Наконец важнейшее, то, что на душе его камнем лежит:
“В начале декабря я ездил в Москву по своим делам, и с чем приехал, с тем и уехал. И вновь тяну лямку в Вязьме... Я живу в полном одиночестве... Зато у меня есть широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным моим утешением является для меня работа и чтение по вечерам... Мучительно тянет меня вон отсюда в Москву или в Киев, туда, где, хоть и замирая, но всё же ещё идёт жизнь. В особенности мне хотелось бы быть в Киеве! Через два часа придёт новый год. Что принесёт мне он? Я спал сейчас, и мне приснился Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино... Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть. Я видел, как толпы бьют стёкла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льётся и на юге, и на западе, и на востоке... Идёт новый год...”
О, теперь уже до конца его жизни и долее предстоит ему видеть то, чего не хотел бы он видеть. Он и увидит и впоследствии с трагической горечью скажет:
“Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимой снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс...”
Учредительное собрание всё-таки собирается в самом начале этого страшного года. Демонстрацию в поддержку Учредительного собрания расстреливают на углу Невского и Литейной. Самим же народным представителям, избранным на основании всеобщего избирательного права, предлагается признать Советскую власть, однако народные представители делать это не собираются, поскольку им такого наказа никто не давал. Избранный большинством голосов председатель напоминает собранию, что оно является верховной законодательной властью и одно способно спасти от раскола Россию, то есть спасти её от гражданской войны. В третьем часу ночи принимается постановление о том, что вся полнота власти принадлежит Учредительному собранию. Большевики покидают зал заседаний, который остаётся под охраной пьяных матросов с “Авроры” и с линкора “Республика”. В пять часов в зал заседаний как ни в чём не бывало вваливается в чёрном бушлате матрос, с пулемётной лентой через плечо, анархист, новый бог гражданской войны, и объявляет глумливо, что вот устал караул. Этой фразой хмельного тупицы Учредительное собрание распускается навсегда. Одним поворотом штыка оканчивается русская демократия, не успевши начаться.
И сами принявшие декрет о мире большевики никак не могут договориться между собой о заключении сепаратного мира с Германией. Даже в большевистском ЦК большинство высказывается за то, чтобы войну продолжать. Переговоры о мире срываются. Германцы движутся на Петроград сквозь почти оголённый, брошенный фронт. Совет народных комиссаров отечество объявляет в опасности. Старая армия прекращает существование. Специальным декретом отменяется всеобщая воинская повинность. Формируется новая армия, Красная, из одних добровольцев. Правительство тайно переезжает в Москву. Добровольцев защищать новую власть оказывается слишком немного. Формируется несколько жидких рабочих и матросских отрядов, которые спешным порядком перебрасываются на позиции.
с тем, чтобы остановить всю германскую армию. Нечего удивляться, что желание добровольно вступить в новую армию меньше всего обнаруживают в своих сердцах офицеры, то есть русские интеллигенты, надевшие военную форму, а ныне объявленные прихлебателями, слякотью и тунеядцами.
Михаил Афанасьевич бросается снова в Москву, несмотря и на то, что прежняя армия перестала существовать и тем самым он фактически получает свободу. Однако он земский врач, без формального разрешения он не способен бросить больных. Странное дело, он обнаруживает в Москве, что новой власти и врачи не нужны: отпускают его равнодушно, даже не взглянув на него, хотя формальным образом сказано, что освобождается он по болезни.
Он мчится обратно и 22 февраля 1918 года получает в Вязьме, в земской управе, форменный документ, гласящий о том, что доктор Булгаков “выполнял свои обязанности безупречно”. Без промедления складывает он свой чемодан и с помощью революционной езды вновь прибывает в Москву. Вдогонку ему летят вести о том, что батальонам рабочих и революционных матросов всё-таки удалось остановить наступление германцев под Псковом и Нарвой. Тем не менее германские дивизии продолжают наступление в Белоруссии и на Украине. Два дня спустя подписывается в Бресте постыдный, для России немыслимый мир: Россия теряет Прибалтику, Карс, Ардаган и Батум, на Украине сохраняется германская оккупация. Этого постыдного мира новой власти не может простить ни один русский интеллигент, ни один офицер. Воспитанье не то. За десять столетий писаной русской истории въелась в кровь знаменитая мысль Святослава о том, что лучше быть убитыми, чем полонёнными. Эти люди презирают историческую необходимость, тем более тёмные уловки незваных политиков. Они почитают безнравственным и преступным всякое соглашение с национальным врагом. Когда-то их победоносные предки пожертвовали Москвой и спасли такой тяжкой жертвой Россию. Тут проходит полоса отчуждения, и уже ни у той, ни у другой стороны не возникает возможности эту мрачную полосу переступить.
Дорогой ценой покупает новая власть передышку, однако страна всё-таки эту власть не торопится принимать. Крестьяне-середняки, кустари и массы городских обитателей не имеют ни малейшего желания сотрудничать с ней. Кустари попросту прекращают свой труд. Крестьяне отказываются везти в город хлеб. О, эта роевая общая жизнь! Власти над ней не установить никому! Мифы, мифы вокруг! Дальнозорок и мудр оказывается великий Толстой!
Нужно прибавить, истины ради, что уезжает из Вязьмы Михаил Афанасьевич в самое подходящее время: то ли чутьё подсказало, то ли хранила пастушья звезда. Ближе к лету из Москвы поступает по инстанциям вниз директива об аресте всех бывших помещиков, их управляющих и доверенных лиц, а также и паразитического прочего элемента, всё это надлежит проделать, естественно, в сжатые сроки и согласуясь с непогрешимым революционным чутьём. Из этой искры, брошенной сверху, внизу разгорается пламя. Вновь пылают усадьбы, библиотеки горят. Варфоломеевская ночь громыхает в Сычовке, и падает жертвой её Михаил Васильевич Герасимов, председатель земской уездной управы, когда-то сказавший начинающему врачу напутственное словечко: “Освоитесь”. Как знать, во что бы могла обойтись присущая паразитам и тунеядцам привычка бриться семь раз в неделю и вытягивать в нитку пробор.
В пути на крышах вагонов, рядом с солдатами, всё ещё бегущими толпами с фронта, новый персонаж предстаёт его измученным взорам: мешочник. Знамение времени, рождённый революцией спекулянт, бессмертный тип однозубой советской сатиры. Москва кипит спекулянтами и бандитами, которые вырастают точно из-под земли, словно гуляет необузданная стихия. Всё, что ни попадается под руку, эта стихия невозмутимо тащит к себе, и новой власти не удаётся её обуздать. Бездна анархии готова разверзнуться и всё поглотить. Вождь революции говорит:
— Спекулянт, мародёр торговли, срыватель монополии — вот наш главный “внутренний” враг... Либо мы подчиним своему контролю и учёту этого мелкого буржуа... либо он скинет нашу, рабочую, власть неизбежно и неминуемо...
Неизбежно и неминуемо...
Сколько же в России мелкой буржуазии? Девять десятых? Девятнадцать двадцатых? Позади него Вязьма, мещанская вся, насквозь, целиком и до мозга костей. Перед ним Москва, тоже мещанская, вся, насквозь, целиком и тоже до мозга костей. Рыцарь чистый и светлый, он себе даже представить не мог, чтобы по закоулкам и тайникам копошилась такая ненасытная пропасть стяжания, жадности, оборотистой лжи, которую вдруг выворачивает наружу эта сумятица всемирной истории. Нелепость, бессмыслица, дикость. Что ж ожидает нас впереди?
Неизбежно и неминуемо...
Будущее для него окутано мглой. Невозможно ничего разглядеть. Что остаётся ему? Родной дом, безбрежное море тополей, каштанов и лип, сытный жар изразцов, бой часов и раскрытый рояль. А ты бушуй, океан!
Глава четырнадцатая.ПЕРЕДЫШКА
В МОСКВЕ он ищет пристанища. Всюду его встречают слова, смысла которых невозможно понять, в особенности если речь идёт всего-навсего о найме квартиры: мандат, чека, домком, уплотнение, саботаж. Понемногу злокозненный смысл этих варварских, виртуозно придуманных слов для него проясняется: если бы он был пролетарий, просто какой-нибудь говночист, ради заслуги его социального происхождения кого-нибудь можно было бы уплотнить и вселить его в квартиру какого-нибудь тунеядца, паразита и саботажника с дипломом в кармане, вроде профессора греческой филологии, бактериолога или никчёмнейшего специалиста по истории какого-то Ренессанса, а поскольку он врач, лекарь с отличием, то есть сам принадлежит не к говночистам, а к разряду презренных тунеядцев, паразитов и саботажников, ему в обширной Москве пристанища нет.
Что ж, он обедает в “Праге”, часть вещей оставляет у дядьки и втискивается кое-как в поезд, в самый последний, который следует до города Киева. Ещё день, и уехать будет нельзя, германцы на подступах к городу Киеву.
Поезд тащится до того отвратительно, что словами передать невозможно ни на каком языке, остановки на каждом шагу. На полустанках. Прямо в степи. Какие-то всадники подскакивают на усталых конях, о чём-то говорят с машинистом, в залитой маслом тужурке, с чумазым лицом, с ледяным страхом в глазах. Навстречу с той же кладбищенской скоростью тащатся переполненные какими-то грузами и людьми эшелоны. По разбитым дорогам с трудом волочат ноги серые, потрёпанные полки: части красных, в полном согласии с договором, подписанным в Бресте, уходят, оставляя Украину германским войскам. И всякий раз, как случается остановка в пути, сжимается и падает сердце: возьмут машиниста, паровоз отберут, прикажут возвращаться назад.