– Бесподобно! – восхитилась Бриссо. – А что сказал его высочество?
– Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я и обосновался вчера[13].
– Браво! А я-то думала, что ты шутишь.
– Это святая истина, повторяю. Никогда я еще не был так спокоен. За сим, милый и старинный друг, наполни мой стакан, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!
– Объясни мне теперь, зачем ты пригласил меня поужинать?
– Что? – с удивлением спросил Морлиер.
– Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?
– Прости, но, кажется, я должен задать тебе этот вопрос.
– Как?
– Ведь ты мне написала, чтобы я был здесь в шесть часов вечера сегодня, в кабинете номер семь, в кабаке «Царь Соломон».
– Ты шутишь!
– Как?
– Это ты мне написал!
– Нет.
– Да.
– Вот твое письмо!
– А вот твое.
Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый держал в руке; оба развернули их в одно время, прочли, потом подняли головы, и их удивленные взгляды встретились. Они выглядели до того комично, что оба громко расхохотались.
– Это уж слишком! – вскричал Морлиер.
– Какая шутка! – поддержала его Бриссо.
– Что значит эта мистификация?
– Это не мистификация, – раздался чей-то голос.
Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты
отворилась, и очаровательный молодой человек подошел к ним улыбаясь.
– О! – вскричала Бриссо. – Виконт де Сен-Ле д'Эссеран!
– Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад поужинать с вами!
Они обернулись: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.
– Ах! – воскликнул Морлиер, зажмурив глаза. – Это солнце.
Виконт де Сен-Ле д'Эссеран вошел с той изящной непринужденностью, с той дерзкой фамильярностью, которые регентство передало царствованию Людовика XV. Высоко подняв голову, вздернув нос, с усмешкой на губах, шляпой набекрень, правую руку сунув в карман панталон, левой опираясь на эфес шпаги, виконт остановился, выставив правую ногу вперед и переместив всю тяжесть тела на левую ногу. Виконт был настолько очарователен, что даже Бриссо, смотревшая на него с видом знатока, прошептала так, что было слышно:
– Ах, милашка!
Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и, протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:
– Вот эти две особы, о которых я вам говорил: кавалер де Рошель де ла Морлиер и мадам Мари Жозефина Филаминта Бриссо.
Бриссо сделала низкий реверанс. Морлиер поклонился, встав в третью позицию, как танцмейстер в менуэте.
Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но взор его остановился на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, усыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее; при этом движении на пальце его блеснул перстень с солитером изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, ослепленный.
– Луч!.. – пробормотал он.
Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, спросил:
– Сколько ты стоишь?
Кавалер остолбенел. Этот резкий вопрос поразил его так метко, как хорошо направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных, дерзких и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не был постыдным. Но, как ни притуплена была его совесть, удар был так силен, что присутствие духа изменило ему. Это случилось потому, что вопрос был до того ясен, до того справедлив, он выражал такой стоицизм и такое презрение, что как ни бесстыден был этот человек, но и он должен был дрогнуть. Однако Морлиер быстро оправился и ответил:
– Сколько я стою? Это зависит…
– От чего или от кого? – спросил незнакомец.
– От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которую могут меня повесить, а для другого я дороже золота. Который из двух вы?
– Как ты сам захочешь. Выбирай.
– Я уже выбрал…
Незнакомец сделал движение, чтобы закрыть свою табакерку; бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, поднял пуговицу еще проворнее и, положив ее на ладонь, восхищенно проговорил:
– Клянусь рогами черта, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров.
И со вздохом сожаления он подал его незнакомцу.
– Он переходит от меня к вам, – сказал незнакомец, – сохраните его как сувенир.
– Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! – вскричал Морлиер. – Я теперь понимаю все, – прибавил он.
– Вы у меня спросили: «Сколько ты стоишь?», а я теперь спрашиваю вас: «Во сколько вы меня оцените?»
– Это зависит…
– От чего или от кого?
– От того, что ты можешь сделать.
– Я могу сделать все.
– Даже то, чего не делают?
– Особенно то, чего не должно делать.
– Ты умен.
– Я живу своим умом.
– Ты можешь убить человека?
– Как выпить бокал шампанского.
– Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Ты не добр, не великодушен, тебя не легко растрогать?
– Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится одолевать ни малейшего приступа добродетели.
Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица упала. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.
– Пара! – воскликнул он с восторгом. Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, куда уже припрятал первую, он прибавил: – Я отдам всю мою кровь для того, чтобы узнать, кого должен иметь честь благодарить.
– Графа А., – отвечал незнакомец.
– Графа А., – повторил Морлиер, – прекрасное имя!
Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился
к Бриссо, с которой виконт де Сен-Ле тихо говорил уже несколько минут в другом конце комнаты.
– Ну что? – спросил он.
– К вашим услугам, – отвечала Бриссо с глубоким реверансом.
– Ты готова?
– На все.
– Тогда за стол и поговорим за ужином.
Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем граф А. сел за стол, по правую руку от Морлиера, а по левую – от Бриссо.
Вошел слуга.
– Подавайте! – приказал Сен-Ле и также сел.
Слуга исчез, и через несколько минут стол был уставлен отборными кушаньями.
– Смерть мне! – вскричал Морлиер. – Как хорошо ужинают в «Царе Соломоне»; клянусь, это первый кабак во Франции.
– Давно вы его знаете? – спросил граф, который ничего не пил и не ел.
– Да.
– Если ваши воспоминания верны, то они могут относиться к давним событиям?
– Да.
– В 1725 году, в январе, в ночь под Новый год, не ужинали ли вы здесь?
Морлиер ударил себя по лбу.
– Подождите!.. Подождите!.. – вскрикнул он. – Мне кажется, что…
– Это было в этой самой комнате: за этим столом сидели двенадцать человек; вы встречали Новый год.
– Что вы мне напоминаете?
– Тут были де Конфлан, де Креки, дядя; де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джеймс, де Таванн, де Шаролэ, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я забыл, но которого я назову бароном. Вы помните?
– Конечно.
– Была полночь; ужин находился в полном разгаре; бутылки были пусты, и в головах пирующих зарождались самые сумасбродные идеи…
– Откуда вы знаете все это? – вскричал Морлиер.
– И вы условились, что, когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда кончится 1724-й и начнется 1725 год, будут пить за здоровье и говорить друг другу разные благие пожелания…
– Ну, да! – закричал Морлиер. – Фиц-Джеймс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я точно попал в тюрьму за долги.
– Вы условились, – продолжал граф, – что каждое желание должно быть исполнено, как бы оно ни было странно и сумасбродно, и все двенадцать присутствующих должны были способствовать исполнению этих желаний.
– Именно так, и я помню, что наш друг барон, имя которого вы забыли, назывался Монжуа.
– Именно, кавалер; отчего же вы вспомнили об этом бароне Монжуа?
– Он загадал графу Шаролэ самое забавное желание.
– Какое? – спросил виконт де Сен-Ле.
– Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или одеваться в желтый костюм четыре дня кряду.
– Ха! – усмехнулся Сен-Ле. – В самом деле, странное желание!
– А что отвечал Шаролэ? – спросил граф. – Какое желание загадал он в свою очередь? Вы помните?
– Не совсем, – отвечал Морлиер с некоторым замешательством.
– Граф де Шаролэ, – продолжал граф, – пожелал барону иметь любовницей через месяц первую попавшуюся девушку, замужнюю женщину или вдову, которую он встретит, выходя из кабака, будь она стара, безобразна, дряхла, или четыре дня носить парик из кабаньей кожи.
– Одно желание стоило другого, – сказал Сен-Ле, улыбаясь.
– Да откуда же вы все это знаете? – спросил Морлиер.
– Ведь вас не было за ужином!
– Я знаю то, что мне нужно знать, – отвечал граф А.,
– и всегда бываю там, где должен быть.
– Значит, вы обладаете двойным даром: вы можете быть невидимы и между тем присутствовать везде?
– Вы говорите, что в 1725 году сидели в тюрьме?
– Да.
– Вас посадили в тюрьму 30 января, а выпустили 30 июля, так?
– Да.
– В том самом году, весной, – обратился граф к Бриссо, – вы продавали букеты в саду Пале-Ройяля.
– Да, – отвечала Бриссо с удивлением, – я этого не забыла. Но как вы это помните? Я была цветочницей только полгода.
– Да. А букеты вы начали продавать 12 января в этом самом году.
Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этом числе произвело на нее сильное впечатление.
– 12 января! – повторила она.
– В этот самый день вы продали ваш первый букет? – спросил граф.
– Да… Но откуда вы можете знать, что в этот день я продала мой первый букет?
Граф не отвечал. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.
– Как вам много известно, – сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. – Право, мне кажется, что вам известно все.