Разбирательство началось в уголовном суде, председателем которого был герцог Филипп.
Прежде всего, выслушали келейно, в особенности Анну Швейгер, и затем привели Сидонию, которая еще раз заявила, что из желания привязать к себе герцога, она была невольною причиною его недуга и смерти.
— Кроме чувствительных средств, не прибегали ли вы к средствам сверхъестественным: чернокнижию, волхованию и к дьявольскому наваждению?
— Нет!
— Вы лжете! — обратилась к обвиняемой Швейгер. — Разве вы не заманили герцога Эрнста Людвига в дом Хады дель Оеды, уговорившей его отправиться в Вольфенбюттель, где он и нашел вас?
— Нет! — вскричала Сидония. — Я не знала этой женщины!
— По показанию камергера Квинцова, покойный герцог был у этой женщины в Пландрине, — резко заметил Филипп.
— В Пландрине? Я… я не знаю этого!
— Значит, вы не знаете и Ирену, армянку, — захохотала Швейгер, — не знаете, что вы видели там, кто предсказывал вам герцогскую корону, а сыну вашему — обладание всей Померанией?
— Адское исчадие, — вскричала Сидония, — если ты узнала это не от проклятой Нины, раз уже предавшей меня герцогу Иоганну Фридриху, то откуда же тебе известно это?
— Что вы знаете? Сознайтесь! — закричал Филипп обвиняемой.
— Не скажу!
Герцог махнул рукой. Завеса приподнялась за Сидонией, и показался палач с орудиями пыток.
— Посмотрите на этого человека! Вы видите, что мы можем заставить вас говорить.
— Ничего я не знаю! Будьте милосердны! Не довольно ли того, что любовью своею я убила любимого человека?
— Подвергните ее слабой пытке! — горько улыбнулся Филипп.
Сидонии наложили тиски на большой палец, и она завопила. Винт несколько ослабили.
— Кого ты видела и слышала у Ирены?
Сидония молчала. По знаку герцога палач повернул винт.
— «Черного» я видела, «черного»! «Черный» говорил со мною! — кричала страдалица.
— Черного? Сатану?
— Ой, ой! — голосила несчастная. — Хоть самого черта, только не мучьте вы меня! Я во всем сознаюсь!
Сидония показала, что, через посредство Нины, она познакомилась в монастыре с Анной Швейгер и Сусанной Тейбнер, уговорив последнюю добыть яду у одного уличного лекаря и затем бросить отраву в чашу герцога.
Когда Сидония созналась в этом, тогда пытками довели ее, наконец, до того, что только безумец может возводить на себя, и в виду страшных, сделанных ею показаний, суд отказался от всех обвинений, которые почему-либо не нравились двору.
Оставив в стороне дело об отравлении, остановились на том, что Сидония Борк при помощи дьявольской лести и любовных ухищрений сумела околдовать герцога Эрнста Людвига, и что вследствие злодеяний ее герцог пришел к безумию и смерти.
На основании этого Сидонию присудили к сожжению на костре.
В то время, как Сидония с истерзанным телом и сокрушенною душой лежала на одре болезни и, покинутая людьми и Богом, ожидала лютейшей и бесчеловечнейшей смертной казни, — два сердца глубоко и явно сожалели, что в отношении Сидонии преднамеренно совершена величайшая несправедливость. То были Леопольд и Анна.
Не говоря уже о личных причинах для сострадания, процесс этот подвергал опасности сословные и семейные интересы Леопольда. Судить таким образом женщину, принадлежащую к древнейшему дворянскому роду — это шло в разрез со всеми тогдашними понятиями. Леопольд вспомнил, что Сидония все-таки носит фамилию его дяди, и что вместе с нею на костре погибнет честь его предков и его любимой матери.
В лице главы представителей знатнейших дворянских семейств Леопольд подал герцогу Филиппу просьбу о помиловании.
Саксония и Бранденбург тоже ходатайствовали о смягчении наказания, даже императорский двор не отказал в содействии, очень справедливо заметив, что доколе не отысканы и не подвергнуты более строгому, чем Сидония, наказанию София Тейбнер и другие зачинщицы и подстрекательницы Сидонии, до тех пор не может быть применена в отношении последней высшая мера наказания, полагаемого законом для женщин.
Императорский двор предложил обезглавливание в тюрьме, а дворянство Померании ходатайствовало о даровании жизни ей и пожизненном заключении в тюрьме. Но просьбы эти были отвергнуты Филиппом.
Леопольд тотчас же решился, и решение его было одобрено Анной.
В сопровождении младшего Юмница, Георга фон Борка и ближайших родственников отправился он в Штеттин и, остановившись в гостинице, приказал доложить о себе герцогу.
Аудиенция состоялась на следующий день, и, как бы в насмешку, при ней присутствовал председатель уголовного суда. Во главе своих родственников Леопольд еще раз обратился к герцогу с просьбой даровать жизнь Сидонии, а капитан фон Борк упал даже в ноги Филиппу.
— Встаньте, милостивый государь, встаньте! — сердито вскричал герцог. — Вы огорчаете нас и только подвергаете насилию закон! Даровать ей жизнь, это значило бы сказать судьям: ваш суд несправедлив! Но из любви к вам и чтобы благородное семейство не подверглось еще большему позору, мы отменим смертную казнь через топор и сожжение, и женщина эта умрет от меча, поскольку смерть от меча — благородная смерть.
— Молчите, друзья! — вскричал Леопольд. — И позвольте мне сказать последнее слово. Уверены ли вы, герцог, что, предавая смерти Сидонию, вы творите справедливый суд?
— Что это значит? — гневно спросил Филипп.
— Мы, судьи, — сурово сказал председатель суда, — по всей справедливости судили ее перед Богом, не принимающим во внимание дворянского звания.
— А я утверждаю, что суд ваш неправ! Сидония виновна перед Богом, но не перед вами, по крайней мере, она не виновата в том, в чем ее обвинили. Вся бесовщина эта и колдовство — это жалкая ложь, способная только пугать малых ребят! Где Тейбнер, купившая и бросившая в чашу отраву? Где Ирена, до того обморочившая Сидонию своими зеркалами, куклами и тряпьем, что последняя поверила нелепостям этим и отправилась к легкомысленному Эрнсту Людвигу? Не думаете ли вы, что кто-либо из Веделей станет служить под вашим боевым знаменем если на них, как на родственников казненной, будут указывать пальцем? Я очень хорошо вижу, что ничего тут не поделаешь и не следует проповедовать пред камнями, но я требую от вас, как милости, жизни Сидонии, милости, которая подобает мне — гофмаршалу, лорду и рыцарю!
— Требуете? — высокомерно спросил Филипп. — Да кто же вы такой, господин фон Ведель, чтобы требовать могли того, в чем мы отказали императору? Клянусь Евангелием, Сидония Борк будет обезглавлена, и не далее как послезавтра!
— Кто я такой? Род ваш, господин герцог, никак не лучше моего! Если бы мой прадед и не водворил в Померании учение Господа мечем своим, то все же вы можете позавидовать мне — другу Вильгельма Оранского и Елизаветы, пэру Англии и рыцарю! Вот мой жезл! Я отказываюсь от должности гофмаршала вашей светлости я одной только награды прошу за службу мою, чтобы завтра мне и фон Борку позволено было увидеться с нашей злополучной родственницей и сопутствовать ей в последнем и тяжком пути ее.
— Вы желаете сопровождать ее до эшафота? — побледнев, спросил Филипп.
— Ха, ха, ха! Пожалуй, он готов причислить ее к лику святых! — вскричал председатель суда.
— О, нет! Но желаю вам, чтобы в смертный час вы ощутили то блаженство, которым я хочу напутствовать Сидонию на небеса! Так как мой повелитель молчит, то просьбу мою я считаю удовлетворенной.
Леопольд отправился в тюрьму с фон Борком в полном придворном костюме: с медалью Вильгельма Оранского на груди и со звездою и лентой Ордена Подвязки. Первым вошел в келью фон Борк, а Леопольд остался в передней. О чем говорили брат и сестра — известно одному только Творцу, однако Леопольд слышал, что осужденная громко рыдала.
— Да благословит тебя тысячекратно Господь в жене и детях твоих за то, что ты не покинул меня, — закричала она вслед удалявшемуся брату.
Какую перемену произвели время и несчастье! Сидония постарела, побледнела, страшно отощала, а пытка до того ослабила ее некогда столь прекрасное тело, что она с трудом могла двигаться. При виде Леопольда она поднялась и испустила раздирающий сердце вопль.
— Ты пришел, наконец, Леопольд? Значит, брат не обманывал меня! Ты ходатайствовал за меня и ради меня отказался от должности и почестей!
— Для тебя я готов сделать еще большее: пока ты жива, я не покину тебя.
— Чем же я заслужила это у тебя, Леопольд, у Анны, у твоего и моего семейства, которые я терзала хуже лютого зверя?!
— Твоими страданиями, твоей смертью и несправедливо осудившими тебя судьями ты заслужила любовь тех, кого ты больше всех терзала.
Он опустился подле нее на скамейку и обнял ее.
— И насколько несомненно, что желаю я мира в будущей жизни, настолько же несомненно и то, что я мирю тебя со мною и с Буссо, с Эрнстом Людвигом, с Анной и с твоей матерью, которая на небесах молится за тебя перед Господом.
Несчастная радостно вскрикнула. Ее лицо вспыхнуло, и черные, потухшие глаза снова сверкнули.
— О, Леопольд, я не могу понять, зачем ты так говоришь со мной! Мне кажется, что ты снимаешь с груди моей тяжкое бремя.
— Ты не только должна осознать, что вечная любовь будет твоим уделом, но и твердо увериться в этом. На тебя обрушились все действительно совершенные тобой проступки, но ты провинилась в отношении тех, которые тоже небезгрешны и которые завтра радостно пойдут к тебе навстречу пред лицом Господа! Ты не повинна ни в одном из тех преступлений, за которые тебя осудили судьи, потому что совершила ты их в безумии, как жертва обманщицы, ненавидевшей тебя так же свирепо, как безумно она любила меня.
— Ты говоришь, Леопольд, об Ирене?
— О прекрасной испанке, о еврейке Саре Иоханаан, которая под именем Ирены погубила тебя, а под именем Хады дель Оеды — герцога Эрнста Людвига.
И Леопольд рассказал Сидонии все, что ему было известно о Саре.
— Поверь, — прибавил он, — что, если бы просветленной душе моего брата было позволено явиться к тебе, он предстал бы перед тобой не в образе безобразного призрака, а радостным, исполненным блаженства духом, потому что до последнего вздоха он страстно любил тебя.