Пробило три часа ночи, никто из присутствовавших не слыхал боя часов — разговор был блестящим и оживленным.
— Но, милая моя, — говорила Сале мадемуазель Дюмениль, — надо бы запретить подобные проявления чувств. Это ужасно! Вы, должно быть, очень страдали?
— Я несколько дней сохраняла ощутимое воспоминание о таком грубом выражении энтузиазма, — смеясь, ответила знаменитая трагическая актриса.
— Зачем же вы так изумительно перевоплощаетесь? — сказал де Креки своей соседке. — В тот вечер, во время сцены проклятия, весь партер буквально трепетал от ужаса.
— Да, — вмешался аббат де Берни, — и в эту самую минуту провинциал бросился на вас и ударил!
— Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, — сказал Ришелье, — но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и, кроме того, еще поблагодарила его.
— Милая моя, — сказала Кино, — наряду с этим доказательством, уж чересчур шумным, всего величия вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно, для вас лестное — Геррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и мадемуазель Клерон — за эти два года вы добились большого успеха. «Какое впечатление они про извели на вас?» — спросила я Геррика. «Невозможно лучше Клерон исполнить трагическую роль», — отвечал он. «А мадемуазель Дюмениль?» — спросила я. «О! — сказал он с энтузиазмом артиста. — Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию. И я понял поэта, который мог вдохновиться ими!»
— Ей-Богу! — вскричал князь Ликсен. — Геррик сказал правду: мадемуазель Клерон — это искусство, мадемуазель Дюмениль — это природа!
— А вы сами, князь, что скажете? — спросила мадемуазель Госсен.
— Я — поклонник всех троих, — отвечал Ликсен.
— Как троих? Вы назвали только искусство и природу.
— Между искусством и природой есть очарование, это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.
— Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! — закричал Ришелье.
— Каким образом?
— Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.
— Что ж он сказал?
— Креки вам скажет. Ну, маркиз, — продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, — прочтите шестистишие, которое Вольтер сочинил вчера за ужином и которое ты слушал так благоговейно.
— Я его запомнила! — вскричала Кино.
— Так прочтите же, моя очаровательница. Я предпочитаю, чтобы слова исходили из ваших уст, чем слышать их от Креки.
— Нет! — закричал аббат де Берни. — Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. У меня тоже хорошая память, я вам это докажу.
Отбросив голову назад, молодой аббат начал декламировать с той грацией, которая делала его самым привлекательным собеседником прошлого столетия:
Ah! Comargo, que vous etes brillante!
Mais gue Sale, grands dieux, est ravissante!
Que vos pas sont legers et gue les siens sont doux!
Elle est inimitable et vous toujours nouvelle:
Les Nymphes sautent comme vous,
Et les Graces dansent comme elle.
(Ах! Камарго, как вы блистательны! Но Сале, великие боги, восхитительна! Как легки ваши шаги, а ее — нежны! Она неподражаема, а вы — всегда новы. Нимфы порхают, как вы, а грации танцуют, как она).
Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Камарго.
— Правда, правда! — сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.
— Господа! — сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. — Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который нынешней ночью дал нам восхитительную возможность провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.
Он кланялся попеременно Дюмениль, Госсен, Камарго, Сале, Софи и Кино.
— Действительно, господа, невозможно найти лучшее общество, — отвечал герцог де Бриссак, обводя глазами круг дам.
— Ах! — сказал Таванн, допивая свой бокал. — Такого же мнения один очаровательный человек… Очень сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его, выходя из своего особняка. Когда я сказал ему, куда иду ужинать, он воскликнул: «Как жаль, что в нынешнюю ночь я должен закончить несколько важных дел, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы вас представить меня». И я сделал бы это с радостью, — продолжал Таванн.
— Это ваш друг? — спросила Софи.
— Друг преданный, моя красавица!
— Дворянин?
— Самой чистой крови!
— Мы его знаем? — спросила Камарго.
— Вы его знаете все… По крайней мере, по имени.
— И это имя знаменитое?
— Его знаменитость увеличивается с каждым днем, потому что это имя твердят все.
— Но кто же это? — спросил Ришелье.
— Да, да! Кто же это? — повторили со всех сторон.
— Отгадайте! — сказал Таванн.
— Не мучь нас! — закричал Креки. — Скажи его имя!
— Его имя! Его имя! — поддержали дамы.
Таванн принял позу, исполненную достоинства.
— Рыцарь Курятника! — сказал он.
Наступило минутное молчание, потом все мужчины расхохотались.
— Рыцарь Курятника! — повторил Бриссак. — Так вот о ком ты сожалеешь?
— Ну да!
— Вы слышите, моя прелестная Камарго?
— Слышу и трепещу, — отвечала танцовщица.
— Ах, виконт! Можно ли говорить такие вещи? — сказала Сале.
— Я говорю правду.
— Как! Вы говорите о Рыцаре Курятника?
— Да.
— Об этом разбойнике, которым интересуется весь Париж?
— Именно.
— Об этом человеке, который не отступает ни перед чем?
— Об этом самом человеке.
— И вы говорите, что он ваш друг?
— Самый лучший.
— Как это лестно для присутствующих! — заметила Кино, смеясь.
— Ах! — сказал Таванн. — Я очень сожалею, что он был занят в эту ночь, а то я привез бы его к вам, и, конечно, увидев его, вы изменили бы свое мнение о нем.
— Не говорите так! — возразила Камарго.
— А я был бы не прочь его увидеть, — воскликнул Ликсен, — этого Рыцаря Курятника! Потому что, если память мне не изменяет, он обокрал пятнадцать лет тому назад особняк моей милой тетушки, и теперь она рассказала бы мне подробности.
— Неужели? Он ограбил особняк княгини де Мезан?
— Да.
— Это действительно так! — воскликнул Ришелье, смеясь.
— В самом деле, любезный герцог, вы должны это знать — вы были у моей тетушки в тот вечер.
— Я провел вечер с ней в ее ложе в Опере, и мы возвратились вместе в особняк. Княгиня де Мезан, я и Рыцарь Курятника. Только я уехал после ужина, а счастливец Рыцарь ночевал в особняке.
— Что вы нам рассказываете? — смеясь, сказала Дюмениль.
— Я вам рассказываю то, что было.
— Как! — сказал аббат де Берни. — Вы возвратились из Оперы с Рыцарем Курятника и княгиней?
— Да, мы все трое приехали одной каретой, — сказал герцог де Ришелье. — Ах, какая шутка!
— Рыцарь Курятника редко ходит пешком, — заметил Таванн.
— Он слишком знатный дворянин для этого, — сказал аббат.
— И вы возвратились втроем в одной карете? — спросила Госсен.
— В карете… нет.
— Объясните же нам эту загадку, — сказал герцог де Бриссак.
— Мы с княгиней сидели в карете, Рыцарь привязал себя под рессоры кожаными ремнями и таким образом въехал в особняк, так что его присутствие не было замечено швейцаром.
— А уж этого цербера нелегко обмануть! — сообщил Ликсен.
— А потом что случилось? — спросила Камарго.
— Кажется, — продолжал Ришелье, — Рыцарь долго ждал в этом мучительном положении, пока все на конюшне не ушли спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее камеристок, и, сломав бесшумно замок бюро, вынул оттуда тысячу луидоров и большой портфель.
— А потом? — спросили дамы, сильно заинтересовавшись рассказом герцога.
— Потом он ушел.
— Каким образом?
— По крыше. Он пролез в окно прачечной на чердаке и спустился вниз по простыне.
— И ничего не услышали? — спросила Госсен.
— Абсолютно ничего. Кражу заметили только на следующий день, — ответил князь, — и то тетушка отперла свое бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее.
— Ха-ха-ха! Это уже чересчур! — воскликнула Кино, расхохотавшись. — Рыцарь Курятника уведомил вашу тетю, что он ее обокрал?
— Да. Он отослал ей на другой день портфель, не вынув из него ее облигаций.
— И в этом портфеле было письмо, — прибавил Ришелье, — подписанное его именем. В этом письме негодяй просил княгиню принять портфель и его нижайшие извинения.
— Он называет себя рыцарем, очевидно, он дворянин, — заметила Кино.
— Кажется, да.
— Чему вы удивляетесь? — сказал Таванн. — Я уже говорил вам, что он дворянин.
— Оригинальнее всего, что достойный Рыцарь Курятника прибавляет очень вежливо в своем послании, что если бы он знал, как мало найдет в бюро, то не беспокоился бы.
— Ах, как это мило! — сказала Дюмениль.
— Он закончил письмо, выражая сожаление, что он лишил такой ничтожной суммы такую знатную даму, и, если ей понадобятся деньги, он будет рад дать ей взаймы вдвое больше.
— Он осмелился это написать! — поразилась Софи.
— Все как есть!
— Он очень остроумен, — сказал Таванн, который был в восторге. — Ах! Как я сожалею, что не смог привести его сегодня!
— Неужели вы в самом деле его знаете? — спросила Сале.
— В самом деле, я имею честь быть с ним знаком.
Насмешливые восклицания раздались со всех сторон.
— Послушать вас — подумаешь, что сейчас карнавал, — сказала Кино.
— Однако я не шучу, — ответил Таванн.
— Но почему ты говоришь, что он твой друг? — заметил Ришелье.
— Я говорю это, потому что это правда.
— Вы — друг Рыцаря Курятника? — закричал Бриссак.
— Друг и должник, — сказал Таванн. — Рыцарь оказал мне одну из тех услуг, которые нельзя забыть ни при каких обстоятельствах.
— Таванн, вы насмехаетесь над нами!
— Таванн, ты шутишь слишком долго!
— Таванн, ты должен объясниться!