“Но не поняли же Вы её в том смысле, что я, например, собираюсь поднять в печати кампанию против Вашей пьесы или сделать в репертком донесение о её неблагонадёжности. Желательно Вам, чтобы я на репетициях молчал? Или чтобы пьесу я впервые увидел на премьере? Сообщите, что нужно, чтобы прекратить Ваши огорчения. В Москву я приеду в середине сентября...”
На другой день “Вечерняя Москва” извещает сограждан: “Драматург М.А. Булгаков закончил новую пьесу о Пушкине. Пьеса предназначается к постановке в театре им. Вахтангова”.
Все эти несуразные дни Михаил Афанасьевич в самом спешном порядке диктует Елене Сергеевне окончательный текст, и вахтанговцы получают свой экземпляр 10 сентября. В тот же день второй экземпляр отправляется к Вересаеву, а с ним и письмо:
“Дорогой Викентий Викентьевич! Вы спрашиваете, что нужно для моего успокоения? Не только для моего успокоения, но и для обоих соавторов, и для пьесы необходимо, по моему мнению, следующее: Теперь, когда наступает важный момент продвижения пьесы в театры, нам необходимо повсюду, в том числе и в письмах, воздержаться от резкой критики работы друг друга и каких-либо резких мотивировок. Иначе может создаться вокруг пьесы нездоровая атмосфера, которая может угрожать самой постановке. Примите во внимание, что я пишу это, имея серьёзные основания. Кроме того, до начала репетиционных работ я очень прошу Вас воздержаться от чтения пьесы, потому что, как выяснилось, слушатели (мои ли, Ваши ли, безразлично) нередко служат источником всяких ненужных слухов, которые могут быть вредны опять-таки для постановки...”
И завершает предложением полнейшего, неделимого мира: “Позволю себе дать Вам дружелюбный совет: просматривая экземпляр, имейте в виду, что мною было сделано всё возможное, чтобы учесть художественные намерения обоих авторов...”
Вересаев этот дельный совет принимает. На соавторов в самом деле нисходит мир и покой, уже до конца дней не нарушимый ничем.
Глава двадцать пятая.“МОЛЬЕР” ВСХОДИТ НА СЦЕНУ И ТУТ ЖЕ СХОДИТ С НЕЁ
ЗАТО ВОКРУГ самой пьесы разражается, как и следовало того ожидать, неприличный скандал. Чтение частным лицам действительно никого до добра не доводит. Слухи толкутся, кружат, расползаются по досужей Москве. Ещё до объявленья в официальных кругах о новой пьесе Михаила Булгакова узнает неутомимый Илья Судаков и требует пьесу под крышу Художественного театра, который никак не может без неё обойтись, именно требует, поскольку Илье Судакову иной стиль не знаком. Уже 26 августа, набрав для подкрепления Калужского, Арендта и Леонтьева, бесцеремонный Илья врывается в Нащокинский переулок и слушает пьесу. Впечатление чрезвычайное, так что два дня спустя поступает новая депутация от Художественного театра в ином и более обширном составе: Марков, Виленкин, Сахновский, Михальский, Калужский, Мордвинов. Новое чтение. Новый чрезвычайный восторг, причём милый Федя Михальский, он же будущий Филя, высказывает своё непоколебимое убеждение, что такую пьесу может поставить один Станиславский, от чего, я думаю, у бедного автора дыбом волосы поднялись.
Судаков тем временем действует, и действует решительно и поспешно. Проворачивает дипломатическую операцию в вертепе Главискусства, понимая, что никакие вахтанговцы никогда и ни под каким видом ничего не поставят, если на пьесу ещё не пришпандорена печать разрешения, и начальник Главискусства требует, через Судакова же, пьесу к себе. Елена Сергеевна добросовестно запаковывает и через театр отправляет экземпляр для Акулова. В театре, давно не слыша голоса совести, пакет раскрывают, без дозволения автора снимают копию с текста и только после этого воровства пакет отправляют по назначению.
Разумеется, после шквального натиска Судакова Акулов разрешает пьесу для постановки, умышленно при этом не указав, что на основании договора пьеса передаётся автором театру Вахтангова. Таким образом» право постановки как будто получает и отличившийся в мошенничестве Художественный театр. У вахтанговцев, понятное дело, переполох, поскольку они с полнейшим на то основанием считают новую пьесу своей. Поднимается кутерьма.
“Ольга сообщила мне, что “Пушкин” пошёл к Немировичу. Вахтанговцы прислали МХАТ письмо, с протестом против постановки, говорят, что пьеса — ихняя. А Ольга говорит, что Илья плевать хотел на письмо. Я говорю Мише, что самое правильное ни во что не вмешиваться, потому что в конце концов что он может сделать. Мхатчики говорят, что договор вахтанговцев — кабальный...”
Немировичу пьеса нравится чрезвычайно: написана большим мастером, со вкусом и тонко, образы сдержанные и чёткие до того, что придётся копать в глубину.
Между тем проходит шестисотое представление “Дней Турбиных”. Читатель, ура!, поскольку некому больше кричать. Об авторе и не вспоминает никто. Из театра ни телефонного звонка, ни открытки, не говоря уже о депешах на красочных бланках и о букетах роскошных цветов, тогда как неукротимый Илья Судаков уже распределяет в “Последних днях” роли и Ольга Сергеевна передаёт, что Николая станет Качалов играть.
С осторожнейшим Немировичем тоже что-то приключается необъяснимое. Только что выпустивши “Врагов”, Немирович берёт на себя скорейший выпуск “Мольера”. На генеральной Михаил Афанасьевич встречается с ним. В партере стоят, кроме них, Судаков и Калужский. Немирович сам наводит витиеватую речь на “Последние дни”, поскольку уже решается официально вопрос, примет пьесу МХАТ к постановке или всё же не примет. И тут в разговор влетает эта самая Ольга Сергеевна, разумеется, по праву приятельства и родства, уж доберётся он до неё:
— Ты в ножки поклонись Владимиру Иванычу, чтобы он ставил.
В ножки Михаил Афанасьевич в жизнь свою не кланялся никому, а Немировича к этому времени так ненавидит, что при одном его имени у него как-то странно губы дрожат. Падает гробовое молчание. Всем ужасно неловко, кроме дуры Бокшанской. Деликатный Немирович конфузится. Михаил Афанасьевич поспешно прощается и ещё поспешней покидает театр.
Однако слухи о пьесе уже обвалом гремят. Никогда не виданный здесь, Сергей Прокофьев возникает в Нащокинском переулке и просит “Последние дни”, из которых, почтеннейший Михаил Афанасьевич, прекрасная опера выйдет, только для полного успеха непременно надобно Глинку ввести. Вскоре с той же приятнейшей целью о пьесе заводит речь Шостакович, и Елена Сергеевна размышляет под воздействием нахлынувших новостей, что уж если из “Последних дней” оперу делать, так она предпочла бы, чтобы делал её Шостакович. Это размышление, кстати сказать, вполне определённо свидетельствует о том, что в семье к Шостаковичу относятся с очевидной симпатией.
Тут, мой читатель, необходимо со всей возможностью сосредоточить внимание. Мне представляется, что из дальнейших, внешне как будто обыкновенных событий в жизни моего героя завязывается самый замечательный, абсолютно невероятный сюжет, причём за отсутствием прямых и неопровержимых свидетельств приходится вступать на скользкую, не всегда надёжную тропу догадок, предположений, гипотез, так что именно тебе, мой читатель, придётся решать, насколько прав, насколько заблуждается автор.
Прежде всего, непосредственно за “Последними днями” Михаил Афанасьевич стремительно завершает “Ивана Васильевича” и читает актёрам Театра сатиры. Актёры хохочут, решают Пустить пьесу в работу немедленно, радуются ужасно, спешным порядком пересылают экземпляр в Главрепертком, который теперь возглавляет новая, ещё более гнусная сволочь Литовский. В вертепе переполох. Пьеса Булгакова, шутка сказать! Контрреволюция, шельмование, подрыванье основ, не меньше того! Читают с пристрастием. Самым тщательным образом ищут крамольных идей и не обнаруживают решительно ничего, хотя подобрался всё непоколебимый и совершенно оголтелый народ. В полнейшем расстройстве бросаются искать просто идею, поскольку твёрдо убеждены, что какая ни на есть, а должна же иметься в пьесе идея. Не находят вообще никакой. Теряются окончательно. Не ведают, как поступить. С какой-то словно бы робостью бормочут о том, а нельзя ли, товарищи, чтобы Иван Грозный сказал, что теперь лучше, чем было тогда? Разумеется, этот абсолютно идиотский запрос не получает никакого ответа. Решение со дня на день откладывается. Наконец к автору лично прибывают посланцы Театра сатиры и Главреперткома.
“Трудный, тяжёлый, неприятный разговор, хотя и шёл в довольно милых тонах. Млечин никак не решается разрешить пьесу. Сперва искал в ней какую-то вредную идею. Когда не нашёл, стал расстраиваться от мысли, что в ней никакой идеи нет. Истязал этими вопросами Мишу. Такие разговоры вести невыразимо мучительно. Уехал, сказав, что пьесу будет читать ещё раз вечером. По-видимому, во всех этих затяжках больше всего виноват Калинкин, и подозреваю, что Веров. Млечин так и сказал Калинкину: “Ведь у вас же есть опасения какие-то...” Бессмысленная трусость и подхалимство — вот причины всех этих дел...”
А пока что для заработка приходится спешно переводить мольеровского “Скупого”, поскольку долгу семнадцать тысяч рублей.
Внезапно появляется Анна Ахматова, исхудавшая, лица на женщине нет, невозможно узнать. В одну ночь замели и мужа и сына. Письмо товарищу Сталину хочет писать. Михаил Афанасьевич просматривает её черновик, исправляет. Переписанное прошение отправляется к адресату. Вскоре Ахматову извещают, что оба здоровы.
Его тоже не оставляют в покое. Однажды в Нащокинском переулке, точно снег на голову, падает Лежнев, когда-то высланный, затем возвращённый, принятый в партию, за какие-то неоповещённые подвиги награждённый прекрасной должностью в “Правде”, что уж слишком о многом свидетельствует в те погиблые времена, когда честных людей ожидают хоть и почётные, однако разрушительные награды. Зачем появляется? А затем, что вот, Михаил Афанасьевич, не желаете ли поездить туда — сюда по стране, поглядеть, поездочку свою описать, что не может не означать: не желаете ли, Михаил Афанасьевич, в сукины дети вступить, в подлецы, перед сволочной властью мелким бесом вперёд забежать? Михаил Афанасьевич, как всегда, не желает.