е, благополучен, жив и здоров, отдыхает с семейством в деревеньке под названием Тярлево, он с трудом покидает прекрасный, такой теперь близкий и по-прежнему такой неприступный Париж, отрывается от истории жизни своего командора, как он всё чаще величает его, и отрывочно, кратко сообщает в ответ:
“Дорогой друг Павел Сергеевич, как только Жан Батист Поклен де Мольер несколько отпустит душу и я получу возможность немного соображать, с жадностью Вам стану писать. Биография — 10 листов — да ещё в жару — да ещё в Москве! А Вам хочется писать о серьёзном и важном, что невозможно при наличии на столе Гримаре, Депуа и других интуристов. Сейчас я посылаю Вам и Анне Ильиничне дружеский привет и отчаянное моё сожаление, что я не могу повидать Вас 7-го...”
Стремительный бег прерывается лишь беготнёй в Нащокинский переулок, где надстраивается этот писательский дом, и разными канцелярскими хлопотами по поводу внесённого пая, распределения квартир и чего-то ещё. Денег, естественно, нет, и деньги надо искать и искать, а где же деньги найдёшь? Мёртвая пауза, в голове пустота, беспокойство, вновь противное ощущенье бессилия, именно всей этой дрянью начисто съедена и обглодана мысль.
В эту мёртвую паузу, всё сметая и скручивая, врывается новая, опять-таки нестерпимая боль. Елена Сергеевна возвращается из Лебедяни и сообщает абсолютно нелепую, невозможную вещь. В Лебедяни она получает от военачальника-мужа письмо, причём каким-то фантастическим образом: письмо прямо сверху упало, оказалось впоследствии, что бросил в открытую форточку почтальон, поленившийся в дом заходить. Предчувствуя, что таким способом письма падают не к добру, она решает прочитать письмо без детей. При этом нигде во всей Лебедяни ни малейшего укромного уголка. Наконец она запирается в деревянной будке уборной. Солнце бьётся сквозь широкие щели кое-как приколоченных досок. Сытые мухи жирно жужжат. В этой тесной неприютной кабине она и читает письмо. На волю муж отпускает её, признает, что кругом виноват, просит разрешения навестить её в Лебедяни, умоляет, чтобы она с детьми хотя бы в его доме осталась, всегда бы с ним рядом была, в общем, кисейная барышня в военном мундире, ничего нового на все времена, ибо так вечно рассуждают все суслики в брюках, нищие духом. А вот уж что глупо, даже гадко до слёз: она соглашается, соглашается после клятвы своей, что он умрёт у неё на руках!
Он бледнеет. Он спрашивает тихо, без сил:
— Ты что, с ума сошла?
Она ломает руки и плачет:
— Дура я, дура!
Слава Богу, муж её в Сочи. Михаил Афанасьевич решается обратиться к кисейной барышне в военном мундире как мужчина к мужчине, тоже на все времена известный мотив:
“Дорогой Евгений Александрович, я виделся с Еленой Сергеевной по её вызову и мы объяснились с нею, Мы любим друг друга так же, как любили раньше. И мы хотим по...”
На этом месте письмо обрывается. Может быть, это был черновик, может быть, он просто не решается отправить такого рода письмо. В свою очередь военачальнику-мужу пишет Елена Сергеевна, он только приписывает:
“Дорогой Евгений Александрович, пройдите мимо нашего счастья...”
Евгений Александрович отвечает жене и так же приписывает несколько слов для него:
“Михаил Афанасьевич, то, что я делаю, я делаю не для Вас, а для Елены Сергеевны...”
Он снова бледнеет, точно ему влепили пощёчину.
После многих усилий военачальник обретает всё-таки мужество и решается на разрыв, как можно судить по тому, что он для какого-то чёрта извещает об этом родителей Елены Сергеевны, суслик он суслик и есть:
“Дорогие Александра Александровна и Сергей Маркович! Когда Вы получите это письмо, мы с Еленой Сергеевной уже не будем мужем и женой. Мне хочется, чтобы Вы правильно поняли то, что произошло. Я ни в чём не обвиняю Елену Сергеевну и считаю, что она поступила правильно и честно. Наш брак, столь счастливый в прошлом, пришёл к своему естественному концу. Мы исчерпали друг друга, каждый давая другому то, на что был способен, и в дальнейшем (даже если бы не разыгралась вся эта история) была бы монотонная совместная жизнь, больше по привычке, чем по действительно взаимному влечению к её продолжению. Раз у Люси родилось серьёзное и глубокое чувство к другому человеку, — она поступила правильно, что не пожертвовала им...”
В общем, человек порядочный, благородный, разумный, однако слабый духом до низости, испорченный службой, на которой ему позволяется чуть ли не всё, если не рассчитывающий на то, что родители всполошатся и наставят Люсю на путь истинный. Однако родители Елены Сергеевны принадлежат к числу по-старинному интеллигентных людей, то есть порядочных и благородных не только по внешности, но и по самому складу души, а потому и не берутся взрослую Люсю ни на какой путь наставлять. Тогда, извергнув эти в известной мере искренние, даже благоразумные строки, красный воин делит детей, причём старшего, десятилетнего Женю, оставляет себе, а Елене Сергеевне разрешает взять с собой только Серёжу. И настаивает, чтобы Елена Сергеевна сама поговорила с остающимся сыном и объяснила, по каким причинам оставляет его. И требует, чтобы Михаил Афанасьевич явился к нему для какого-то уж последнего разговора. И ставит условие, чтобы мужчины остались дома одни. Елена Сергеевна прячется на противоположной стороне переулка, за воротами церкви, которую новая власть не успела снести. Она видит, как понурый и бледный Михаил Афанасьевич входит в подъезд. О чём они говорят, неизвестно. Ясно только одно: бывший муж уговаривает, будущий муж стоит на своём, этакая грязненькая торговлишка пылью сорит. Наконец красный воин вырывает из кобуры револьвер и целит в упор, видимо, позабыв, что сам, и не так уж давно, отбил жену у своего адъютанта. И бывший военврач белой армии, а ныне опальный писатель, бледный, как полотно, наблюдая под самым носом эту паскудную чёрную дырку, находит в себе мужество произнести негромко и сдержанно, поскольку и в самом деле слишком много и часто пугали его:
— Не станете же вы стрелять в безоружного? Дуэль — пожалуйста!
Прячется револьвер. Елена Сергеевна всё-таки обретает свободу.
Начинаются переговоры с Любовью Евгеньевной, которая об их отношениях знает давно и у которой тоже бурно кипит какой-то роман. В общем, револьвером она не грозит, не устраивает грызни, не заваривает унизительных сцен. Она отпускает его на свободу чуть ли не с видимым удовлетворением. Возникает один-единственный, зато проклятый, потому что квартирный, вопрос. Где они станут жить? Квартирой на Ржевском, разумеется, владеет Шиловский, и даже тень мысли не осеняет красного воина, что он должен оставить эту квартиру женщине, хотя бы и бывшей жене, поскольку по своему положению в мгновение ока получит другую. Любовь Евгеньевна вовсе не имеет жилплощади. Возникает соблазнительный план: они поживут какое-то время втроём. И когда ей сообщают, что решили, мол, пожениться, она предлагает сама:
— Но я буду жить вместе с вами!
На что Елена Сергеевна искренне отвечает:
— Конечно.
Вероятно, осуществился бы этот соблазнительный план и они поселились бы в самом деле втроём, однако вскоре Любовь Евгеньевна по бабьей глупости берётся остеречь и подруге помочь:
— Ты не знаешь, на что идёшь. Он жадный, скупой. Он не любит детей.
Черт их возьми, этих баб! Восемь лет прожила с замечательным человеком, каких мало на свете, и вот только эту гнуснейшую ложь и узнала о нём!
Елена Сергеевна именно знает, что он не такой и что идёт на подвиг и крест, причём на подвиг и крест идёт с радостью, с высоко поднятой головой, и потому говорит:
— Нет, Любочка, боюсь, нам не придётся жить вместе. Я слышать не могу, как ты говоришь о нём плохо. Ну какой Миша скупой!
Таким образом, на Пироговской однажды тоже составляется военный совет. Судят и рядят втроём. Решают купить Любочке комнату, в том же доме, чуть ли не за стеной. Остаётся открытым один только, зато низменный и тоже проклятый вопрос: на какие деньги купить. А пока Елена Сергеевна остаётся в квартире Шиловского, что, натурально, Михаила Афанасьевича заставляет жестоко страдать, а по временам доводит до бешенства.
3 октября он разводится с Любовью Евгеньевной. 4 октября должна состояться регистрация с Еленой Сергеевной, однако в этот праздничный день он обязан томиться на одной из давно ставших бессмысленными репетиций заколдованных “Мёртвых душ”, не имея права уйти, хотя уже вполне неизвестно, для какой надобности он обязан эти постылые репетиции посещать. И он, улучивши минутку, передаёт записочку режиссёру, который властен над ним:
“Секретно. Срочно. В 3 3/4 я венчаюсь в Загсе. Отпустите меня через 10 минут”.
И Сахновский милостиво отпускает его через 10 минут. И они наконец венчаются в загсе, после чего она возвращается к бывшему мужу, а он возвращается к бывшей жене.
Железная формула о бытии и сознании давит неумолимо, топчет и разрушает его, и уже действительно невозможно представить себе, чтобы этот измученный, беспрестанно оскорбляемый человек, бытие которого составляется, как нарочно, из одних неприятностей и лишений, вдруг одумался бы, перековался и грянул хвалу.
Никакая при таком бытии невозможна хвала.
Той же стороной эта жестокая формула катком проходит и по бывшей жене, и Любовь Евгеньевна напишет впоследствии, много десятилетий спустя:
“Не буду рассказывать о тяжёлом для нас обоих времени расставания. В знак этого события ставлю чёрный крест, как написано в заключительных строках пьесы Булгакова “Мольер”...”
И каким-то неведомым, чуть ли не фантастическим и неземным духом пышет записочка, полученная в эти нервные дни из Парижа:
“Автору “Мольера” и “Мёртвых душ” привет от странника, который — к слову сказать — оскандалился и на юге получил грипп, только 3-4 дня как опять гуляю. Напишите, как живете и работаете...”
Что ответить на этот потусторонний запрос? Как рассказать, что они там под благословенными лазурными небесами подхватывают простуду, а у нас тут денег нет, а есть квартирный вопрос, жизни по причине которого нет, так что ум, натурально, заходит за разум.