И он, с ощущеньем нечеловеческого блаженства перейдя от прекрасной закуски к горячему супу, испускающему такой восхитительный аромат, какой испускает всякий нормальный суп, варившийся в бывшие времена исключительно для бывших людей, несколько просвещает милого старика, до чего нынче опасно ходить обнажённым, припоминает всякие регистрации при Петлюре, при контрразведке и при ЧК, непременно кончавшиеся поголовным расстрелом, причём чекисты в конце концов приноровились косить пулемётом по двести, по триста обнажившихся некстати голов, слегка присыпали ещё тёплые трупы землёй и ставили часовых, добивавших того, кто выползал из братской могилы на свет божий живым, что-то в этом именно роде, точнее трудно сказать, поскольку приятная сытость уже начинает морить и веки сладко сжимать.
Дядька как ни в чём не бывало выпивает ещё одну рюмку водки, опоражнивает тарелку великолепного бывшего супа, обтирает довольные губы бывшей салфеткой, утратившей всякое применение в годы гражданской резни, и властно, уверенно говорит:
— Террором ни с каким животным ничего поделать нельзя, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду всегда утверждать. Они напрасно думают, что им поможет террор. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему!
Это последнее замечание окончательно восхищает его. Его собственная нервная система наконец достигает покоя под благотворным воздействием водки и супа, он дремлет, забывает, с какой целью явился сюда, всё-таки приходит в себя, задаёт дядьке вопрос, в каком направлении разыскивать Тасю в голодной Москве. Дядька не знает, хотя, позволь, позволь, Татьяна Николаевна действительно забегала тому месяца два или три, взяла кое-что из вещей, оставленных на сохраненье ему, и снова исчезла, неизвестно куда. Он тоже берёт кое-что из вещей, толчётся у Сухаревки в толпе истощённых интеллигентных людей, молчаливо предлагающих свой нехитрый товар, от семейных альбомов в бархатных переплётах до каминных часов, обзаводится кое-какими деньгами, к Андрею Земскому идёт ночевать, однако где Тася не знает в точности и Андрей. Только дня через три разыскивает он Гладыревского, и Гладыревский ведёт его к Тасе, которую каким-то таинственным образом сумел поселить в общежитии медицинских студентов, в каморку уборщицы, на каких-то совершенно птичьих правах.
Тася его не ждала. Она ему рада, он тоже рад, однако словно бы так, что вот хорошо, что он и она не одни. Он тоже ночует в каморке Анисьи, хотя, граждане, сколько можно у неё ночевать, в такой тесноте, чужой человек, к тому же в общежитии начеку комендант, а это исчадие ада, много хуже собаки цепной.
И отправляется он по наивности в жилотдел, и пристраивается в самом хвосте утомлённых людей, и в полнейшем молчании стоит подряд шесть часов на ногах, ни на минуту не смея оставить своё законное место в хвосте, поскольку отчётливо читает на мрачных озлобленных лицах, что вышвырнут к чёртовой матери, поскольку жалость и сострадание из нового общества испарились, кажется, окончательно и навсегда. Отчего? Да оттого, что все благородные чувства признаны бывшими, а потому и преступными: зубы нынче в ходу. Часу в седьмом впускают его в кабинет. За письменным столом необозримых размеров кожаная тужурка спиной к немилосердно запущенному окну. Решительно так говорит, что комнату можно, разумеется, получить, этак месяца через два, а раньше никак, не стоит даже ходить.
И приходится им с Тасей все свои надежды обратить на Большую Садовую, 10, к Андрею Земскому, в замечательный дом. Весьма подробные сведения о том, как возводился этот замечательный дом, первоначально определённый под фабрику папирос, любой читатель легко обнаружит, стоит только книги раскрыть, очень любят многие авторы рассказывать в мельчайших подробностях не идущие к делу истории, которые им тем не менее удалось раскопать. Здесь же совершенно неинтересно упоминать, когда и для какой производственной надобности строился дом фасадом на улицу, покоем в обширнейший двор, куда вёл и доныне ведёт длиннейший проход-подворотня. Здесь, на мой взгляд, любопытно отметить совершенно иное. А именно то, что со дня его основания в означенном доме селятся исключительно интеллигентные люди, так что, однажды попав в этот дом, можно было перезнакомиться чуть не с половиной артистической и литературной Москвы, от Петра Кончаловского до Сергея Есенина, от юного Софроницкого до неюного Алексея Толстого. Затем с замечательным домом начинают происходить чудеса. Постановлением районного Совета депутатов трудящихся, который руководствуется не здравым смыслом и не интересами государства, а исключительно сбрендившим революционным чутьём, не содержащим, как известно, ни малейшего смысла, из дома, прибегая к помощи до крайности нелюбезной милиции, выселяются классово чуждые элементы, составляющие гордость России, и сбрасываются, как ненужные вещи, кое-куда, большей частью в сырые подвалы. В полнейшем согласии с тем же дурацким постановлением дом заселяют рабочими типографии, расположенной по соседству, которые прежде были заняты тем, что печатали разнообразные, нередко всемирно известные труды тех, чью жилплощадь им благодаря попечению новых властей посчастливилось нынче занять. Вместе с рабочими типографии дом наполняется прочим пролетарским элементом, состав которого достаточно пёстр и к тому же оригинален. По этой причине оказывается совершенно недостаточно опустошённых поголовным выселеньем квартир. Принимается дополнительное решение уплотнить всех бывших и классово чуждых, которых, при наличии всякого рода бумажек с круглой печатью, не удаётся отправить на перековку в сырые подвалы и иные места.
После этого первого чуда замечательный дом преображается так, что его невозможно узнать. Прежде всего какие-то странные вещи происходят в бывших ватерклозетах. Дело в том, что пролетарский элемент никоим образом, ни в трезвом виде, ни тем более в пьяном, никак не может направить свои бесценные струи в сиротливо ожидающий унитаз, отчего в ватерклозетах всего громадного дома, точно по какому-то мрачному волшебству, устанавливается непроходимая вонища и, мягко говоря, грязь. Затем трубы отчего-то промерзают зимой, хотя прежде не имели обыкновения промерзать, и в ватерклозетах пропадает вода, что ещё более усугубляет плачевное их состояние. В кухонных кранах днём вода по каким-то скорбным причинам течь никоим образом не желает, однако же ночью по ещё более скорбным причинам хлещет горной рекой, поскольку пролетарский элемент непременно забывает краны на ночь закрыть, переливается через край, заливает многострадальный пол кухни, вырывается в коридор, прорывается сквозь потолок и отравляет жизнь ни в чём не повинным нижним жильцам, которые, в свою очередь, преспокойно заливают таким же потоком своих ни в чём не повинных нижних жильцов, и так до первого этажа. Затем гармонии отопления то нагреваются, то от них веет холодом, так что в комнате не нагревается теплей десяти, а уж двенадцать градусов выше нуля приводит терпеливых и абсолютно свободных граждан в телячий восторг. По этой причине в комнатах заводятся понемногу печурки, в которых весело пылает паркет, прежде, как положено, покрывавший пол, от печурок, оставленных без присмотра на время затяжных крикливых баталий, которые то и дело между пролетарским элементом бушуют на кухнях, вспыхивают то тут, то там небольшие пожары, наводя на здравую мысль, что вся громада серо-мышиного цвета сгорит однажды дотла. Затем в голову никому не приходит обновлять закопчённые стены и потолки, так что квартиры ужасно напоминают могильные склепы. Затем снега с крыши не сбрасывает никто, от снега трещат потолки, роняют на головы новых жильцов штукатурку, осенью и весной сквозь проломы хлещут дожди. Затем в замечательном доме смолкают рояли, зато отовсюду гремят граммофоны, так что возникает желание удавить того идиота, который это малосимпатичное чудовище изобрёл. Затем исчезают лампочки на всех без исключения лестничных клетках, и каждый вечер взбираться по лестнице приходится в непроницаемой тьме. Затем драки и в бога и в мать-перемать на каждом шагу. Затем соседи, уж это какой-то совершеннейший бред, сумасшедший роман, безмозглая выдумка, пришедшая в пустую башку чёрт знает кому. Представьте себе, отчасти выселили, отчасти уплотнили тихих спокойных порядочных интеллигентных людей, этих представителей совести и разума нации, ради кого? Вы полагаете, ради классово близких, а потому и нравственно здоровых людей? Как бы не так! Это ошибка, это обман, это какой-то поразительный бред! С одной стороны вселяется пекарь с женой, Натальей зовут, оба хлещут по вечерам самогон, играют на балалайке, частушки поют, большей частью текст абсолютно нельзя передать, после дерутся, заставляя приходить к убеждению, что среди пролетарского элемента самые несознательные именно пекари, Наталья то и дело истошным голосом “на помощь!” орёт, так что мягкое сердце интеллигентного человека обливается собственной кровью, заставляя интеллигентного человека, которого самая суровая жизнь так-таки ничему и не смогла научить, обращаться в милицию, составленную из того же пролетарского элемента, однако перепуганные пекарь с женой тотчас шепчутся, мирятся, на гром представителей гнусной профессии двери отказываются открыть, и пролетарские элементы с наганом на поясе, нисколько не сомневаясь в своей правоте, пытаются оштрафовать за не имеющий под собой основания вызов интеллигентного человека, поскольку у интеллигентного человека по морде видать, что он контра и не наш человек. И до такого каления в конце концов доводит этот чёртов пекарь интеллигентного человека, что где-то он именует его Таракановым, фамилия, как видите, мерзкая, но ещё ничего, я бы на месте этого интеллигентного человека придумал иную, гораздо похуже, он бы у меня поплясал. С другой стороны поселяется Дуся, с мужем и сыном, которого лупит чем попадя целыми днями, а ночью муж с сыном неприметно исчезают куда-то, точно проваливаются, и Дуся зарабатывает на жизнь пролетарской семье своим основным ремеслом, клиенты крадутся к ней вереницей, в потёмках стучат не в ту дверь, шепчут плотоядными голосами: “Дуся, открой!”, так что интеллигентному человеку приходится вскакивать пуча глаза, ошалело рявкать, что рядом надо стучать, перебирая при этом все эпитеты могучего и обильного на иные эпитеты русского языка, впрочем, уже про себя, вслух интеллигентность не позволяет перебирать. Далее проживает начальник милиции, естественный хам, с толстопятой супругой своей, которая целыми днями шляется взад и вперёд и таскает перед собой маникюр, чтобы лак, не дай бог, как-нибудь не ободрался с её могучих квадратных ногтей. Затем свободные граждане дома на общем собрании, предварительно исключив, кипя лютой злобой, классово чуждых и бывших, избирают единогласно управление дома во главе с председателем, каким-то товарищем Швондером, весь состав управления горчайшие пьяницы как один человек, целыми днями жрут самогон и принимают решения, кого ещё уплотнить и кого к кому подселить, принимая за решение не борзыми щенками, а самогоном.