“Из разных ресторанов и других общественных “встреч” Нового года будут, конечно, приглашать артистов нашего театра и студий для исполнения “номеров” перед ужинающими совбурами и спекулянтами. И будут очень дорого платить. Ещё бы! И лестно: забавлять за ужином будут артисты Московского художественного академического театра или его Студий. И легко достижимо: что теперь несколько миллионов! Увы, я не поручусь, что для всех ясно, как унизительны, как постыдны такие выступления. Я не знаю, вправе ли дирекция МХАТ запрещать это. Если кто-нибудь думает, что не вправе, то я готов умолять его на коленях не позорить подобными выступлениями Художественного театра. И предупреждаю, что того, кто сделает это, я потом всё равно в покое не оставлю”.
Большой театр занимают под всякого рода съезды и конференции. В таких случаях огненные надписи загораются в сумерки на его обшарпанных стенах, взлетают и трепещут в кронштейнах громадные красные флаги, бледнеет след бесцеремонно содранного орла на высоком фронтоне, чернеет квадрига могучих коней, цепью протягиваются фигуры с примкнутыми штыками, в островерхих шлемах, в тулупах поверх длинных солдатских шинелей. И только когда снимаются цепи, спускаются флаги, гаснут пятиконечные звёзды, вспыхивают театральные, настоящие, самые приветливые в мире огни, к могучим колоннам одиноко спешат другие фигуры. О, великие боги, “Онегина” возобновляют в Большом!
И он устремляется по всем направлениям, стремясь всеми силами выжить и в то же время не замарать свою честь, что уже делают многие у всех на глазах и тайком и что голодному за кусок хлеба сделать довольно легко, на что и рассчитывает новая власть. По ночам, несмотря на пьяные песни под треньканье балалайки, драки и визг, он садится за письменный стол, покрытый драной клеёнкой, поскольку вовсе не письменный стол у него, а самый обыкновенный, обеденный стол. Он пишет “Необыкновенные приключения доктора”, первый набросок своих мытарств и мучений в чернейшие годы гражданской резни. Он перерабатывает записки молодого врача. Он берётся за обработку “Недуга”, рукопись которого отыскал и вывез в котомке из города Киева.
Но времени, времени нет!
Ощущать это отсутствие времени, когда он сознает, что должен и может творить, особенно больно и горько, однако не это одно неустанно грызёт и терзает его. Ему по-прежнему негде печатать эти первые пробы пера. Проваливается не только всё то, что он пытается продвинуть в печать через Лито. Едва возобновляется “Онегин” в Большом и вся новая пресса обрушивается на постановку за её антисоветский, чуждый новому обществу дух, он, в свою очередь, пишет рецензию, высказывая прямо противоположную, стало быть, тоже антисоветскую мысль, и очень понятно, что такого рода рецензию нигде не берут, поскольку новая пресса абсолютно вольна и свободна хулить и хвалить только то, что велят, а велят ей хулить и хвалить дикари.
Он пытается примоститься на какую-то должность в льнотрест, но и эта возможность по каким-то причинам, скрытым от нас, не переходит в действительность. Случайными заработками, до места и смысла которых уже никому докопаться нельзя, он всё-таки зарабатывает на картошку и на дрова и даже на починку тасиных туфель, но на этом его финансовые успехи кончаются, и как раз в тот момент, когда его, совместно с другими, изгоняют из Лито.
Тут он обращается в частную газету “Торгово-промышленный вестник”, которая обслуживает практические нужды средней, мелкой и кустарной промышленности. Ему дают на пробу заданье и обещают выдать полмиллиона аванса. Дело для него решительно новое, но он летит со всех ног и с честью выдерживает этот искус. Его не только берут, но ещё поручают заведовать торгово-промышленной хроникой.
На первый, непроницательный взгляд его обязанности могут показаться до смешного простыми: в отделе хроники помещается краткая информация на самые разнообразные темы, вроде пересмотра промысловых налогов или положения торговой биржи на нынешний день. Но лишь на первый, именно непроницательный, совершенно неопытный взгляд, поскольку не существует более сволочной работы в газете, чем составление именно хроники. Информация занимает всего несколько строк, однако надлежит информацию прежде добыть. Так начинаются его бесчисленные скитанья по новым учрежденьям новой Москвы. Позднее он эти скитанья опишет:
“Не из прекрасного далека я изучал Москву 1921-1924 годов. О нет, я жил в ней, я истоптал её вдоль и поперёк. Я поднимался почти на все шестые этажи, в каких только помещались учреждения, и так как не было положительно ни одного 6-го этажа, в котором не было бы учреждения, то этажи знакомы мне все решительно... Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке — в Деловом дворе, на Старой площади — в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье поле. Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти пропитание. И я его находил — правда, скудное, неверное, зыбкое. Находил я его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывая его странными утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся уже мне смешными. Я писал торгово-промышленную хронику в газете, а по ночам сочинял весёлые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли...”
За этот каторжный, унизительный труд ему платят в месяц всего три миллиона, что позволяет сносно питаться, однако не позволяет быть сколько-нибудь прилично одетым. Такого рода работа и сама по себе иссушает его, к тому же он до смерти устаёт, и он счастлив только тогда, когда поздним вечером молчаливая Тася поит его чаем, бросив две-три таблетки сахарина в стакан.
И всё же его необъятная творческая фантазия изворачивается, отыскивает какую-то щель и продолжает плести свои странные нити. По ночам ему грезятся какие-то люди, и когда он приглядывается, чуть не с испугом, к проступающим сквозь мрак неизвестности теням, он обнаруживает, что одна тень — Распутин, а другая тень — Николай, что это заговор и убийство временщика, что из этого может получиться грандиозная пьеса, из тех, какие жаждут иметь, какие ищет переживающий губительный кризис театр. Разумеется, он понимает прекрасно, что не сможет ничего написать, но ему дорога мечта о такой пьесе и внутренняя работа над ней. И потому он поспешно обращается в город Киев к сестре:
“Просьба: передайте Наде (не в силах писать отдельно — сплю!), нужен весь материал для исторической драмы — всё, что касается Николая и Распутина в период 16-го и 17-го годов (убийство и переворот). Газеты, описание дворца, мемуары, а больше всего “Дневник” Пуришкевича — до зарезу! Описание костюмов, портреты, воспоминания и т. д. Она поймёт! Лелею мысль создать грандиозную драму в 5 актах к концу 22 года. Уже готовы некоторые наброски и планы. Мысль меня увлекает безумно. В Москве нет “Дневника”. Просите Надю достать, во что бы то ни стало! Если это письмо застанет её перед отъездом, прошу её привезти материалы с собой. Если же она остаётся в Киеве, подождать Рождества и приезда Коли Гладыревского, скопить материал и прислать с ним. А может, и раньше будет верная оказия...”
Чтобы высвободить хотя бы мельчайшую толику времени под воплощение этого грандиозного замысла, у него выход один: газету поставить фундаментально и широко, по возможности обеспечить себе кусок хлеба и башмаки, чтобы не отвлекаться на прочие грошовые заработки, в самой газете избавить себя от беготни и кучи мелких трудов и получить таким образом эту желанную возможность творить.
И он размахивается изобретательно и капитально. Тотчас привлекается ценнейший сотрудник в лице Бориса Земского, брата Андрея, который служит в научно-техническом комитете при Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского, и без промедления добываются статьи об авиации в промышленности, о кубатуре, о штабелях и о чём-то ещё. Сестра Надя превращается в собственного корреспондента в городе Киеве, и он смело очерчивает круг информации, которая должна регулярно от неё поступать:
“Корреспондируй раза два в неделю: рыночные цены в Киеве (обозначать на какое число) и торгово-промышл. хронику (новые тресты, банки и их операции, жизнь артелей, кооперативов и т. д.). Шли бандеролями почаще киевские и харьковские газеты. Аванс переведём по получении первой корреспонденции. Газеты посылаю с Колей. Может быть, найдёшь представительство для продажи “Вестника” в Киеве? Тогда напиши...”
К этим заботам прибавляются объявления, бумага, чёртов Главлит. Целыми днями он кипит, как в котле, и невозможно отказаться от соблазна предположить, что ему удалось бы поставить газету во всяком случае не хуже других, а скорее всего и получше, и не его в том вина, что газета выдерживает всего шесть номеров и к середине января испускает свой дух. Причина такой поспешной кончины прозаично-проста: “всплывают конкурирующие издания”, а с ними катастрофически убывает доход и затем наступает финансовый крах.
И всё-таки один-единственный месяц работы в “Торгово-промышленном вестнике” со стороны знания подлинной жизни даёт ему много больше, чем сотня томов на ту же тему прочитанных книг. Прежде его зрение было затуманено горчайшей заботой о дровах и картошке. Теперь по улицам голодной и холодной Москвы в дырявом пальтишке колесит совершенно другой человек. Человек этот рыщет материал для серьёзной газеты, а материалом может служить решительно всё. Его не сбивает с толку гром и грохот трибун. Его разум не обманывается вереницей победоносных постановлений и резолюций. Он наблюдает, как в запущенной старой столице понемногу пробуждается жизнь, как тут и там отваливаются деревянные, успевшие почернеть от многолетней непогоды щиты, как обнажаются замызганные, покрытые толстым слоем мерзейшей уличной грязи витрины, как в глубине загаженных помещений загораются лампочки Ильича и при их слабом, мерцающем свете что-то чистят, моют, приколачивают, чинят, распаковывают, передвигают с места на место, как вспыхивают вымытые витрины, как из потаённых недр обветшалой Москвы поднимаются на поверхность товары, как Москва покупает и продаёт, как до полуночи сверкает огнями Тверская, как из дверей и окон кафе льётся нежнейшая музыка скрипок, как пьют и насыщаются граждане, у которых имеется чем заплатить за еду и питьё, и как всё тревожней и злей становятся те, кому нечем платить. Он с обострённым вниманием заправского журналиста следит и за тем, какие и где образуются тресты, кто во главе этих трестов стоит, что предлагают и что спрашивают на бирже, какие возникают артели, союзы, как держится банковский курс, каково наличное состояние рынка, уровень подвоза товаров, спрос на них и цена, причём, что важнее всего, он следит и за тем, какова установленная и какова действительная цена. Таким образом, ему удаётся заглянуть за кулисы, куда не приходит в голову заглянуть ни одному из пишущих его современников. И как ни приветствует он витрины, кафе и огни, он не обольщается ими. Он не может не замечать, что всё это лишь капля в море голода и нищеты. Цены непрестанно растут. Фунт чёрного хлеба стоит уже двадцать тысяч рублей, что указывает на острую нехватку хлеба в стране. Жилые дома не отапливаются. Граждане чем попало топят буржуйки. От буржуек то и дело вспыхивают пожары, которые не успевают тушить. В пожарном отношении республика находится в положении катастрофическом, записывает он в своём дневнике и прибавляет с тоской: