Заправляю кровать. Спускаюсь в библиотеку. Отыскиваю словарь латыни, листаю его в поисках «катарсиса». Не понимаю: если это мертвый язык, почему он до сих пор доставляет столько неприятностей живым людям? Наверное, для языков есть свои погребальные обряды, и когда хоронили латынь, то допустили преступные нарушения – вот классический призрак и не успокоится, вот и мстит бедолагам вроде меня. Нет, «катарсиса» здесь нет. Значит, это не латынь. Зря я на нее пенял. Захлопываю фолиант, ставлю его на место. Следующий подозреваемый – древнегреческий. Беру с полки словарь, открываю на букву «K», пробегаю глазами страницу… Вот оно. Katharsis. Очищение. Очищение? А, ну да, помощник ректора много толковал об очищении человеческой души. Узнать бы, что из этого вышло. Или, может быть, я уже знаю? Пусть бичующие дьявола выжгли из моей памяти десять дней в Лаврелионе, но и выжженная земля не может пустовать вечно. Вдруг сегодняшний katharsis – это первый росток, пробившийся наверх из глубин подсознания? Рано или поздно я вспомню.
– Доброе утро, сэр. Обычно завтрак подают после утрени. Но, как я понимаю, вам скоро ехать?
Вздрагиваю при звуке голоса Гальфрида. Дворецкий Тиглеров, судя по всему, встал раньше меня: уже при галстуке и фраке, на руках белые перчатки. По спокойному взгляду ясно, что так рано его разбудили не внутренние демоны, а хлопоты по хозяйству: надо засветло расшевелить домашнюю челядь.
– Да, я бы съел что-нибудь легкое, если можно. И от головы какую-нибудь таблетку, пожалуйста.
В ожидании завтрака смотрю на карте, где находится офис РКС. Даник Чиола предупредил меня, что в местном отделе расследований супернатуральной активности работают только четверо: руководитель Ноткер, два оперативника – Альпин и Лантура – и специальный консультант по фамилии Кент. Говоря «специальный консультант», сэр Даник посмотрел на меня со значением. Видимо, это был иносказательный оборот, продиктованный деликатностью, а кем, по сути, был этот Кент, мне предстояло узнать на месте. «И еще, – добавил сэр Даник. – Не рассчитывайте там на большое усердие со стороны коллег. Назначение в наш отдел большинство воспринимает как ссылку».
Завтракаю не слишком вдумчиво. Спрашиваю у Гальфрида, могу ли я взять машину, чтобы добраться до города.
– Боюсь, что автомобиль господина Антона нуждается в ремонте. А вторую машину забрала хозяйка. Может быть, вы бы не отказались доехать верхом?
– Я был отличником Академии по верховой езде. Буду только рад.
– С вашего позволения я распоряжусь оседлать Трубочиста.
Выехать сразу после завтрака не получается, потому что Трубочисту, оказывается, только что давали овес, и нужно еще выждать перед ездой. Я пользуюсь этим временем, чтобы осмотреть внутреннее устройство замка да расспросить Гальфрида о здешнем укладе.
– А зачем вы держите столько лошадей?
– Виноградники, сэр. Они разбиты на склонах. Техника там не пройдет.
– А что, почва правда такая негодная?
– Урожаи были неважные, пока не высадили сильнорослые подвои.
– А знаменитый стул Вальмонсо… Могу я на него взглянуть?
Гальфрид провожает меня в часовню: скромное строение из серого песчаника под двускатной черепичной крышей. Перекрестившись, вхожу под каменный свод, подолгу вчитываюсь в надписи на плитах, под которыми лежат мои пращуры. С волнением подступаю к застекленной нише в дальней стене, щелкаю выключателем. Делаю два шага назад. Подсветка мягко отражается от шлифованных граней, сохранивших перламутровый отлив. Кажется, будто они сами источают слабое сияние. Как хитон Сына Человеческого не имел швов, так и стул этот сделан из цельного куска дерева, называемого сикомор. Высокая спинка отвечает нынешним аристократическим вкусам, но затейливой резьбы или иных украшательств нет ни на сиденье, ни на рейках, соединяющих ножки, нигде. Напротив, строгая и простая геометричность этой реликвии внушает мысли о кротком и последовательном образе жизни, подобающем христианину, а также о том, что подлинное достоинство не нуждается в привлекательном облике.
А стул-то сделан на славу! Мог ведь перенять отцовское ремесло, расширить мастерскую, наладить сбыт. Получал бы благородные плотницкие деньги, выбрал бы невесту, а там и детишки, то да сё. Но нет. Возвышенное беспокойство взяло его и наставило на другую стезю. Предназначение? Да, пожалуй, что так. Очень смахивает на предназначение. Оно подчас выдает себя в странных, по-своему ироничных симметриях и повторах. Поэт бы сказал: мотивах. Надо же было Спасителю испустить дух именно на кресте. Тоже ведь столярное изделие. Другой плотник постарался. А может, наоборот, сработал кустарно.
Так что же? Если предназначение – непременно смерть? Непременно жертва? Я вспомнил букварь, по которому нас учили в воскресной школе. Грамматика вперемешку с проповедями. Проповеди были хорошие, про рыцарские подвиги. Наверное, специально – чтобы мальчишкам было понятнее. Само собой, под рыцарем подразумевался Христос. Дьявол там был крылатым чудищем. Дева Мария – прекрасной дамой. А борьба за спасение души облекалась в остросюжетную аллегорию защиты слабых и обездоленных. И совершенно не смущало то, что рыцарь в итоге погибал. Тем более что погибал он не зря, а всегда за правое дело. Спасая остальных. И рыцаря потом помнили в веках. В детстве мне все это страшно нравилось. Я был готов отдать свою десятилетнюю жизнь за слабых и обездоленных. Особенно – за свою первую учительницу латыни. Языку она меня так и не выучила, но на примере ее идеальных форм я усвоил античные каноны красоты.
Вот только мне уже не десять лет. Проповеди больше не вдохновляют. Примером Христа нам как будто намекали: хороший рыцарь – мертвый рыцарь. Наивысшая точка карьеры – героическая смерть. То самое предназначение, о котором вдруг заладили все вокруг: и кастиганты, и Даник Чиола. Будто сговорились. Нет уж, братцы. Не по душе мне такое предназначение. Вот вернусь вечером из города – пойду знакомиться с Мэри-Кэт. Поближе. Щелкаю выключателем, свет гаснет.
В итоге добираюсь до конюшни, когда уже рассвело. Трубочист, патластый жеребец вороной масти в подпалинах, жует что-то вкусное, в то время как мальчик-конюший затягивает подпругу.
– Доброе утро, сэр! Если будете сами его седлать, обязательно давайте угощение, потому что он большой любитель надувать живот. Немного ушлый зверь, но очень умный.
Угощение! Дядя-то Август в таких случаях просто пинал лошадей по брюху. Похоже, мир все-таки движется по пути смягчения нравов. Эта мысль немного подняла мне настроение. Освободив коня от привязок, юноша дает мне поводья. Я приторачиваю к седлу Аргумент и неспешно веду Трубочиста на выход, попутно с ним любезничая. От лошади валит пар, белые облака вырываются из ноздрей. Снаружи нас ожидает Гальфрид.
– Если в городе он будет вам не нужен, просто скажите ему «Домой!» и отпустите, он знает дорогу. Удачи в вашем расследовании.
– Спасибо, Гальфрид, – киваю уже из седла.
Напрасно барышни Тиглер не вышли на меня посмотреть!.. Разве что Мэри-Кэт или Эмма какая-нибудь не спит, а глазеет из окошка в утренний туман. И правильно делает, если не спит – когда еще увидит рыцаря на коне? В наше-то время?
Стискиваю ногами бока лошади. Шагом до выезда из поместья, а оттуда поднимаю Трубочиста в галоп. Вот и все, Эмма и Мэри-Кэт, теперь можете еще вздремнуть, пока строгая матушка, вернувшись, не подымет вас для разных домашних забот.
Утро зябкое, сырое. В лощинах по обочинам клубится туманная взвесь. Солнцем приласканы только верхушки деревьев. До равнины я добираюсь, когда мокрый встречный ветер пронизал меня всего. Тут уже теплее. Перехожу на рысь, потом и на шаг. Разгорающийся рассвет согревает меня с одной стороны, пока я еду мимо вчерашних полей и лесов. Ближе к городу снова посылаю Трубочиста в рысь.
Углубляться в город мне не нужно: здание, принадлежащее местному отделению РКС, расположено на окраине в окружении красивейшей каштановой рощи.
Вскоре я спрыгиваю на газон рядом с массивной каменной плитой, на которой высечено: Circam mensa dignissimos colligam – «За этим столом соберу достойнейших». Эта цитата из достопамятного указа короля Артура действует как девиз рыцарей Круглого Стола.
Я даю Трубочисту немного попить из фонтана, глажу его по влажной шее и, отстегнув от седла клинок, отпускаю восвояси. Конь уверенно припускает той же дорогой, фыркнув на прощание.
Хотя и задержался в Вальмонсо, прибыл я все равно рано. Не уверен, что застану кого-нибудь в офисе. Пройдя по длинному коридору до самого конца, пробую дверь с надписью «Л. А. Ноткер». Заперто. Напротив еще одна дверь – с табличкой «Отдел расследований супернатуральной активности». Поворачиваю ручку, на всякий случай постучав. Открыто.
Я оказываюсь в тесном помещении, менее всего похожем на штаб сопротивления сверхъестественным угрозам. Накурено, причем недавно. На столах – бумажный беспорядок. Кружки с остатками кофе. Одну из стен целиком занимает карта провинции, пронзенная в нескольких местах цветными булавками, – это, видно, очаги магического возбуждения, которые засекли мои коллеги. В углу комнаты – лютня. Рядом с входом стоит пустая коробка, на которой фломастером написано: «Дьявольские артефакты».
Лишь содержимое книжного шкафа всерьез свидетельствует о характере миссии, возложенной на отдел. «Экология волшебства». Печально известный «Malleus Maleficarum». «Nocturna Sacra». «Impotentia Diabolica» Петра Фернандского. Труды Цезария Гейстербахского. Конечно же, находим здесь «Summa Theologica» доктора Фомы, князя теологов, написавшего занятные строки о сверху и снизу лежащих демонах. Рядом – другой Фома: Кантипританус. «Дьявольская натура» и «Прорицательство демонов» Августина. «Этимологии» Исидора. И еще несколько сочинений того же рода. В Академии я все это читал – правда, в кратком пересказе. В картонных папках – стенограммы сеансов экзорцизма.
За моей спиной открывается дверь, и в комнату входит, помедлив, тощая личность в мятой рубашке, с седой щетиной на впалых щеках и взглядом если не враждебным, то, во всяком случае, не полным дружелюбия. От вошедшего пахнет спиртным. Осмотрев меня с ног до головы и не меняя мрачного выражения, незнакомец вытирает руку о рубашку и протягивает мне: