.
— Мессир?
— Прежде чем отволочешь этого в подвал, спусти ему штаны. И всыпь… предположим… пятьдесят. За грубость.
Брызжущего слюной ярости рыцаря Адаларда увели.
— Может, убить его, граф? Крикуч больно, — покачал головой стоявший рядом франкский рыцарь.
— Пускай орет. Пока эта орущая башка держится на шее, мы за нее можем получить сто су… От моего возлюбленного брата. Обожаю тратить братские деньги.
— Как скажете.
Следующий. Мальчишка, с пропроротым бедром. Бледный, еле стоит. О нем придется приказать позаботиться, чтобы получить за него хоть обол. Иначе может и помереть — пока его злость на ногах держит, но когда окажется в подвале…
— Ты.
В глазах у меня все плыло. Лицо — темное, некрасивое, при этом почти Раймоново — наплывало, делаясь как дневная огромная луна. Стой, стой, стой, думал я, терпи. Надо стоять. Надо жить. Не так уж больно, не так уж, не…
— Имя, — спросил издалека отвратительный голос. Я смотрел снизу вверх на человека, который собирался меня убить, и в этом находил силы бороться с болью.
И молчал.
Я хотел сказать ему — «Бодуэн предатель», и еще что-нибудь сделать, плюнуть или проклясть. По шее ползла кровь — по уже наросшей корке крови.
— Имя, — повторил тот.
Я назвал имя.
Белое лицо, дневная луна, слегка приблизилось. Щель внизу луны — темный рот — изогнулся возле самых моих глаз.
— Де что?
— Что… слышал.
Мой собственный голос доносился со стороны. Почему этому человеку есть дело до моего имени? Почему бы ему просто не отпустить меня, не убить, не дать мне лечь…
— Франк, что ли?
— Из Шампани, — ответил я, как во сне, вовсе не имея силы лгать. Придумать хотя бы малейшую, хотя бы похожую на правду ложь. Можно так устать, что не хватит сил даже спасаться.
— Так ты перебежчик, парень? Предатель?
— Это ты предатель, — сказал я обессиленно. Без малейшей злобы или ненависти. Просто всплыло в голове — «Бодуэн предатель». Я не распознал и сам, что говорю уже на языке франков. До сих пор не знаю, кто из нас — я или он — первым перешел на ойль.
Оплеуха врезалась мне в голову, и я упал, вскрикнув от боли в раненой ноге. Из синей пустоты донесся далекий-далекий, почти красивый голос. Голос мессира Эда.
— Встань.
Я снова был мальчиком — бедным ребенком в деревянной зале нашего дома; мне было семь, я совершил ошибку — повесил сушиться на каминную решетку свой мокрый от снега плащ. Зима за дверью, холодная зима, рождественское пламя в камине заставляет плащ плакать на пол и дымиться долгим паром. Человек, стоявший надо мною, как осадная башня, приказывал мне встать, потому что еще не кончил бить меня.
Я вскарабкался с земли — сначала на одно колено, потом попробовал подняться рывком. Стоявший сзади человек — наверное, франкский сержант — вздернул меня на ноги. Ненавижу, подумал я сладостно, глядя в расплывчатое лицо Бодуэна, бывшего сейчас мессиром Эдом. Ненавижу тебя. Но я уже вырос, теперь я могу отвечать. Потому что все так плохо, что я больше тебя не боюсь.
— В Тулузе есть кому тебя выкупить?
— Бодуэн… предатель.
Я даже хотел плюнуть — во рту накопилось немного крови — но плевок повис на губах и упал мне же на грудь. Бодуэн снова ударил — в подбородок, так что клацнули зубы; его кольчужная перчатка сдирала кожу. Похоже, он старался бить не сильно, но я все равно упал. И снова поднялся, опять с помощью сержанта.
— Выкупить есть кому?
Хотел бы я знать, подумал я с возвращающейся от ярости ясностью разума. Что тебе ответить? «Граф Раймон — мой отец, передай ему, что я его сын, он захочет выкупить меня. Или хочешь — выкупи меня сам, брат моего отца, дядя Бодуэн; или убей, только не надейся, что я буду тебя бояться. Вы окружили со всех сторон, но вы не вечны, страх не вечен, мне плевать на вас. Плевать».
— Отвечай.
— Поцелуй меня в зад, провансалец, — как мог раздельно сказал я по-франкски. Фраза из далека-далека, откуда-то из уст брата Эда. И относилась она в те незапамятные времена — когда я еще рассчитывал жить долго — кажется, к графу Раймону.
Кольчужный огромный кулак с грохотом ввинтился мне в переносицу. Послышался какой-то хруст, я издалека успел подумать, что хрустит моя кость. Ничего, сейчас меня прикончат, сказал мой разум — долго больно не будет; но тело все-таки успело закричать. Светлый свет, Господи Иисусе, рано или поздно каждый встречается с этим светлым светом… Я католик, Господи, Ты только помни, что я…
В общем, когда я упал, я думал, что уже умер.
Быстрые руки переворачивали меня, подтирая влажной тряпкой.
— Да не бойся ты его, каноник. Он сам того гляди подохнет.
Я лежал на ложе голый, ничего толком не видя, кроме полоски деревянного потолка перед глазами. Сначала я подумал, что частично потерял зрение; потом понял, что дело в толстых повязках, намотанных мне на лицо. Одна нога казалась толще другой и пульсировала, как огромное сердце.
За мною ухаживал небольшой лысоватый человек в сутане вроде профессорских (которых я навидался в Париже), с широкой — не то тонзурой, не то просто лысиной. Едва заметив, что я смотрю на него и хлопаю глазами, он поспешно отошел и обратился вглубь комнаты:
— Мессен, он опомнился! Слышите? Глазами смотрит!
— Ну и славно. Хорошо ты поколдовал.
— Я не колдун, мессен, — с достоинством отозвался так называемый каноник. — Я лишь в тайных знаниях поднаторел, которые вполне богоугодны! Колдовство — вещь сатанинская, а мои умения основаны на знании сил природы и устройства человеческого организма…
— Ладно. Ступай, каноник. Я за тобой пришлю.
Черный человечек засеменил прочь. Вместе с сознанием ко мне возвращалась боль — теперь она была более тупой, но зато сломанный нос отдавался во всю голову. К моей кровати — то была именно кровать — подошел другой черный человек, повыше, с прямыми грязными волосами, свисавшими по стороны лица. Бодуэн предатель. Он сделал некий быстрый жест по направлению к моей голове.
Я невольно зажмурился, вжимаясь спиной в постель.
— Не бойся, — хмыкнул тот. — Больше бить тебя не буду. Если не будешь грубить.
Я осторожно открыл один глаз. Хотя еще раньше глаз мне сказало правду обоняние. Перед самым носом — вернее, перед белой повязкой — Бодуэн держал деревянную миску с кашей.
— Мягкая кашка, — сообщил он, усмехаясь одной стороной рта. Ни у кого я не видел такой зловещей усмешки! Вся храбрость моя кончилась тогда, на площади перед воротами: я ужасно боялся, боли, смерти, чего угодно… Самого Бодуэна, который наверняка замыслил надо мной что-нибудь еще более ужасное. Показательную казнь — за измену франкскому войску. Пытки… Отлучение. И самое ужасное, что пришло в мою голову — а вдруг Бодуэн знает моего брата Эда? Вдруг сейчас откроется дверь — и Эд войдет? Войдет и скажет: да, это мой брат. Отдайте мне его, я заплачу выкуп. Чтобы убить изменника своими собственными руками…
— Ешь, — сказал Бодуэн, тыкая ложкой мне в зубы. Я открыл рот и послушно проглотил вязкую массу. Две ложки. Три. Потом поперхнулся, и каша сама собой вылетела у меня из глотки на полотно, которым я был прикрыт, и частично — на Бодуэна.
Я смотрел на него с ужасом — только этого еще не хватало: вытошнить ему на одежду! Если он сейчас эту самую ложку воткнет мне в глаз, ничуть не удивлюсь…
В глаз! Я сразу же вспомнил одноглазое, изуродованное лицо рыцаря Гилельма. Боже мой, Боже! Вот чего на самом деле я боялся более всего. Даже более, чем встречи с братом. Я боялся лишиться своего лица.
От страха меня немедленно стошнило еще раз. Рыцарь Бодуэн, брезгливо кривясь, вытер мокрой тряпкой остатки каши с моего подбородка, с одеяла — и с собственной груди. После чего поднес к моему рту чашку воды.
— Вот пей. Да не заглатывай, а пей мелкими глотками. А то опять вывернешься.
Я глотал часто, думая, что сейчас захлебнусь, но боясь ослушаться. Тошнота снова подступала к горлу. Только не плюнуть водой ему в лицо… Только не вытолкнуть ее наружу, глотать, глотать…
Наконец Бодуэн отнял чашку от моих губ.
— Захлебнешься, если будешь так трястись. Сказал же тебе — не бойся. Больше бить не буду.
А что тогда — будете? Резать уши? Вешать? Что? Зачем было вместо того, чтобы просто убить, принести меня в этот дом, и перевязать, и даже приставить ко мне какого-то каноника?
— Чего вы хотите… мессен? — спросил я, ненавидя себя за последнее слово, но ничего не в силах поделать.
Бодуэн опять зловеще усмехнулся и сел на край кровати.
— Пока — поговорить.
Лицо — карикатура на моего прекрасного отца. Те же черты, но им как будто чего-то не хватает. Чего-то важного. И вот еще что — выглядит он по чертам и по количеству седины графу Раймону ровесником. Нашел тоже дело я — рассматривать! Лучше уж глаза закрыть. Может, он хочет, чтобы я сломался, стал плакать, его умолять — после чего расправится со мною? Это похоже на франков, как рассказывал о них рыцарь Гилельм… Впрочем, на провансальцев тоже похоже. Это похоже на людей, когда они встречают человека из стана врага… Miserere mei Domine.
— Зачем… мессен?
— Предположим, из праздного любопытства.
Бодуэн — в одной грязной рубашке, распахнутой воротом, и пыльных штанах, сидел, широко раставив ноги. Как будто отдыхает после трудового дня.
— Положим, парень, я в свое время предал Раймона ради Монфора. И теперь мне интересно, по какой такой причине человек может предать Монфора ради Раймона. Если ты, конечно, не соврал. Но думаю, нет. Во-первых, выговор у тебя шампанский, это верно. И во-вторых… так соврать — глупее некуда.