Решительно меняется встающий с одра тяжкой болезни Алёша Турбин, обретая новый закал, словно это сам автор, окончательно изживший свою легковерную молодость, возмужавший, созревший, тоже обретающий новый закал, глядит на своё неузнаваемое отражение в чёрном провале равнодушного зеркала и, не смущаясь нисколько, свой портрет рисует под видом портрета героя:
“На лице, у углов рта, по-видимому, навсегда присохли две складки, цвет кожи восковой, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными...”
Неизвестно откуда вплывает мрачный голос библейских пророчеств, и в первых звуках этого голоса рождается образ того, кто имеет мерзости, сколько дьявол тысячелетний, склоняет жён на разврат, юношей на порок, уже трубят боевые трубы грешных полчищ и над полями виден лик сатаны, идущего к ним. И хотя имя Троцкого уже пущено на всеобщее поругание, произносит его душевнобольной, поскольку это имя лишь заменяет имя тех грешных полчищ, которые несут за собой разрушенье и кровь. И уже не умолкает этот голос библейских пророчеств и вопрошает сурово, кто заплатит за кровь, и отвечает, что не заплатит никто:
“Просто растает снег, взойдёт зелёная украинская трава, заплетёт землю... выйдут пышные всходы... задрожит зной над полями, и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать её не будет. Никто...”
И уже красная звезда на груди часового превращается в красную звезду Марс, этот вечный знак проливаемой крови, этот символ войны. И уже появляется, тоже неизвестно откуда, голубоглазый библиотекарь у лампы под стеклянным горбом колпака, с тяжёлой книгой в жёлтом кожаном переплёте, и вспыхивают словно напитанные кровью слова, навечно врезанные в гранит Апокалипсиса, и вновь в повествованье вплетается только что пережитое автором в иные, будто мирные дни:
“По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся во тьму. Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветки. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. Мир становился в душе, и в мире он дошёл до слов: “...слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло”...” И на последней странице появляется маленький мальчик Петька Щеглов. Петька Щеглов спит и во сне идёт по громадному зелёному лугу навстречу сверкающему алмазами шару и смеётся.
И расцветает последняя ночь. И над Днепром вздымается нетленный Владимиров крест, издалека похожий на острый угрожающий меч. И таинственно становится всё, и падает прямо нам в душу тяжёлый и отчего-то вечно безответный вопрос:
“Но он не страшен. Всё пройдёт. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звёзды останутся, когда и тени наших тел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?
Вот таким величавым, полным громадного грозного смысла финалом отныне завершается “Белая гвардия”!
Появляется надежда, пока ещё неверная, слабая, что роман, дополненный этим финалом, наконец появится отдельным изданием, пусть на чужбине, и это тоже уже не имеет значения, а имеет значение то, что намечаются небольшие деньги в валюте, и он осторожно намекает Николке в письме, что, может быть, в скором времени сможет ему материально помочь.
И отходит, проваливается куда-то этот первый роман, отрывается от него, больше он не колдует над ним, не хлопочет о нём, поскольку судьба его решена навсегда. “Копыто инженера” всё больше тревожит его. Знает ли он уже в это своё самое трудное, явным образом переломное время, что это будет его самый главный роман? Теперь уже невозможно сказать. Ясно только одно: сомнения гложут его. Он жаждет этот первый черновой вариант кому-нибудь показать, однако кому показать, когда решительно все шарахаются, как от чумы? Да и небезопасно показывать: слишком уж скользкая тема, донесут того и гляди, не смогут не донести.
Первые слушатели всё же находятся, хотя и с великим трудом. Однажды в сумерки, прихватив за компанию Ермолинского, почти ещё мальчика, который с недавних пор возникает поблизости от него, он пробирается в Плотников переулок, в полуподвальчик, который со временем попадёт в его великий роман, к Поповым, Павлу Сергеевичу и Анне Ильиничне, урождённой Толстой. Он изредка бывает у них, однако не часто. Влечёт его большей частью Анна Ильинична. Однажды Попов ошарашивает его, явившись к нему и сказав ни с того ни с сего: “Хочу быть вашим биографом”. Такое предложение лестно, однако уж очень неловко встречаться с таким человеком, который неотступно следит за тобой, чтобы всё записать и затем донести до потомства. Да и человек не совсем подходящий, уже сломленный человек, по правде сказать. Из богатых купцов, что начисто портит ему биографию. Всего на год моложе его, курс университета прекрасно прошёл, историк, филолог, был оставлен при кафедре для подготовки экзамена на звание доктора, успешно преподавал, углублялся в философию Аристотеля, писал трактат о доказательстве бытия Божия в сочиненьях француза Декарта, при новой власти в действительные члены Государственной академии художественных наук каким-то чудом попал. С этого попадания и повалились несчастья. Ломается человек. Добросовестно приспосабливается к веяниям тифозного времени, ещё более к мерзейшим установлениям идейных, исключительного свинства начальников. С философии перескакивает на логику. Пробует читать доклады о Тютчеве, о Константине Леонтьеве, однако что же у нас можно хорошего о Константине Леонтьеве прочитать! Пристраивается к изданию сочинений Толстого. Для себя же, замкнувшись на семь замков, читает ранних христианских философов, в особенности Фому Аквинского и Блаженного Августина. Другими словами, теряет своё лицо человек, и к добру такого рода потеря не приведёт, впрочем, этого прискорбнейшего финала мой герой уже не увидит.
Со всех присутствующих берётся самое честное слово молчать, поскольку пока что это величайший секрет. Любит, любит таинственность Михаил Афанасьевич, да и как её в таких обстоятельствах не любить? Не те времена, чтобы обнажённым ходить.
Какое мнение высказывает Попов, остаётся навсегда неизвестным, впрочем, из его позднейшего отзыва об этом романе со всей очевидностью следует, что в этот первый момент не высказывает ничего интересного, стирается это первое впечатление спустя десять лет. Один мальчик Ермолинский приходит в экстаз. Они бредут вдвоём пустынными переулками. Михаил Афанасьевич долго молчит, искоса глядит на него, наконец произносит, видимо, ни на что не надеясь, поскольку собеседник слишком молод ещё:
— Ну?
Ермолинский бухает:
— Гениально!
Он хохочет, хватает его за руку, приплясывает, кричит:
— Ну, брат, ты решительный критик!
Приятно, конечно, когда тебе такое громадное слово хлынут прямо в лицо, да ещё от души. Если же разобраться, что ему до него? Много ли делу помогает оно? Роману необходимо иное, более веское, главное, сердечное слово.
Глава двадцать третья.ВСТРЕЧА
НЕВОЗМОЖНО сказать, как долго бы оставался лежать без движения этот первый черновой вариант, если бы не одна важнейшая встреча, которая происходит на масленице, в самом конце февраля.
У кого-то из бесчисленных неблизких знакомых он встречается наконец с Еленой Сергеевной. Красивая, с низким голосом, стройная, стремительная, как он, бесшабашная и весёлая, что ему тоже сродни, жизнелюбивая и жизнестойкая, что роднит их больше всего. Не определившаяся, с характером переходным, ещё вчера Ленка-боцман в тесном кругу самых близких друзей и подруг, сперва замужем за малоудачным отпрыском знаменитейшего Мамонта-Дальского, адъютантом командира 16-й армии, а через два года уже за самим командиром той же доблестной армии, ныне начальником штаба Московского военного округа, которым командует сам Уборевич. Таким образом, её второй муж принадлежит к когорте высокопоставленных красных военных, человек правоверный, непреклоннейших убеждений, так что спорить с ним нельзя решительно ни о чём, и невозможно понять, для чего они вместе живут.
Позднее Елена Сергеевна, да и другие, впрочем, немногие очевидцы этой прекрасной истории, по-разному вспомнят, как это между ними всё началось. Вроде бы за общим столом их места оказываются по счастливой случайности рядом. Он, разумеется, изящно и тонко ухаживает за дамой, поскольку рыцарь во всём, тем более в отношении к женщине, тем более к красивой и молодой. На даме какой-то довольно замысловатый наряд, какие-то тесёмки развязываются на рукаве. Дама любезно и мило просит своего случайного кавалера тесёмочки завязать. Михаил Афанасьевич завязывает поспешно и ловко, молчит, растерянно улыбается и вдруг говорит:
— Ну вот, вы меня и привязали к себе.
И тут же у всех на глазах меняется человек. Несколько сдержанный, даже скованный в незнакомой компании гость вдруг вспыхивает, сыплет каламбуры и шутки, вскакивает, что-то изображает, бросается к фортепьяно, играет, поёт, наконец взгромождается даже на шкаф с полотенцем вместо чалмы вокруг головы, поджав ноги, представляя чёрт знает кого, а она следит за ним восторженными глазами, и у неё сияет лицо.
Таким образом, нет ничего удивительного, что двое обречённых на душевное одиночество, тотчас озарённые взаимной симпатией, необычайно похожих друг на друга людей начинают встречаться потихоньку от всех, но, как всегда у него, без каких бы то ни было тайн от жены. Елена Сергеевна запросто бывает на Большой Пироговской. У неё завязываются приятельские отношения с Любовью Евгеньевной. Чувства Михаила Афанасьевича, обстоятельствами зажатого в стальные тиски, дома, по всему видно, не находящего ни сильной, ни даже самой слабой поддержки, тем более какого-нибудь понимания, поскольку Любаша автолюбителями и конниками занимается больше, чем им, развиваются бурно, нар