“Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдёт нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица, гибель...”
Далее только подпись и дата:
“МОСКВА, 28 марта 1930 года”.
Письмо для чего-то показывают Шиловскому, начальнику штаба Московского военного округа. Шиловский приходит в ужас и выступает категорически против отправления такого письма, поскольку ведает не понаслышке, к каким непоправимым последствиям приводят такого рода послания. Тем не менее письмо размножается в семи экземплярах, и Михаил Афанасьевич под руку с Еленой Сергеевной разносит конверты по семи адресам.
Тут всплывает небольшая подробность, которая наводит на размышления. Дело в том, что он сообщает в письме, что бросил в печь своими руками рукописи двух романов и пьесы. Вероятно, Елена Сергеевна интересуется, правда ли это, или вставлено так, для пущего блеску. И он ей говорит, что, раз написано, надо действительно сжечь, иначе будет обман, однако сжечь надо так, чтобы что-то осталось, иначе вообще не поверят, что роман действительно был, на её глазах выдирает из тетради листы так, чтобы часть оставалась у корешков, и в её присутствии жжёт.
Выходит, что жжёт он рукописи два раза, какую-то часть спокойно, обдуманно и один, другую часть поспешно и при свидетеле, из чего следует, что ему именно нужен свидетель. Для чего? И кто ему не поверит, что он рукописи действительно сжёг? Неужели он думает в этот момент о потомстве?
Очень сомнительно. Слишком уж не до потомства ему. Вероятней всего, что он просчитывает различные следствия, которые может иметь отправленное письмо. Одно из таких следствий наиболее вероятно, если отчётливо помнить о времени действия: обыск, арест. Очень может быть, что он рассчитывает в этот момент себя застрелить, недаром в эти месяцы фигурирует револьвер, но может и не успеть, тогда его спросят, придётся доказывать, что рукописи были и что был вынужден в минуту отчаянья сжечь. Иначе этой заботы о том, чтобы кто-то поверил ему, я объяснить не могу.
Часть третья
Глава первая.ОДИН ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК
ТЕМ ТОМИТЕЛЬНЕЙ тянутся всегда самые медленные, самые гнусные дни ожидания. Хуже всего, что у него ещё и нервы тяжко больны. Всякое напряжение, всякое волнение стоном отзывается в них. Тут страшнейшая сила воли нужна, чтобы их удержать. Он удерживает, но у этой способности себя удержать на краю всегда дорогая цена.
К счастью, в его доме на Большой Пироговской появляются двое: Фёдор Кнорре, который кажется Любаше высокомерным, и Николай Крючков, который держится лучше и проще, оба актёры Театра рабочей молодёжи, по тогдашнему ТРАМ. ТРАМ отправляется в Крым на гастроли. Михаила Афанасьевича приглашают с собой. На каких правах непонятно. Всё-таки приглашают. Он колеблется, но в конце концов даёт молодёжи согласие. Туманный, а всё-таки выход, на время. И до отъезда ещё далеко. Его главное дело, авось, успеет решиться.
Он мыкается без дела. После обеда он спит, спит всегда, как и в тот знаменательный день, когда раздаётся обыкновенный дребезжащий телефонный звонок. Любаша подходит, кричит, что спрашивают его, из ЦК. Он подскакивает, со сна раздражённый, абсолютно уверенный в том, что какой-нибудь сукин сын решил его разыграть. Его вежливо спрашивают:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
Он отвечает недовольно и хрипло:
— Да, я.
С того конца провода сообщают как ни в чём не бывало:
— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
Растерявшись, он переспрашивает несколько раз:
— Что? Сталин? Сталин?
Трубка смолкает, а он громко, нервно кричит:
— Любаша!
И жестом показывает, чтобы она скорее надела наушники.
Тут раздаётся глуховатый голос с грузинским акцентом:
— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
— Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.
Пауза. Вновь глуховатый голос с грузинским акцентом:
— А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что, мы вам надоели?
Важно то, что именно этого вопроса он и не ожидает, и теряется, и медлит, и отвечает не сразу:
— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может.
— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
— Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам нужно встретиться, поговорить с вами.
— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить!
— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего.
Он ещё не совсем осознает происшедшее, может быть, соображает, как это бывает, уж не приснился ли ему этот глухой грузинский медленный голос, как раздаётся новый звонок. Из МХАТа в явной суматохе звонят. Приглашают служить. Стало быть, решительно ничего не приснилось ему.
Он тут же мчится на Большой Ржевский к Шиловским. Елену Сергеевну застаёт. От слова до слова передаёт ей весь разговор. Впоследствии передаёт ей множество раз, так что разговор слово в слово отпечатывается в её памяти навсегда.
И как не отпечататься, как не остаться. Злой рок ещё раз минует его. Судьба его поворачивается если не в лучшую, то хотя бы не в худшую сторону. Он может жить. Какое-то время. Неизвестно какое. Однако год или два у него имеется впереди. Кроме того, к нему возвращается любимое дело. Он остаётся в грозовой, задёрнутой чёрными дымами, но всё же в родной стороне.
Отчего его милует Сталин? Невозможно сказать. Предполагаю психологически допустимую вещь. Сталину нравится его ни с чем не сравнимая дерзость. Уничтожить этого непокорного литератора он может всегда, но для раздутого самолюбия такого жестокого человека куда приятней сломить, на свою сторону перетянуть, заставить не за страх, а за совесть служить. Косвенное подтверждение такой догадки имеется. Елене Сергеевне много позднее передают слова Сталина, обращённые к Горькому по поводу комедии Эрдмана:
— Да что! Я ничего против не имею. Вот — Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берёт, поверхностно берёт. Вот Булгаков!.. Тот здорово берёт! Против шерсти берёт. (Он рукой показал и интонационно). Это мне нравится.
Так что мотивы помилования нетрудно понять. Даже, возможно, и встречи Сталин хотел, надеясь, что довольно несколько ласковых слов, брошенных в телефон, чтобы писатель Булгаков переменил свои убеждения, поскольку все меняют, стоит только на них взгляд обратить, и бросится так же сильно и здорово что-нибудь о современности сочинять. Оказалось, не бросился, и желание встречи пропало, всё-таки неудача, хотя надежда на исправление осталась, осталась, видимо, до конца.
А Михаил Афанасьевич что? Ждёт ли он встречи с товарищем Сталиным? Ждёт. Много раз с Еленой Сергеевной говорит. Предполагают, что надеется в личной беседе что-то товарищу Сталину объяснить, чуть ли не на путь истинный намеревается наставить вождя.
Я не думаю так. Всё, что он мог и считал нужным сказать, он в письме обстоятельно изложил и Сталин это в письме прочитал. Вождю революции, яростному врагу компромиссов, постепенных движений, последовательных реформ, карающему без малейшей пощады реформистов и постепеновцев всех мастей и оттенков, он себя гордо и с вызовом объявил именно постепеновцем, сторонником Великой, никуда не торопящейся вскачь Эволюции. Чего ещё? О чём они могли говорить? На что бы он надеяться мог?
Он слишком большой реалист. К тому же, что важнее всего, он проницателен как никто из его современников, я бы сказал даже: мудр. Слова вежливости о встрече он, видимо, так и воспринимает, как слова вежливости о встрече, не больше того. И если мысль о встрече с товарищем Сталиным застревает в его голове, так виной тому только одно: любопытство художника. Хочется своими глазами взглянуть. И потому, что тема всесокрушающей власти и несокрушимой силы творца становится для него главнейшей из тем. И ещё более потому, что это новая власть, какой ещё не бывало в истории, если не принимать в расчёт какого-нибудь Пугачёва. Все короли известны давно, помазанники милостью Божьей, наследственной крови, как известны тираны, цареубийцы тоже известны наперечёт. Даже несколько скучно читать. Книгу открыл, освежил в памяти то, что известно давно, и смело пиши:
“На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней губой...”
Но не было ещё и на самых чернейших страницах весьма кровавой нашей истории, чтобы до власти дорвались чада сапожников, кухарок, пастухов, мужиков и преспокойно правили громадным народом даже не по колено, не по грудь, а по самое горло в крови. На такого рода явление стоит своими глазами взглянуть, чтобы разгадать наконец, чтобы проникнуть в самую суть: что за звери такие, что за скоты?
Встрече не суждено состояться. Он сожалеет. И всё же он прозревает эту невероятную смесь самого примитивного лицемерия и самой зверской жестокости, вырастающей до какого-то самодовольного наслаждения. По причине такого прозрения мысль о возможной встрече с товарищем Сталиным естественно принимает в его голове комедийно-мрачноватые формы и служит мотивом бесчисленного множества его шутливых рассказов, которыми он в часы хорошего настроения забавляет самых близких своих собеседников. Несколько таких рассказов память его современников до нас донесла.
В одном говорится, как он каждый день пишет товарищу Сталину загадочные и длинные письма и подписывается: Тарзан. Товарищ Сталин удивляется, даже пугается. К тому