— Ты награждён. Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нём более никогда не вспоминай. Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил. Ты будешь жить в саду и всякое утро выходить на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом, как, цепляясь, ползёт по стене... Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь, ты не покинешь свой приют...
Тогда как Понтий Пилат свой двухтысячелетний приют покидает.
Может показаться, что написана последняя глава и что роман наконец завершён. Однако же это не так. Именно потому, что в этой последней главе вырастает из тревожных глубин его сердца мотив неискупимой вины перед своим творчеством и перед собой, которого не было прежде, роман с его философской основой и глубиной должен ещё только начаться. Переписав и исправив всё то, что уже удалось написать, роман ещё только предстоит завершить. Впереди ещё столько трудов! И неразрешимый вопрос: принесут ли хотя бы эти завершающие труды искупленье?
Усталый, несмотря на стремительно оконченное либретто разочарованный, он с Еленой Сергеевной едет в Сухум, отдыхать, набираться сил и решать, что ему делать теперь, как дальше жить, когда он, в какой уже раз, вновь остаётся ни с чем. К сожалению, вместе с ними отправляется неугомонная, в больших дозах абсолютно не переносимая Бокшанская-Торопецкая со своим тишайшим мужем Калужским, ещё из мхатчиков кое-кто, для него не совсем приятные люди, если помягче сказать. В гостинице с грозным наименованием “Синоп” им дают номера. Он ничего не читает и, кажется, первое время даже не думает ни о чём. Так. Наблюдает. Язвит и острит. Только дней через двадцать несколько поприходит в себя. Очень хочется с кем-нибудь дружески поболтать на письме, оглядывает своих московских знакомых и обнаруживает, что, собственно, не с кем и на письме поболтать. Обнаруживается только Леонтьев, к тому же на должности заместителя директора Большого театра, стало быть, в дополнение к приятельским чувствам, значительно нужный ему человек, если заглядывать попристальней в будущее, а также учесть, что он либретто начал писать. Он с Леонтьевым и болтает в довольно обширном письме, наполняя его пустяками, поскольку ничего серьёзного не находит нужным или возможным сказать:
“Дорогой Яков Леонтьевич! Чувствую, что бедная моя голова отдохнула. Начинаю беседовать с друзьями, о которых вспоминаю с нежностью. И в первых строках посылаю привет Доре Григорьевне, Евгении Григорьевне и Андрею Андреевичу. Засим: “Синоп” — прекрасная гостиница. Отдохнуть здесь можно очень хорошо. Парк. Биллиард. Балконы. Море близко. Просторно. Чисто. Есть один минус — еда. Скучно. Однообразно. Согласитесь сами, что нисколько не утешают таинственные слова в карточке — цвыбель кнопс, беф Строганов, штуфт, лангет пикан и прочее. Под всеми этими словами кроется одно и то же — чушь собачья. А многие, в том числе и я, принимают иноземцевы капли, и кормят их рисовой кашей и киселём из черники. Всё остальное — хорошо. Не нравится здесь немногим. Но в числе них сестрёнка Ольга. Въехала она сюда с таким грохотом, что даже я, при всей моей фантазии, изумился. И теперь с утра до вечера кроет последними словами побережье. И горы, и небо, и воздух, и магнолии, и кипарисы, и Женю, за то, что привёз её сюда, и балкон за то, что возле него пальма. Говорит, что всех надо выселить отсюда, а устроить цитрусовые плантации. Словом, ей ничего не нравится, кроме Немировича. Начала она с того, что едва не утонула. И если бы Ершов, как был в одежде, не бросился в воду и не вытащил её, неувязка была бы крупная. Люся чувствует себя хорошо, чему я очень рад. Наша жизнь трудная, и я счастлив буду, если она наберёт здесь сил. Первое время я ничего не читал, старался ни о чём не думать, всё позабыть, а теперь взялся за перевод “Виндзорских” для МХАТа. Кстати о МХАТе. Оттуда поразительные вести. Кумовья и благодетели показывают мне такой класс, что можно рот разинуть. Но об этом как-нибудь при свидании. Люся мне говорит — ты — пророк. Ах, дорогой Яков Леонтьевич, что-то будет со мною осенью? К гадалке пойти, что ли? Что с “Мининым”? Я Асафьеву послал в письме маленькое дополнение к одной из картин. Работает ли он?..”
Оглушительные капризы и нечеловеческий грохот Ольги Сергеевны, сделавшей ещё один шаг для своего воплощения в несравненную Торопецкую, которая огорчается, помните, не оттого, что хамит, а лишь оттого, что хамит не тому, кому надо, он всё-таки кое-как переносит, пытается даже острить. Однако на побережье прибывает жизнерадостный Горчаков, только что с большим треском проваливший “Ивана Васильевича” в Театре сатиры и немало потрудившийся для того, чтобы в Художественном театре загубили “Мольера”. Несмотря на свои прегрешения перед богом искусства и дикую идею ввести в его текст пионерку, Горчаков беспечен, игрив и настроен на творческий лад. Горчаков шутит с ним, держится запросто, на дружеской совершенно ноге, из номера в номер направляет с коридорной записочки:
“По специальному заказу дирекции, для нашего великого, любимого народного литератора М.А. Булгакова на море сегодня устроено волнение...”
Тотчас видать, что великий, любимый и народный литератор М.А. Булгаков прямо-таки необходим для чего-то незадачливому режиссёру Н.М. Горчакову. И точно, спустя несколько дней незадачливый режиссёр принимается уговаривать великого литератора: а насочиняйте-ка к “Мольеру” несколько новых картин. Честное слово: не пионерку ли рекомендует пришпандорить и тут? Остаётся загадкой. Разумеется, получает не только решительный, но и строгий отказ. Не унимается. Такое несчастье: преображённых “Виндзорских” тоже определяют угробить на сцене ему. И вот незадачливый режиссёр предлагает великому литератору вставить побольше, ну, там, знаете, хохмочек, и это, читатель, в шекспировский, всё-таки, текст! Причём развязно укоряет его:
— Вы слишком целомудренны, мэтр.
Натурально, великий, любимый и народный литератор приходит в неподдельную ярость и отказывается переиначивать Шекспира на паршивые современные нравы, а заодно иметь дело с незадачливым режиссёром Н.М. Горчаковым. Прибегает из соседнего номера Марков, заклинает означенный в договоре перевод продолжать, гарантирует, что театр охранит священные права драматурга, на что истерзанный горчайшим опытом драматург ответствует мрачно:
— Ни от чего меня охранить не может театр.
И возвращается восвояси в Москву.
Глава двадцать седьмая.НОВАЯ СЛУЖБА
ВОЗВРАЩАЕТСЯ, как повелось, не на радость себе. Что-то совершенно невероятное, превосходящее любые фантазии творится в уже до мозга костей порочной Москве. Организуется ещё один открытый процесс, на котором присутствуют два-три десятка заранее подобранных, заранее отрепетированных представителей сопливой большевистской общественности и непоколебимо преданных, впрочем, переодетых в гражданское, сотрудников НКВД. По делу о террористическом центре не приводится никаких вещественных, то есть единственно серьёзных улик, никаких документов. Тем не менее коллегия Верховного суда никаких улик, никаких документов и не думает требовать. И как верх издевательства: обвиняемым в терроризме не даётся защитников. И кто же на скамье подсудимых? А вот кто: Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Смирнов, шестнадцать, в общей сложности, человек, причём многих из них на протяжении последних двух лет судят уже второй раз. И все эти новоявленные громилы дают совершенно однообразные показания: товарища Сталина намеревались пришить, затем товарищей Молотова, Кагановича, Чубаря, Косиора, Эйхе, то есть ту шайку, почти целиком, о которой Михаил Афанасьевич такую занимательную историю по поводу запрещения “Леди Макбет” сочинил и которую рассказывал, представьте себе, правда, рассказывал в самом тесном кругу. Спрашивается: с какой целью намеревались пришить? Ну, разумеется, с той целью, чтобы вернуть себе власть. И, хотя никого нельзя судить на основании только намерений и собственных показаний, всех однообразно приговаривают к расстрелу. Газеты дружно вопят: “Врагам народа нет пощады!”, “Сурово наказать гнусных убийц!”, которые, заметьте, никого не убили, что даже слепому не может не бросаться в глаза, “Раздавить гадину!”, в общем, самая сволочная во всём мире печать. Требуют расстрела многолюдные митинги. Требуют расстрела организации. Требуют расстрела отдельные граждане. Все жаждут крови и крови, жаждут нелицемерно, это заметьте. И жажда крови понемногу охватывает даже людей образованных, которые должны бы явиться, хотя бы предположительно, честью и совестью нации. Жажда крови одурманивает слабые головы многих ретивых писателей, что уже просто позор. Президиум правления Союза писателей, то есть кучка презренных лакеев, выступает с заявлением в “Правде” под чудовищным заголовком “Стереть с лица земли!”, и такого рода заявления подписывают не только Афиногенов, Вишневский, Киршон, Павленко и Ставский, которым Бог ни капли совести не дал, а так, одну пыль, но и, с ума от этого можно сойти, Федин, Леонов и Пастернак.
Овладевает паника истерзанной русской землёй, сжигает неутолимая жажда непременно кого-нибудь изловить, причём ловят главным образом неизвестно кого, и потому на помощь приходят самые разнообразные клички, которые позволяют всякого изловить, на кого только бессмысленный взор упадёт: “скрытый троцкист”, “покровитель троцкистов”, “троцкист на идеологическом фронте”, “троцкист в науке” и даже просто “след троцкизма”, что уж, согласитесь, прямое безумие, поскольку что же это такое, каким таким чутьём такой след можно взять?
В общем, до того обалдели сограждане, что прямо садись за письменный стол и пиши, как некогда вполне приличные и нормальные люди нынче повально и безнадёжно сходят с ума:
“Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире один из ни в чём не повинных зверей был приведён каким-то гражданином в милицию со связанными передними лапами... Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде — граждане Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове — трое Володиных, в Казани — Волох, а в Пензе, и уж совершенно неизвестно почему, — кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда, тот был огромного роста, очень смуглый брюнет. Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых. Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станции Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров карточными фокусами. В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин с примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров, лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними бежали из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассирши непонятным образом пропала вся выручка. Было ещё многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов...”