ор. 28, № 13)», «Гость» («Щёлкнул ключ, и дверь, скрипя, отрылась…»), «Дачная опушка», «Наши глаза ведь давно уж на "ты"…», «Лаврские куранты», «Исшёптанное мириадом уст…», «Миросозерцание под пулями», «Ciriculus vitiosus», «Поэту». Авторской машинописной нумерации нет, листы пронумерованы сотрудником РГАЛИ.
Вторая тетрадь фабричного производства в составе той же 71-й единицы хранения, в линейку, на самодельной обложке надпись: «Стихотворения. К.», на титульном листе: «Стихотворения С. К. 23 марта 1918 г.». Тексты написаны от руки, многие представлены в черновых вариантах с авторской правкой и датировкой. Здесь стихотворения «Поэту», «Entre griv et rose», «Жалоба Парки», «Душа прощалась с Ангелом-хранителем…», «Мы», «Её губы», «Профессионал», «"Vechia zimarra, senti" (IV акт "Богемы")», «Синяя звезда, горящая в эфире…», «Прелюд Шопена (ор. 28, № 13)», «Гость» («Щёлкнул ключ, и дверь, скрипя, отрылась…»), «Скрипач», «За что?», «Экспромт» («Женская нежность – клавиатура…»), «Открытое окно», «В номерах», «Молитва», «Дачная опушка», «Могилы метафизиков», «Наши глаза ведь давно уж на "ты"…», «Схоласты», «В казарме», «Видение», «Солдатская песня», «Диоген и Эпихарис», «Пролог» («В день Благовещенья природа почивает…»; первый вариант заглавия стихотворения «Magnus Contemplator»), «Миросозерцание под пулями», «Исшёптанное мириадом уст…», «Ciriculus vitiosus».
Третья тетрадь (фабричного производства, с твёрдой обложкой, листы не разлинованы) в этой же папке озаглавлена «Философы» и представляет собой машинопись. Листы частично сброшюрованы, частично вклеены, некоторые отдельно. На обложке тетради, помимо машинописного заглавия, рукописные надписи: по верхнему краю «Fraiter Vertius» (P. V), внизу: «На библиотечной полке одною книгою стало больше: не значит ли, что на земле одним человеком стало меньше?», по левому краю вертикально – «Стихи». В эту тетрадь входят стихотворения: «Переплетенные книги…»(заглавие «Книжная душа» здесь зачёркнуто), «Академия», «Диоген и Эпихарис», «I. С. Эригена (IX в.)», «Flatus Vocis», «Схоласты», «Magnus Contemplator», «Декарт», «Harmouda praestabilita (XVII век)», «Три храма (XVIII в.)», «Могилы метафизиков» (с надписью от руки «Berlin» внизу текста), «Череп Канта», «После чтения Шопенгауэра», «Гартман», «I. Душа и книга», «II. Нирвана» (к строке «И звезда расточилася звёздною пылью» рукописная сноска внизу: «х) ossia: "И звезду, разорвав на лучи, погасили"»), «III. Перелёт». Между стихотворениями «Flatus Vocis» и «Схоласты» четверостишие «Марсилио Фичино утешает овдовевшего друга» зачёркнуто. Авторской машинописной нумерации нет, листы пронумерованы сотрудником РГАЛИ при приёме единицы на хранение.
Изменениям, достойным отдельного разговора, подвергся текст стихотворения «Книжная закладка» (см. постраничную сноску 73 к разделу «Стихи. С. К.»).
Стихотворения «Эпитафия себе», «И дремля едем до ночлега…», «Беатриче», а также переводы стихотворений Ю. Тувима публикуются по изданию: Кржижановский С. Д. Книжная душа: Стихи разных лет. М.: Водолей Publishers, 2007.
В постраничных сносках показана правка текста, сделанная, с большой вероятностью, автором, а также приводятся пометы, сделанные рукой неустановленного лица (или лиц), возможно, редактором.
Данная книга появилась благодаря настойчивости поэта и переводчика Максима Калинина, полюбившего стихи Сигизмунда Кржижановского. Максиму Калинину я и посвящаю свою работу.
Загадки многих образов-контаминаций Сигизмунда Кржижановского остаются герметичными, однако часть всё-таки удалось разгадать с помощью специалистов в разнообразных областях гуманитарного знания. За участие и готовность содействовать большое спасибо писателю Ефиму Гофману (Киев); за помощь в комментировании – Павлу Гребенюку (МГУ), которому я обязана рядом ценнейших наблюдений; краеведу Михаилу Дроздову – за устранение неясностей при написании фамилий; переводчику и поэту Петру Епифанову за экскурс в древнерусскую словесность; историку Киева Михаилу Кальницкому за уточнение личности адресатов лирики Кржижановского; моему давнему другу, кандидату филологических наук, странствующему филологу Павлу Лиону (Псою Короленко), за призыв не бояться гипотез; переводчице и журналисту Ксении Поздняковой за самоотверженную графологическую экспедицию; кандидату философских наук, доценту Школы философии Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, ведущему научному сотруднику Института гуманитарных историко-теоретических исследований им. А. В. Полетаева НИУ ВШЭ Петру Резвых – за раскрытие образа Кржижановского-кантианца.
Книга I(Ноябрь 1911 – Февр. 1913 г.)[6]
Город
Покупатели кошмаров
Блеск букв-огней глаза прохожим режет.
Раскрыта дверь: оркестрионов скрежет
Сзывает к окнам у стеклянных касс
Людей, затерянных средь гулов праздных масс.
После минут тупого ожиданья —
Они следят дрожащие мельканья.
Гримасы лиц и вывих жалких поз.
Вбирая в мозг дурманящий наркоз.
Под скрипки визг и клавишную пляску
Глядят на грубо склеенную сказку
О благородном графе де Шантон
И о великом Нате Пинкертон.
Но отвертелись бликов карусели.
И новую толпу зовёт театр с панели.
А образов кошмар, всосавшись в мозг людей,
Их гонит по домам меж уличных огней.
Нахалы
Мы идём вдвоём за швейкой
От угла и до угла.
Тонкой тальей, пухлой шейкой
Нас та швейка завлекла.
Петька мне сказал: «Вот штучка!»
Я ответил только: «Н-да».
Петька швейке: «Что за ручки».
Швейка: «Хи. Ну, господа…»
Мы идём уж три квартала.
Есть надежда на марьяж.
Скоро уличка глухая —
Там пойдём на абордаж.
Знаем с Петькой мы все ходы:
Не обставишь нас, шалишь!
«Ваши глазки – перл природы!
Как вас звать: Лизет, Катиш?»
«Мися». – «Мися?! А куда вы
Так изволили спешить?
Этим ручкам верно скучно
Вечно только шить да шить».
«Хи. Какие вы…» Несмело
Шепчет швейка, чуть дыша.
Петька крикнул: «В шляпе дело!
А девчонка хороша!»[7]
Парк зимой
Квадратик стриженой природы
В чугунной клетке кротко спит.
Весенним снам людским в угоду
Квадратик город тот растит.
На голых ветках льдов кристаллы.
Кусты зарылися в снежок.
И под сугробным одеялом
Людьми истоптанный песок.
Ещё в мозгах под котелками
Не воскресали сны весны.
И в парке, од снегов пластами.
Пугливые ютятся сны.
… И снится парку, что дорожки
Травой густою заросли;
Скамейки сгнили, а сторожки
Не давят радостной земли.
Что нет вокруг кирпичных вышек…
А ветви с силой вешних бурь,
Прорвавши дымов серых крышку,
Глядят в приветную лазурь!
«Я позван незримым… Стою у окна…»
Я позван незримым… Стою у окна:
И в сердце поёт предрассветная мгла.
У утра есть трепет несбывшихся снов:
И он умирает в созвучиях слов.
Так улицы пусты, так призрачна даль:
По городу бродит ночная печаль, —
По городу бродит ночная печаль,
Встречает людские тревожные сны,
И вместе тоскуют о зовах весны
Отцветшей, прекрасной весны…[8]
Душа, как Снегурка, растает в лучах,
Тоскуя о звёзд предрассветных очах.
Мне больно от света. Не смята постель.
Ах, мозг мой – разбитая солнцем свирель.
Bierhalle[9]
Fraulein (бухтой декольте)
Ставит кружку пива.
Насосавшейся душе
Тупо и тоскливо.
Сквозь застывший дым сигар
Вижу лиц овалы.
Мыслей гаснущих угар:
Вспышки и провалы.
За мерцающим окном
Пляшут силуэты:
Люди движутся пешком
В конках и каретах.
Дверь открыли: лязг и шум.
Рёв автомобилей.
И свинцом легла на ум
Тишь морского штиля.
Вампир
Лицо с унылой, кривой улыбкой.
Меланхолично-развинченный взгляд.
«Моё "я", – говорит он, – разбитая скрипка…
Жизнь и мысли – как медленный яд».
Называли подруги её хохотушкой
За весёленький, ласковый смех;
Всем мужчинам казалась хорошенькой, душкой,
Словом, жизнь обещала уютный успех.
Познакомили их как-то раз на концерте.
Говорил он, что «музыка – попросту шум».
Что всё в жизни стремится лишь к холоду смерти.
А искусство вселяет миражи в наш ум.
Рассказал, что читает он Ницше, что знанье
Ему душу убило и он враг людей…
– И зажёг в глупых глазках огонь состраданья,
И велел её сердцу забиться сильней.
И её перестали считать хохотушкой.
Похудело лицо, голос глухо звучал.
По ночам, тихо плача, уткнётся в подушку
И всё думает, что надо сделать, чтоб он не страдал.
И хотелось идти, доказать, что неправ он,
Что у жизни есть смысл… есть – любовь!
Если нужно ему, то… и в сердце усталом
Чуждо пела призывная кровь.
…………………………
Они встретились вновь на осеннем бульваре,
У скамейки, где листья шуршат тополей.
В этот день он был, видно, в особом ударе
И охотно разматывал нити идей.
Придвигалася ночь. Он её расспросил
О семье, вскользь сказал, что становится сыро,
Процитировал Гейне и… вдруг предложил
Заглянуть ей к нему на квартиру.
Встали… Вышли, покинув вечерний бульвар.
Небо пурпуром пело меж туч!
Он спросил: не находит она, что мир стар?
И у двери искал долго ключ.
Сумрак комнаты-клетки. Пришлось им сидеть
На корявом диване, почти в темноте;
… Утверждал он, что жизнь – это тонкая сеть,
Что забвенье в одной красоте!
Доказал, что мораль презирать должен гений,
Что из чаши греха надо дерзостно пить!
Вдруг… дрожащие тихо ей обнял колени,
Зашептал: хочешь, дуся, моею ты быть?
Он курил у окна, не спеша, папиросу,
И, прищурясь на тускло мерцающий газ,
Говорил о наивной трактовке людьми полового вопроса.
… Отвечал ему блеск завороженных глаз.
И струилась из них чья-то воля слепая,
Кто-то в сердце вонзил остро жалящий шип:
То Вампир, кровь беззвучно и жадно впивая,
Мёртвым ртом к свежей ране прилип.
Весеннее утро
Стол. На нём с чернилом банка.
Зеркальце, помада.
Солнцу песнь визжит шарманка
Хриплою руладой.
В толпе
У холодных витражей кафе
Я слежу за толпой проходящих —
И встречаю с тревогой[12] в душе
Блики лиц, то пустых, то манящих.
Да, я жду. Я чего-то всё жду.
И сквозь говор и ропот неясный
Кто-то шепчет чуть слышно: «Приду».
Кто-то близится, странно-прекрасный.
Лица, личики реют в туманном окне…
Где же образ извечно-желанный?
– Может быть, Ты теперь в отдалённой стране…
Может, близок мой час несказанный!
Вдруг пройдёшь, промелькнёшь, не узнав,
И в толпе разминёмся глазами.
О скорее, не мучь… я устал,
Я устал и отравлен мечтами!
…И горит свет огней за хрусталью стекла.
Я не слышу шагов проходящих!
И сегодня ко мне… ты опять… не пришла!
И один я средь зовов звенящих.
Гость
В измятой рубашке, без брюк и жилета.
Лежал он и думал… о бренности света…
С ним рядом на ложе рублёвых иллюзий
Валялося тело в расстёгнутой блузе.
Рукою у тела он обнял грудища
И слушал, как сердце прижала… тощища!
Коптила лампадка, на планки корсета
Бросая подвижные пятнышки света.
И тиканье скучных часов говорило,
Что счастья не будет… Что всё уже было.[13]
Весенняя панель
Иду под тяжестью ватной ноши;
На двадцать фунтов тяжеле[14] калоши.
Вдоль мокрой, в солнце влюблённой панели,
Ручьи в канавках опять зазвенели.
Перед глазами людские спины.
На встречных лицах слиняли сплины…
И в мутных лужах лучей узоры,
И в глазках швеек ответны взоры!
Влюблён я в швеек и в толстых мамок!
(Душа – как глупый воздушный замок…)
Прошла блондинка, задев улыбкой:
И в сердце тотчас запела скрипка.
Запела скрипка без канифоли
Мотив тягучей весенней боли…
Hofbräuhaus (München)
Мы сидим: мы сонно-злые звери;
Перед нами кружек ряд пивных.
Наши души, тяжкие от хмеля,
Выползли из глаз, свинцовых и пустых.
Мутных ламп желтеют в нишах блики;
Пар по стенам каменным скользит,
И, как в кольцах цепкой повилики,
Пьяный мозг, пустой и скучный, спит.
Предутреннее
Фабричные трубы гудят за окном.
Весь город объят отлетающим сном…
И дрожь предрассветная в жилах зенит,
Но голос из ночи сейчас замолчит.
Гляжу я, бессонный, в предсветную даль:
Мне так непонятна дневная печаль…
Грущу я о снах тех, что должен убить,
Когда разорвётся сребристая нить!
И сны отлетают – безвестным путём:
Их ранило солнце рассветным лучом.
И там, за окном, мутный свет фонарей
И тонкие шпили[15] уснувших церквей.
Фабричные трубы зовут и гудят.
И скоро начнём мы Дневной свой Обряд.