А не хочется возвращаться. Уже станции замечательные: Бобрик, Бровары. Уже степные пески, забросанные протаявшим снегом. Позади остаётся какая-то жидкая цепь с примкнутыми к чёрным дулам штыками. Далее не видится ни души. Должно быть, охрана новой границы. Там-то кто? Германцы уже? Или те, в шароварах из-под солдатских шинелей, которых видел в прошедшем году?
Внезапно ввысь купола Лавры взмывают, по колено в снегу чернеют сады, покрытые снегом и льдом необозримые просторы Днепра. Слободка. Состав томительно-долго тарахтит через мост. Приехали наконец! Вечереет. Разумеется, не встречает никто. Ни цветов, ни объятий, ни вскриков, а так хорошо, точно всё это есть. Выходят на привокзальную площадь, садятся в пролётку извозчика, которые вот они, на каждом шагу, слава Богу, наконец-то нормальная жизнь. Едут на Андреевский спуск, в дом 13. Куда же ещё? Приезжают, звонят. Тут уж объятия, вскрики. Николка вытянулся в унтер-офицерских погонах, а всё как прежде, мальчишка, на шее повис. Вера, Варя с мужем, двоюродный брат Константин. И мама, мама, светлая королева, дороже и радостней всех. Отводят ему прежнюю угловую с балконом и принимаются жить, радуясь, что в этой каше все живы и все опять собрались.
Как и полагается в таких редких случаях спасения посреди отвратительных бурь, несколько дней проходит в суетливом блаженстве. То разом все говорят, то разом все замолкают. Он наслаждается великолепным теплом пышущих кафелей, щурится на слепящий электрический свет, улыбается, как будто счастливо и как будто загадочно. Прекрасно всё-таки устроена жизнь, если вы, после долгих и трудных скитаний, возвращаетесь в родительский дом. Покидайте его, чтобы сделаться взрослым, но непременно возвращайтесь назад!
Через несколько дней, как и следует, начинается жизнь. Варвара Михайловна, забрав с собой самую младшую, Лелю, окончательно перебирается к своему новому мужу, уже знакомому доктору Воскресенскому, Андреевский спуск, 38, в замечательную квартиру во втором этаже, полную таинственных восточных вещиц, уплотнению не подлежащую, не подвластную никакому составленному из говночистов домкому.
Молодёжь остаётся одна. Жила-жила за каменной стеной, и вдруг оказалось, что никто ничего не умеет. Кухарки нет, горничной нет — следствие решительного освобождения личности под воздействием духа событий. В особенности же во всей наготе вздымается глупейший чудовищный финансовый беспощадный вопрос. Денег в семействе никто не имеет. И не умеет работать никто. Один учился, другой воевал, времени ни у кого не нашлось.
Михаил старше всех, уже с опытом жизни, становится строг и суров. Вся житейская неурядица разрешается просто. События революции сами собой наводят на блестящую мысль: на все работы, в особенности по кухне, очередь устанавливается, хвост, как в Москве говорят. Финансовый вопрос Михаил, с хлебной профессией в доме единственный человек, берёт на себя. Угловая с балконом, прямой выход в парадный подъезд, освобождается под кабинет. Тася продаёт столовое серебро, которое ей подарили родители, продаёт по дешёвке, всего за пять тысяч, поскольку не имеет навыка продавать. На эти пять тысяч приобретается оборудование, ставятся ширмы, на парадных дверях двумя гвоздиками приколачивается белая, своими руками изготовленная дощечка: “Доктор М. А. Булгаков. Венерические болезни и сифилис. Приём с 4-х до 6-ти”.
И берётся за дело. Дело тащится, как революционные поезда. Конкуренция, чёрт побери. Со всех сторон в город Киев сбежалось слишком много врачей, одни с фронта, другие из обеих столиц, где они саботажники, паразиты и тунеядцы. Попадаются большие светила. Сволочи, чёрт их возьми!
Михаил Афанасьевич нервничает. Всю эту ораву надо кормить, а чем её станешь кормить, когда больные венерическими болезнями не торопятся показаться ему. Показываются, конечно, однако так, что на гонорары не проживёшь. К тому же, появляются рядовые, солдаты, голь перекатная, на этих никакого богатства не наживёшь. Богатые такими болезнями редко болеют.
Он торчит в кабинете с четырёх до шести, нелюдимый и злой. Тася помогает ему: держит руку больного, когда он вкалывает нессальварсан, воду для шприца кипятит в самоваре.
Тут, неожиданно для него, в характере Таси обнаруживаются два противоположные свойства. Прежде, даже в Никольском, кухарка была, где же ему замечать? Без кухарки же одна дребедень. Только дежурство подходит — Тася носится как угорелая, что-то роняет, что-то кричит, того гляди обварит ноги свои кипятком. Обед каким-то чудом является всё-таки на столе, что-то без соли, что-то из одной почти соли, однако приходится есть, оттого что больше нечего есть.
После обеда горы посуды на кухне. И тут начинается бой: тарелки, точно живые, выпадают из Тасиных рук, валятся вилки, ложки, ножи. Возникает прямая опасность, что через месяц-другой семье не из чего станет обедать. Тогда на кухне появляется сосредоточенный Ваня, подвязывает фартук, оставленный мамой, и ласково так говорит:
— Тася, ты не беспокойся, я всё сделаю. Только потом мы с тобой в кино сходим, ага?
И ходят в кино, и дежурство по кухне обходится кое-как без серьёзных потерь. Однако остаются ещё самовары. Для кипячения шприца, понятное дело, позарез необходим кипяток. Не доктору же у самовара сидеть? Доктору сидеть никак у самовара нельзя, у доктора несчастный сифилитик сидит, несчастному сифилитику необходимо сделать укол. К самовару скорая на ногу Тася бежит, скорая так же и на язык. На три комнаты слышится её пулемёт: та-та-та-та-та. Глядь: самовар распаялся, кран отвалился, весь посинел. Тася бледнеет. Он вылетает из кабинета, орёт, осложняет семейную жизнь.
У этой же тоненькой легкомысленной Таси вдруг является в иных случаях твёрдость характера. Морфий, понятное дело, всё продолжается. Время от времени доктор Булгаков выписывает рецепт и отправляет Тасю к аптекарю. Известно из практики, что излечить наркомана имеется один-единственный, простой, однако нечеловеческой тяжести способ: наркотиков не давать. И Тася возвращается с пустыми руками. Он снова гонит её. Она возвращается и колет ему какую-то дрянь, которая не оказывает ни малейшего действия, чему удивляться не стоит, поскольку вкалывается дистиллированная вода. Не боюсь утверждать, он испытывает адовы муки, если не почище адовых мук. Идти к аптекарю самому? Не может он идти к аптекарю сам, гордость не позволяет, стыд обжигает и мучительный страх, что аптекарь догадается по глазам, по глазам-то наркомана нельзя не узнать. И он с отвратительной, не присущей его характеру жестокостью снова и снова гонит Тасю с рецептом в руке. Она отказывается идти. Тася? Не может этого быть! Так пойдёшь, чёрт возьми! Однажды, ничего уже не помня от муки и ярости, он зажжённым примусом швыряет в неё. В другой раз выхватывает браунинг из кармана, поскольку нынче без браунинга не ходит нигде, никто без браунинга не решится даже больного принять, и очень серьёзно прицеливается в неё. Она ошалело визжит. Вламываются Николка и Ваня, вышибают браунинг из его трясущихся рук, отбирают, уносят с собой. Всё, больше нет сил. Куда же деваться ему?
И внезапно чувствует облегчение. Ценой жутких мучений его кровь очищается понемногу от губительной, от презренной заразы. Потребность в морфии с каждым днём на убыль идёт. Слава Богу, он врач и знает отлично, что ему поразительно повезло. Слава два раза Богу, что у него действительно сильная воля. С этого дня ему надо лишь удержаться, задавить свою слабость, и он окажется абсолютно здоров. Он удерживается. Проходит положенный срок, и он действительно абсолютно здоров. Неужели он победил семиглавого змия? Да, истинно, истинно вам говорю: он победил! Порадуйтесь за него и снимите перед ним свои шляпы!
Он озирается. Боже мой! Чудеса творятся на свете! В полном разгаре весна. Каштаны цветут. Всюду сквозь сочную зелень торчат пирамиды. Зелени море. Днепр. А воздух прозрачен и свеж. Упоительна жизнь, не сравнима ни с чем. Ликуйте же все, кто живёт!
Он видит всё, что творится вокруг, совершенно другими глазами. В городе Киеве немцы на каждом шагу, здоровые, сытые загривки, кожа так и лоснится, за сто метров видать, немецкими офицерами заняты все стулья в кафе, монокль, перчатки и стек, и все жрут непрерывно, то ли наголодались в окопах, то ли национальный характер такой, сам чёрт их не разберёт, однако до чего же исправно жрут всё подряд!
Шаровары, оказывается, тоже вернулись, однако при немцах делаются совершенно не те. Во-первых, и это, разумеется, отраднее всего, уже не смеют никого убивать. Во-вторых, сами шлёпают по улицам без сапог, с какой-то затаённой опаской в наивных деревенских глазах, и вид неуверенный, как бывает у всех незваных гостей. Впрочем, что-то в шароварах немцев всё же смущает, и однажды немцы выставляют шаровары из города Киева вон, и этот грубый поступок не вызывает ни малейшего возмущения горожан. На место шаровар немцами учреждается новая власть, совершенно смешная, впрочем, иначе при немцах, должно быть, приключиться и не могло. В один прекрасный день обомлевшим гражданам города Киева коротко объявляют, что на Украине власть “гетьмана”, что состоятся выборы “гетьмана всея Украины”. “По какой-то странной насмешке судьбы и истории, избрание его, состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке. Будущим историкам это, вероятно, даст обильный материал для юмора...” Вся эта катавасия происходит до того неожиданно, что никто не успевает заметить, какая многообещающая у “гетьмана всея Украины” фамилия: Скоропадский. Замечают только, что он вовсе не “гетьман”, а бывший царской свиты генерал.
Да и чёрт с ним, что генерал. Радостно то, что порядок наконец возвращается в город, а вслед за порядком приходит и блаженная тишина. Возобновляется хотя и довольно запутанная, однако очень похожая на настоящую, жизнь. Представьте, не стреляют нигде. Хвостов тоже нет. Выходят газеты, согласно с прежним законом о свободе печати, когда все запасы бумаги и всё типографское дело находятся в частных руках. Литературно-художественные журналы тоже выходят, названия ничего себе, например, “Куранты искусства, литературы, театра и общественной жизни”, того гляди, грянет башенный бой. Трудно поверить, но кое-что даже можно читать. Плевицкая, замечательная певица, романсы поёт. Ждут гастрольные спектакли московского театра “Летучая мышь”.