Его не пускают в архив, что, разумеется, он и предвидел, хотя делал попытки попасть. Эта потеря громадная только для человека посредственного, поскольку в архиве он не нашёл бы решительно ничего, что могло бы его взгляд изменить, и он кропотливо, придирчиво изучает доступные материалы, официальные публикации, воспоминания участников тех далёких и не самых важных событий, по крупицам извлекая детали, составляя общее представление об эпохе первых революционных несчастий, притом ещё бог знает где, в Батуме, за снежным Кавказским хребтом. Первые наброски делает в январе, Елена Сергеевна шаг за шагом вписывает в дневник:
18 января: “И вчера и сегодня вечером Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал...”
26 января: “Миша прочитал вторую и третью картины новой пьесы. Пётр сказал, что вещь взята правильно, несмотря на громадные трудности этой работы. Что очень живой герой, — он такой именно, каким его представляет по рассказам...”
23 мая: “Сегодня прочла вечером одну картину из новой пьесы. Очень сильно сделано...”
7 июня: “Вчера был приятный вечер, были Файко, Петя и Ануся. Миша прочёл им черновик пролога его пьесы о Сталине (исключение из семинарии). Им чрезвычайно понравилось, это было искренно. Понравилось за то, что оригинально, за то, что непохоже на все пьесы, которые пишутся на эти темы, за то, что замечательная роль героя...”
14 июня: “Миша над пьесой. Написал начало сцены у губернатора в кабинете. Какая роль!..”
3 июля: “Вечером у нас Хмелев, Калишьян, Ольга. Миша читал несколько картин. Потом ужин с долгим сидением после. Разговоры о пьесе, о МХТ, о системе. Разошлись, когда уже совсем солнце вставало. Рассказ Хмелёва. Сталин раз сказал ему: хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши чёрные усики (турбинские). Забыть не могу. Утром звонок Ольги — необыкновенные отзывы о пьесе Калишьяна и Хмелёва...”
В самом деле, Хмелев сообщает жене:
“Был у Булгакова — слушал пьесу о Сталине — грандиозно! Это может перевернуть всё вверх дном! Я до сих пор нахожусь под впечатлением и под обаянием этого произведения. 25 августа Булгаков пьесу сдаёт МХАТу в законченном виде. Утверждают, что Сталина должен играть я. Поживём — увидим! Заманчиво, необычайно интересно, сложно, дьявольски трудно, очень ответственно, радостно, страшно!..”
Пьеса далеко ещё не готова, но уже происходит чтение в Комитете, во время, как ни странно, сильнейшей грозы. Все ужасно торопятся, и автор, и МХАТ, и даже обычно гнусно медлительный Комитет, чтобы с премьерой поспеть на 21 декабря, когда намечается отпраздновать сталинский юбилей. 14 июля Михаил Афанасьевич сообщает Виленкину:
“Спасибо Вам за милое письмо. Оно пришло 11-го, когда я проверял тетради перед тем, как ехать в Комитет искусств для чтения пьесы. Слушали — Елена Сергеевна, Калишьян, Москвин, Сахновский, Храпченко, Солодовников, Месхетели и ещё несколько человек. Результаты этого чтения в Комитете могу признать, по-видимому, не рискуя ошибиться, благоприятными (вполне). После чтения Григорий Михайлович просил меня ускорить работу по правке и переписке настолько, чтобы сдать пьесу МХАТу непременно к 1-му августа. А сегодня (у нас было свидание) он просил перенести срок сдачи на 26 июля. У меня остаётся 10 дней очень усиленной работы. Надеюсь, что, при полном напряжении сил, 25-го вручу ему пьесу. В Комитете я читал всю пьесу за исключением предпоследней картины (у Николая во дворце), которая не была отделана. Сейчас её отделываю. Остались две-три поправки, заглавие и машинка. Таковы дела... Устаю, отодвигаю тетрадь, думаю — какова будет участь пьесы...”
Думает. Тем не менее уже 19-го начинает диктовать на машинку. Елена Сергеевна тут же заносит в дневник: июля: “Диктовка продолжается беспрерывно. Пьеса чистится, сжимается, украшается...”
— июля: “Миша диктует...”
— июля: “Сегодня Миша продиктовал девятую картину — Николая II — начерно, Миша решил назвать пьесу “Батум”...”
Все эти дни названия идут чередой: “Пастырь”, “Бессмертие”, “Битва”, “Рождение славы”, “Аргонавты”, “Кормчий”, “Юность штурмана”, “Так было”, “Комета зажглась”, “Кондор”, “Штурман вёл корабль”, “Юность рулевого”, “Дело было в Батуме”, что слишком уж напоминает “Дело было в Грибоедове”, наконец остаётся абсолютно нейтральное: “Батум”.
— июля: “Перебелил девятую картину. Очень удачна…”
— июля: “Пьеса закончена! Проделана была совершенно невероятная работа — за 10 дней он написал девятую картину и вычистил, отредактировал всю пьесу — со значительными изменениями. Вечером приехал Калишьян, и Миша передал ему три готовых экземпляра...”
— июля: “Звонил Калишьян, сказал, что он прочитал пьесу в её теперешнем виде и она ему очень понравилась...”
— июля: “Калишьян прислал машину за нами. В Театре в новом репетиционном помещении — райком, театральные партийцы и несколько актёров: Станицын, Соснин, Зуева, Калужский, молодые актёры, Свободин, Ольга, ещё кое-кто. Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказыванья. Всё очень хорошо. Калишьян в последней речи сказал, что Театр должен её поставить к 21 декабря...”
1 августа: “Звонил Калишьян, что пьеса Комитету в окончательной редакции — очень понравилась и что они послали её наверх...”
8 августа: “Утром, прогнувшись, Миша сказал, что, пораздумав во время бессонной ночи, пришёл к выводу — ехать сейчас в Батум не надо. С этим я позвонила Калишьяну. Условились, что он, по приезде из Комитета, позвонит и пришлёт за нами машину. В это время позвонила Ольга от Немировича. 1) Вл. Ив. хочет повидаться с М.А. по поводу пьесы. 2) Театр посылает в Тифлис — Батум бригаду для работы подготовительной к этой пьесе. Думал её возглавить сам Немирович, но его отговорили Сахновский и Ольга. Тогда Сахновский выставил свою кандидатуру, но так как он должен сейчас же сесть за работу над пьесой (он — режиссёр, у него бригада — два помрежа и Лесли и Раевский, а художественное руководство — Немировича), то его тоже оставили, и Немирович сказал — самое идеальное, если поедет Мих. Аф. Калишьян прислал машину, и мы поехали к нему. Сначала он один. Потом там же — Сахновский и Ольга. Договорились, что М.А. едет во главе бригады, выяснили, что ему надо будет в Тифлисе и Батуме (едут художники Дмитриев и Гремиславский, Виленкин и Лесли). Потом разговор с Калишьяном о договоре. Он убеждал, что до постановки пьесы во МХАТе она нигде идти не может и не должна. Отсюда и пункт. Меня он убедил. В договоре написал — срок постановки во МХАТе не позднее 15 марта 1940 г. Ольга мне сказала мнение Немировича о пьесе: обаятельная, умная пьеса. Виртуозное знание сцены. С предельным обаянием сделан герой. Потрясающий драматург. Не знаю, сколько здесь правды, сколько вранья...”
Провинциальные театры обрывают телефон, требуют, просят, вымаливают пьесу о товарище Сталине, о которой, кажется, знают без исключения во всех театральных кругах и углах.
Михаил Афанасьевич погружается в размышления, составляет план поездки в Тифлис и Батум, разрабатывает громадный конспект, в котором значатся десятки мест и десятки имён, где надо быть, с кем говорить, всё это в надежде выудить дополнительный, непременно живой материал о юности товарища Сталина.
И всё-таки его чуткое сердце гложет предчувствие. Одолевает тоска. Настроение терзает убийственное. Не та пьеса, чтобы вещее сердце оставалось на месте, а пьеса теперь наверху, скорее всего, у того. Каким в его пьесе увидит себя этот маленький человек с низким лбом и с пустыми глазами, что скажет, каким будет вердикт?
Пока не придёт решение сверху, в поездке смысла ни малейшего нет. Однако уже и не ехать нельзя. Билеты и документы в кармане. Собраны вещи. Калишьян, в который уж раз, предупредительно, как восходящей звезде, присылает автомобиль, чего театр не делал в отношении его никогда. Вся бригада в самом приподнятом настроении погружается в поезд Москва — Батум. Через два часа Серпухов. Мирно завтракают в отдельном купе. Внезапно втискивается письмоносица, вся в мыле, вопрошает угрюмо: “Где тут Будгахтер?” и протягивает безобидный прямоугольничек телеграфной депеши. Михаил Афанасьевич медленно, долго читает, коротко говорит:
— Дальше ехать не надо.
В депеше стоит:
“Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву.”
“Через пять минут Виленкин и Лесли стояли, нагруженные вещами, на платформе. Поезд пошёл. Сначала мы думали ехать, несмотря на известие, в Тифлис и Батум. Но потом поняли, что никакого смысла нет, всё равно это не будет отдыхом, и решили вернуться. Сложились и в Туле сошли. Причём тут же получили молнию — точно такого же содержания. Вокзал, масса людей, закрытое окно кассы, неизвестность, когда поезд. И в это время, как спасение, — появился шофёр ЗИСа, который сообщил, что у подъезда стоит машина, билет за каждого человека 40 руб., через три часа будем в Москве. Узнали, сколько человек он берёт, — семерых, сговорились, что платим ему 280 руб. и едем одни. Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся? может быть — смерти?..”
Глава тридцать четвёртая.ОПУСКАЕТСЯ ЗАНАВЕС, ОПУСКАЕТСЯ
СОБСТВЕННО, чего другого ему ожидать? Он-то знает, какого героя он написал и как эта остервеневшая посредственность может с ним поступить. Я даже думаю, что всё это время, все эти три часа, пока они под урчание мотора несутся в Москву, кровь то и дело горячей волной приливает к вискам и перед внутренним взором встаёт одно и то же видение: маленький человек, низкий лоб, пустые глаза. И в ушах стоит медлительный, каменный голос с чужим, нерусским акцентом, который спокойно тянет знакомые, им же написанные слова: “Закон об оскорблении величества...” И ждёт он лишь одного: они приезжают и входят, а там его ждут.
В восемь часов, солнце стоит ещё высоко, прерывается этот бег навстречу неминуемой смерти. Они в Нащокинском переулке. Вступают в пустую квартиру. К его удивлению, в квартире нет никого. Однако это обстоятель