И как будто подтверждается на первых порах, что все действительно очень хорошие люди и что все желают только добра. В Художественном как раз происходит реформа, именно в эти самые тревожные дни. Образуются Высший совет, куда входят Станиславский, Леонидов, Лужский, Качалов, Москвин, и Коллегия под председательством Маркова, которой даются широкие полномочия в определении репертуарной и художественной политики. На первом же своём заседании Коллегия принимает постановление приступить к проработке пьесы “Белая гвардия”. Энергичнейший Судаков тотчас доводит до сведения автора пьесы, используя стиль победных реляций:
“1) Установлена режиссура по “Белой гвардии”, это Б.И. Вершилов и я.
2) Сделано нами распределение ролей и завтра будет утверждено.
3) А.В.Луначарский по прочтении трёх актов пьесы говорил В.В. Лужскому, что находит пьесу превосходной и не видит никаких препятствий к её постановке. Прошу Вас завтра в 3 У, часа дня повидаться со мной и Б.И. Вершиловым в театре. Мне хотелось бы перечитать роман “Белая гвардия”. Не окажете ли любезность принести с собой экземпляр, если он у Вас имеется. Репетиции по “Белой гвардии” начнутся немедленно, как будут перепечатаны роли. Срок постановки март месяц на сцене МХАТ”.
На другой день в “Новом зрителе” является сообщение, которое портит ему жизнь внезапным сближением: в репертуар Художественного театра включаются “Прометей” Эсхила, “Женитьба Фигаро” Бомарше и Булгакова “Белая гвардия”. Тут в лице писателя Юрия Слёзкина вторгается в его жизнь чёрная зависть и, кажется, даже злоба, так что их отношения портятся, а затем прекращаются навсегда.
Тем не менее в театр он отправляется в назначенный час, бродит его безлюдными переходами, тот к нему подбежит, другой от него отбежит, никто прямо ни единого слова не скажет, все улыбаются, все искусно куда-то прячут глаза, все намекают на что-то, вспоминают вдруг анекдоты, истории, чёрт знает что, то есть театр как театр, где все знают всё, все всё друг от друга таят и в то же время никак не могут этих тайн удержать про себя. Из всего этого густого тумана постепенно каким-то образом сгущается истина, что в действительности не существует решительно ничего из того, о чём так бодро докладывал Судаков. Ролей не перепечатывают, сроков не устанавливают, сцены большой не дают. Станиславский как будто кому-то сказал что-то в том духе, что незачем ставить эту агитку, а вот “Хижина дяди Тома” превосходная вещь. Луначарский же и вовсе пишет письмо, в котором всё абсолютно наоборот, и даже самое это письмо каким-то чудесным образом выплывает наружу. Замечательное письмо, если правду сказать:
“Я внимательно перечитал пьесу “Белая гвардия”. Не нахожу в ней ничего недопустимого с точки зрения политической, но не могу не высказать Вам моего личного мнения. Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна, за исключением более или менее живой сцены увоза гетмана. Всё остальное либо военная суета, либо необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому ненужной обывательщины. В конце концов, нет ни одного типа, ни одного занятного положения, а конец прямо возмущает не только своей неопределённостью, но и полной неэффективностью. Если некоторые театры говорят, что не могут ставить тех или иных революционных пьес по их драматургическому несовершенству, то я с уверенностью говорю, что ни один средний театр не принял бы этой пьесы именно ввиду её тусклости, происходящей, вероятно, от полной драматической немощи или крайней неопытности автора...”
Таким образом, ни в чём не повинного автора наркомовское письмо театру отдаёт с головой, делайте, мол, с ним что хотите, валяйте его, в батоги. Театр и валяет, как только театр способен валять. Представленная пьеса слишком своеобразна, никак не укладывается в предыдущий, и богатейший, опыт театра, подходов к её постановке пока не видать, и театр, вместо того, чтобы добросовестно поискать такие подходы, предпочитает оказать сильное воздействие на своеобычного, но беззащитного автора, пользуясь тем, что автор он молодой, начинающий, не известный никому и ничем. Тут же Коллегия принимает постановление: для постановки на Большой сцене подвергнуть пьесу коренным переделкам, а на Малую пустить после сравнительно небольших переделок, что в действительности всегда означает произвол и полнейшую бесцеремонность театра по отношению к пленённому автору, предварительно ловко скрученному по рукам и ногам. К этому погромному пункту прибавляется лаконически:
“Установить, что в случае постановки пьесы на Малой сцене она должна идти обязательно в текущем сезоне; постановка же на Большой сцене может быть отложена и до будущего сезона. Переговорить об изложенных постановлениях с Булгаковым...”
То есть постановляют сперва, а потом находят возможным переговорить. Орлы. Демократы, чёрт побери. Переговаривают тут же, поскольку Михаил Афанасьевич на заседании Коллегии присутствует лично, нервничает, курит папиросу за папиросой, глядит колючими глазами на всех. В общем, из переговоров ничего хорошего не выходит. Переговоры заходят в тупик.
Он чувствует, что критический миг наступил. И не с одним Художественным театром. Что-то тёмное со всех сторон подступает к нему и чем-то неприятным, если не страшным, грозит.
Только что перед тем врывается письмо от Леонтьева:
“Повесть Ваша “Собачье сердце” возвращена нам Л.Б. Каменевым. По просьбе Николая Семёновича он её прочёл и высказал своё мнение: “это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя”. Конечно, нельзя придавать большого значения двум-трём наиболее острым страницам: они едва ли могли изменить во мнении такого человека как Каменев. И всё же, нам кажется, Ваше нежелание дать ранее исправленный текст сыграло здесь печальную роль...” С “Россией” тоже дело проваливается. Время шестому номеру выходить, а шестой номер никак не выходит, и окончание “Белой гвардии” всё ещё не попадает к читателю. Издатель Каганский разоряется вдребезги, летит сломя голову за рубеж и не выплачивает автору обещанных денег. Автор просит редактора хотя бы возвратить ему его рукопись. Однако Лежнев отказывается, поскольку доверчивый автор каким-то жульническим подвохом утрачивает на рукопись своё неотъемлемое и священное право.
Таким образом, Михаил Афанасьевич разом теряет чуть ли не всё. Кажется, именно в эту минуту легче всего согласиться и во всём уступить. Но именно в эту критическую минуту, как обыкновенно случается с ним, куда-то проваливается послушный мальчик из хорошей интеллигентной семьи и выступает наружу человек решительный, смелый до дерзости, умеющий рискнуть именно всем, чтобы или уж выиграть всё или так же всё проиграть.
И член Высшего совета В.В. Лужский получает от никому не известного драматурга такого рода письмо, какого Художественный театр не получал никогда:
“Глубокоуважаемый Василий Васильевич. Вчерашнее совещание, на котором я имел честь быть, показало мне, что дело с моей пьесой обстоит сложно. Возник вопрос о постановке на Малой сцене, о будущем сезоне и, наконец, о коренной ломке пьесы, граничащей, в сущности, с созданием новой пьесы. Охотно соглашаясь на некоторые исправления в процессе работы над пьесой совместно с режиссурой, я в то же время не чувствую себя в силах писать пьесу наново. Глубокая и резкая критика пьесы на вчерашнем совещании заставила меня значительно разочароваться в моей пьесе (я приветствую критику), но не убедила в том, что пьеса должна идти на Малой сцене. И, наконец, вопрос о сезоне может иметь для меня только одно решение: сезон этот, а не будущий. Поэтому я прошу Вас, глубокоуважаемый Василий Васильевич, в срочном порядке поставить на обсуждение в дирекции и дать мне категорический ответ на вопрос: согласен ли 1-й Художественный театр в договор по поводу пьесы включить следующие безоговорочные пункты: 1. Постановка пьесы на Большой сцене. 2. В этот сезон (март, 1926). 3. Изменения, но не коренная ломка стержня пьесы. В случае, если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешения считать отрицательный ответ за знак, что пьеса “Белая гвардия” — свободна...” На другой же день созывается экстренное заседание Коллегии. Ультиматум дерзкого драматурга принимается полностью. Затрудняются только с гарантией поспеть с постановкой в текущем сезоне. Через несколько дней в пожарном порядке распределяются роли. Драматург приглашается читать своё детище на общем собрании труппы, в неисправленном виде, заметьте себе.
Явно подстёгнутый и вдохновлённый этой блистательной и полнейшей победой, Михаил Афанасьевич составляет заявление в конфликтную комиссию Всероссийского союза писателей:
“Редактор журнала “Россия” Исай Григорьевич Лежнев, после того, как издательство “Россия” закрылось, задержал у себя, не имея на то никаких прав, конец моего романа “Белая гвардия” и не возвращает мне его. Прошу дело о печатании “Белой гвардии” у Лежнева в конфликтной комиссии разобрать и защитить...”
После отправления двух таких решительных заявлений события валятся одно за другим. Чтение пьесы происходит 31 октября. Он страшно нервничает, курит почти беспрерывно. У него тяжело и тоскливо гудит в голове. Приближаются Прудкин с Хмелевым, из молодых, с энтузиазмом, но вежливо говорят, что прямо-таки мечтают сыграть в его замечательной пьесе, тоже, заметьте, без изменений. Он отвечает им нервно, чуть не сквозь зубы:
— Сие от меня не зависит.
Происходит невероятная, почти злодейская вещь. Пьеса очень нравится “старикам”, однако для “стариков” ролей в означенной пьесе не имеется ни одной, возраст у “стариков” для героев его уже слишком не тот, и “старики” отзываются холодно, так что пьеса, в качестве некоей снисходительной милости, уступается молодым, “пробная постановка”, как выражается Лужский, и тотчас о ней забывает, поскольку прославленный коллектив весь в страшных хлопотах по поводу выпуска “Горькой судьбины”.
А ровно три дня спустя, на четвёртый его вызывают в комиссию “для дачи показаний по делу, возбуждённому Вами”. В первый раз в жизни ему приходит в голову злосчастная мысль судиться с редактором, и он убеждается тут же, на месте, что это абсолютно невозможная вещь в условиях новой, ещё не виданной миром своб