Он впервые знакомится с идеей той разновидности справедливости, которую исповедует новая власть. Согласно с этой идеей все граждане делятся на категории. Категорий, по разным данным, от пятнадцати до двадцати. К самой высшей категории новая власть, натурально, относит себя: руководящая роль и так далее. Новый цвет нации, избранники неба. Разве Маркс об этом писал? Голову можно дать наотрез, что ничего подобного никакой Маркс не писал! Ловко придумано всё! Однако молодой комиссар с револьвером и в бурке выглядит сносно, получает не роскошный, но вполне приличный паек, эвон как бородища растёт. Далее категории распределяются по убывающей. В самой низшей категории бывшие, паразиты, тунеядцы, знакомые нам, то есть актёры, писатели, профессора, творческая интеллигенция, одним популярным словом сказать, для комиссара с револьвером первейший жизненный враг, да и по сей день для других с револьверами тоже. Этой категории выдаётся одно только постное масло и огурцы. Против склероза отличная вещь. Впрочем, можно предположить, что комиссар с револьвером ни о каком склерозе ничего не слыхал, однако не может всё же не знать, что нельзя жить на постном масле и огурцах, ноги протянешь через месяц-другой.
К счастью, у Таси имеется цепь, золотая, не менее одного метра длины, и они отрубают от этой восхитительной цепи звено за звеном и продают на толкучке неунывающим спекулянтам, которые что-то продавали на этом месте при белых, стали продавать и при красных, да и теперь продают. Если вдуматься, бессмертнейший тип!
На вырученные деньги Тася покупает печёнку и делает из печёнки паштет. Иногда ходят в подвальчик и едят, запивая аракой, шашлык. Затем снова на постное масло и огурцы.
В Лито делать решительно нечего. С приходом красных куда-то исчезла бумага. При белых была, выходили газеты, кое-что доставалось толстым журналам. А тут хоть шаром покати, кругом ни клочка. Единственная газета, орган ревкома, взявшего под строжайший контроль все запасы бумаги и всё типографское дело Владикавказа, выходит нерегулярно, то двумя полосами, то четырьмя, форматов самых разнообразных, что зависит единственно от того, у кого именно и какую бумагу удаётся взять под строжайший контроль. Так что, даже если бы во Владикавказе ненароком завелись литераторы, выразить себя им было бы не на чем. Удивительное постоянство судьбы! Некоторые просторы приоткрыты только поэтам, поскольку стихотворение можно исполнить в концерте. Но и поэты в Лито не ходят, один только случай и был:
“Поэтесса пришла. Чёрный берет. Юбка на боку застёгнута и чулки винтом. Стихи принесла. “Та, та, там, там. В сердце бьётся динамо-снаряд! та, та, там”. Стишки — ничего... Мы их... того... как это... в концерте прочитаем. Глаза у поэтессы радостные. Ничего — барышня. Но почему чулки не подвяжет?..”
Революционные поэты, трубный глас победившего трудового народа, в Лито брезгуют заходить, поскольку зав. Лито из недорезанных, тунеядцев, паразитов и бывших. Революционные поэты обитают под лестницей, ведущей в редакцию свободного печатного органа, поставленного ревкомом под строжайший контроль. Юноша в синих студенческих брюках, старик на шестидесятом году, ещё несколько человек неопределённого вида, однако с поэтическим жаром в глазах. Самый опасный один, тоже в сердце, видать, динамоснаряд. Впрочем:
“Косвенно входил смелый, с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе. Он первый своё, напоенное чернилами, перо вонзил с размаху в сердце недорезанных, шлявшихся по старой памяти на трэк — в бывшее летнее собрание. Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул:
Довольно пели нам луну и чайку!
Я вам спою чрезвычайку!.."
Временами заглядывают писатели известные и даже очень известные, тоже все из тунеядцев, паразитов, недорезанных, бывших, без динамо-снаряда. Кто из Москвы в Тифлис, кто из Тифлиса в Москву. В пасмурный день входит поэт, Мандельштам, невысокий, но стройный, с высоко поднятой маленькой лысеющей головой, удивительно чем-то непонятным похожий на Пушкина, входит и убивает своей лаконичностью:
— Из Крыма. Скверно. Рукописи у вас покупают?
Рукописей, разумеется, при комиссарах не покупают нигде, то есть комиссары денег не платят, поскольку служащим выдаётся паек, а с неслужащими вопрос пока не решён, и Мандельштам исчезает, а следом Пильняк в дамской кофточке едет в Ростов:
— В Ростове лучше?
— Нет, я отдохнуть.
Серафимович с глазами усталыми глухим голосом читает доклад о мучениях творчества, точно комиссарам что-то известно о творчестве:
— Помните, у Толстого платок на палке. То прилипнет, то опять плещется. Как живой — платок... Этикетку как-то для молочной бутылки против пьянства писал. Написал фразу. Слово вычеркнул — сверху другое поставил. Подумал — ещё раз перечеркнул. И так несколько раз. Но вышла фраза, как кованая... Теперь пишут... Необыкновенно пишут! Возьмёшь. Раз прочтёшь. Нет! Не понял. Другой раз — то же. Так и отложишь в сторону...
Сам собой возникает недоумённый вопрос: что же делает Лито, пожирающее постное масло и огурцы, когда ни поэтов, ни писателей нет? О, именно без них-то и работа кипит, так что зав. Лито не разгибает несчастной спины! Сочиняет доклады о сети литературных студий. Обращается к осетинам и ингушам с воззванием о сохранении памятников старины. Он то историк литературы, то историк театра, то спец по музыковедению, то спец по археологии и архитектуре, то мастак по революционным плакатам, то готовит удар по араке, поскольку и арака относится к мрачному наследию ещё более мрачного прошлого. Время от времени по несчастной спине пробегает ужасающий холодок, а потом становится что-то уж слишком тепло:
“Ходит какой-то между столами. В сером френче и чудовищном галифе. Вонзается в группы, и те разваливаются. Как миноноска, режет воду. На кого ни глянет — все бледнеют. Глаза под стол лезут. Только барышням — ничего! Барышням — страус не свойствен. Подошёл. Просверлил глазами, вынул душу, положил на ладонь и внимательно осмотрел. Но душа — кристалл! Вложил обратно. Улыбнулся благосклонно. “Завлито?” — “Зав. Зав”. Пошёл дальше. Парень будто ничего. Но не поймёшь, что он у нас делает. На Тео не похож. На Лито тем более...”
Всё это называется коротко, одним объёмным, обобщающим лозунгом: строить новый мир!
Но самыми ударными темпами строительство нового мира идёт во время концертов. Концерты устраивают после митингов, после воскресников, то есть почти каждый день. Устраивают литературные вечера. Устраивают музыкальные вечера. И все концерты непременно сопровождают обширным вступительным словом, иногда длиннее концерта. Вступительные слова посвящаются Пушкину, Чехову, Гайдну, Моцарту, Баху. Некоторое время вступительные слова берёт на себя адвокат Беме, из тунеядцев, паразитов и бывших, однако газета “Коммунист”, орган свободной печати, то есть ревкома, тотчас производит предупредительный выстрел-донос:
“Адвокат Беме после социалистического переворота не преминул использовать для своей речи бесславное пушкинское: “Увижу ли народ освобождённый и рабство падшее...”
Тотчас видать, что писал негодяй и дурак, поселившийся под строжайшим контролем ревкома, однако после этого выстрела Беме, осторожности ради, уходит из Лито и делается вообще неприметен, точно не существует на свете. Кому же вступительное слово произносить? Завлито, кому же ещё? Но видавший виды завлито пытается уклониться и в той же свободной газете ревкома помещает своё объявление:
“В подотделе искусств. Литературная секция подотдела искусств приглашает тт. лекторов для чтения вступительных слов об искусстве на концертах и спектаклях, устраиваемых подотделом искусств...” Однако охотников обращать на себя пристальное внимание свободного “Коммуниста” отчего-то не находится ни во Владикавказе, ни в окрестных селеньях. И приходится на линию огня выдвигаться завлито, то есть самому выступать, отрабатывать постное масло и огурцы. Да ещё тов. Слёзкин Ю.Л. на убитой булыжником мостовой, в приземистом, раздавшемся как-то слишком в стороны доме, окрашенном в обыкновенную, удивительно неприятную жёлтую краску, открывает бесплатный театр, и красное полотнище плещется на грязном фронтоне, извещая, что это “Первый советский театр”, бесплатный единственно оттого, что деньги при новой власти вообще не в ходу. Перед каждым спектаклем и после него в зале дружными голосами поётся “Интернационал”. Казалось бы, этого и довольно, однако же нет, полагается и при этой оказии вступительное слово читать. И тов. Слёзкин Ю.Л. обращается за помощью к т. писателю Булгакову М.А. Первым ставят на обновлённых подмостках “Зелёного попугая” Шницлера, поскольку новых пьес всё ещё нет, а действие пьесы австрийского драматурга происходит в тот знаменательный день, когда парижане штурмом брали Бастилию. И т. писатель Булгаков М.А. произносит вступительные слова, и приходится без утайки сказать, что результаты его добросовестно подготовленных вступительных слов становятся плачевней день ото дня. Некоторые из своих выступлений он опишет впоследствии, ненавязчиво накладывая самые знаменательные штрихи. Привожу одно из таких описаний, больно уж хорошо:
“Я читал вступительную статью “О чеховском юморе”. Но оттого ли, что я не обедаю вот уже третий день, или ещё почему-нибудь, у меня в голове было как-то мрачно. В театре — яблоку негде упасть. Временами я терялся. Видел сотни расплывчатых лиц, громоздившихся до купола. И хоть бы кто-нибудь улыбнулся. Аплодисмент, впрочем, дружный. Сконфуженно сообразил: это за то, что кончил. С облегчением убрался за кулисы. Две тысячи заработал, пусть теперь отдуваются другие. Проходя в курилку, слышал, как красноармеец тосковал: “Чтоб их разорвало с их юмором! На Кавказ заехали, и тут голову морочат!..”
Правда, сам Антон Павлович себя в обиду не дал. “Хирургия” и рассказ о том, как чиновник чихнул, прошли на “ура”, у Антона Павловича был полнейший успех.
Можно предположить, что с такого рода успехов и начинается во Владикавказе нешуточное сражение, впрочем, не столько умов, сколько двух, друг друга взаимно исключающих, доктрин. Заваривается какая-то совершенно сумасшедшая каша. Представьте себе, мой читатель, в громадной стране уже от края до края уничтожено решительно всё, что только может быть уничтожено, истреблены все, в соответствии с разнообразным чутьём, кого только возможно истребить в братоубийственной бойне, когда ярость борьбы ослепляет одинаково и того, и друго