вном поле. «Не жди у моря погоды», – твердила она. Это, можно сказать, был бабушкин девиз. Не жди у моря погоды. Полли снова неловко поежилась. Теперь-то она видела, что именно это и сделала – ждала у моря погоды, а жизнь тем временем текла мимо. Вторых, скрытых воспоминаний у нее осталось всего на год. После этого память снова бежала по одной колее, и была она пустая до омерзения и вообще совсем другая.
Вот, например, Полли считала, будто познакомилась с Себом на той вечеринке у Фионы два года назад, и была уверена, что это подлинное воспоминание. А скрытая память настаивала: это чушь. Полли знала Себа с десяти лет. И он объявился сразу после Дня спорта – довольно скоро после того, как она велела ему отстать.
– Наверное, ты на самом деле злилась не на меня. Просто случилось еще что-нибудь, – сказал Себ, возникнув на пороге бабушкиного дома с коробкой шоколадных конфет в руках.
Это была правда, по крайней мере настолько правда, что в Полли опять пробудилось мягкосердечие.
А еще в той памяти, которая бежала по одной колее, вообще не было Лесли. Полли диву давалась, как ее угораздило забыть такую яркую личность. Лесли был мидлтонской знаменитостью. Похоже, Уилтон-колледж не мог удержать его в себе, как держал остальных мальчиков. Лесли вечно мелькал то здесь, то там и гонялся за девочками с тем же рвением, что Нина – за мальчиками. Естественно, их с Ниной орбиты то и дело пересекались, однако от его ухаживаний перепало и Полли. И Фионе тоже, хотя он ей быстро наскучил. Фиона сказала, мол, у нее и другой дичи хватает и вообще ей нужна свобода, чтобы померяться силами с Ниной, – это было по-честному, ведь Фиона теперь стала красивее самой Кристи Джефферсон, – а еще она считала Лесли слюнтяем. Она обзывала его Юбочником и Джорджи-Порджи и недоумевала, как его до сих пор не исключили из Уилтон-колледжа. Полли тоже недоумевала. На уроках он практически не появлялся. Бабушка объясняла все тем, что Лесли отлично играет на флейте. Школе выгодно его держать, говорила она, и дело либо в этом, либо он хитер и везуч, будто сам дьявол.
Полли склонялась ко второму варианту. Но потом услышала, как Лесли играет на флейте. Это было на рождественском концерте в Уилтон-колледже. Лесли поспорил с Полли и Ниной, что они струсят и не придут. Поэтому они тщательно нарядились и пришли. В случае Нины наряд предполагал зеленые волосы – Нинина мама давно махнула рукой на попытки влиять на дочкину внешность – и балахон из блестящей черно-оранжевой сетки, который притягивал к себе все взгляды в зале розового мрамора.
Лесли вышел на авансцену – вид у него был самый скромный и благонравный, а волосы красиво мерцали в свете софитов, – и заиграл. Музыка парила среди фальшивых романских колонн, дразнила, влекла, манила. Полли была зачарована. Она не знала, что в Лесли таятся такие глубины. Кроме того, у него был и другой талант – привлекать к себе внимание. Пока Лесли не кончил играть, Полли ни на кого больше не смотрела.
Потом, во время скрипичной пьесы, которая была куда скучнее, она увидела среди публики Себа. (Себ весь год болтался где-то рядом – так говорили Полли ее скрытые воспоминания: сначала сдавал экзамены повышенной сложности, чтобы его приняли в Оксфорд и Кембридж, потом гонял по всему Мидлтону на мопеде и скучал. В обоих циклах воспоминаний после этого он пропадал куда-то почти на два года, пока не объявился у Фионы, будучи уже на последнем курсе Лондонского университета.)
Себ сидел в противоположном конце зала. С ним была Лаурель. Увидев Лаурель, Полли вздрогнула. Потом опустила голову и посмотрела на них сквозь волосы, уповая на то, что Нинино одеяние не притянет к себе вместе с остальными взглядами и взгляд Себа и он не заметит ее. Почему-то Полли не могла вынести даже мысли о том, чтобы оказаться рядом с Лаурелью и говорить с ней, – и все равно ее одолевало тошнотворное любопытство. Она занавесилась волосами и стала разглядывать эту женщину.
Лаурель была красива. Теперь Полли видела то, чего не заметила в десять лет. Белокожая на грани бледности, большеглазая, с темными бровями и облаком светлых волос, Лаурель производила яркое впечатление. К тому же она была стройной и выглядела очень молодо. Чуть ли не ровесницей Нины. Себ склонился к Лаурели с крайне внимательным видом. Похоже, Лаурель была из тех, кому требуется особое внимание. Полли радовалась, что Себ занят и не замечает ее, и при этом вопреки всякой логике обижалась на него. Остаток концерта она никак не могла выбрать, радоваться ей или обижаться.
После концерта Лаурель направилась к сцене с кем-то там побеседовать и забрала Себа с собой. Полли с Ниной ушли, и Себ их не увидел.
– Жуткое местечко, – постановила Нина. – Сборище душных стариков. Зато Лесли – просто волшебный! Вот не знала, что Моцарт – это так сексуально!
Само собой, Нина страстно увлеклась Моцартом и взяла у Полли послушать все записи.
Когда Полли увидела Себа в следующий раз, она собиралась между делом упомянуть, что видела его с мачехой на концерте. Однако забыла это сделать, поскольку Себ с места в карьер заговорил о Томасе Линне.
– А старина Том неплохо устроился в Австралии, – сказал он. – Удивительно, кто бы мог подумать, что затея с квартетом у него получится. Мы-то всегда считали его безобидным дурачком.
С тех пор всякий раз, когда Полли виделась с Себом, он говорил что-нибудь про мистера Линна. Называл он его неизменно стариной Томом, очень пренебрежительно, и постоянно давал понять, что мнения он о нем невысокого, – зато по капле выдавал какие-то сведения. Полли жаждала этих капель. Писем из Австралии она не получала. Себ стал для нее единственным источником информации, и она жадно впитывала ее.
– Он, конечно, вечно болтался в доме, когда я был маленький и приезжал погостить, – сказал Себ, – и всегда обращался со мной по-хорошему, – наверное, ему у нас было скучно, – и лично я против него ничего не имею. А однажды он подарил мне классный фотоаппарат.
В другой раз Себ сказал Полли:
– Отлично помню, какой был скандал, когда старина Том решил профессионально играть на виолончели. Они с Лаурелью из-за этого и разошлись. Все, конечно, были на стороне Лаурели. «За деньги пиликать на здоровенной скрипке?! – говорили все. – Деньги тебе не нужны!» А он с этим своим туповатым видом твердил: «Дело не в деньгах» – и стоял на своем. Мой отец всегда говорит – старина Том упрямый как баран.
Однако обычно слова Себа относились к более недавним событиям. Например, теплым весенним деньком Себ заметил, что ко времени похорон старина Том был совсем на мели, а когда его заставили вернуть картины, и вовсе оказался по уши в долгах.
– Вот уж в своем репертуаре – так промахнуться! – сказал Себ. – Где еще найдешь такого олуха, который по ошибке прихватит Пикассо?
От стрекочущего смешка Себа Полли поежилась и сказала, что плохо себя чувствует. Вернулась к бабушке, села в своей комнате и стала смотреть на «Болиголов в огне». Тоже ведь украденная картина. Значит, мистер Линн был на ме ли – и все равно слал ей горы книг со всех концов страны. Потом она достала украденную фотографию и посмотрела на нее. Теперь, когда она хорошо знала Лесли, стало видно, что мальчик совсем на него не похож. Портрет был снят, когда мальчику было примерно столько же лет, сколько Лесли сейчас. «И я его, конечно, никогда не встречала, – подумала Полли. – Ну и суеверная же я была тогда – хуже бабушки!»
Почему-то после этого Полли перестало казаться, что хранить у себя фотографию – такое уж преступление. Она решила повесить ее на стену напротив «Болиголова в огне». «Пусть все мои преступления будут налицо», – думала Полли, вколачивая гвоздь. Однако, когда она взяла фотографию в руки и хотела повесить, ей вспомнился странный разговор, который она подслушала, когда украла ее. Мистер Лерой явно грозил мистеру Линну, и у Полли возникло ощущение, будто он ведет себя как хозяин мистера Линна. При этом в доме их не было – в этом Полли теперь не сомневалась. Они были в Лондоне или еще где-то, а она непостижимым образом подключилась к их разговору. И почему, интересно, мистер Линн никогда ничего не говорил о Лероях? Правда, он и про себя ничего не рассказывал.
Полли задумчиво повесила овальную рамку на гвоздь. Она была уверена, что мистер Линн уехал в Австралию не насовсем. Лерои захотят его вернуть. Зачем – неважно; в любом случае эта мысль совершенно ее не радовала.
Бабушка заметила фотографию, едва вошла к Полли в комнату.
– Это что-то новенькое, – сказала она и подошла посмотреть. – Хм, – протянула она. – А симпатичный был мальчик. Надо отдать ему должное.
– Кому отдать должное? – спросила Полли. – Твоему мистеру Линну, само собой, – ответила бабушка. – Я думала, ты поэтому ее взяла.
– Нет. Я взяла ее из суеверных соображений, – сказала Полли.
Она сильно сомневалась в бабушкиной правоте. Когда взрослеешь, очень меняешься, но разница между мистером Линном и мальчиком на фотографии была гораздо глубже. Полли вспомнила разные другие фотографии – бабушка-девочка, папа-мальчик. У бабушки и в детстве на лице было веселое, звонкое ехидство, а у папы – теперь-то Полли знала, что он за человек, – та самая сияющая, обманная улыбка, что и тогда, в Бристоле. А выражение лица у мальчика на фотографии было вообще не такое, как у мистера Линна. Будто он должен был развиваться в другом направлении – в сторону легкости и беспечности, – и стать кем-то вроде Лесли Пайпера.
Полли долго об этом думала. Потом тщательно нарисовала и вырезала бумажные очки. Сняла фотографию и пристроила очки мальчику на лицо. Очки оказались велики, но Полли все равно подвинула их на место ногтем, а потом маникюрной пилочкой осторожно приподняла под знакомым углом. Сомнений не оставалось.
– Может быть, это мистер Пайпер? – произнесла Полли.
Но нет. Мальчик был совершенно точно Томас Линн.
– Ужас какой! – громко воскликнула Полли. – Выходит, они заполучили его совсем маленьким! – И хлопнула себя ладонью по губам. Она не хотела говорить ничего такого, не только вслух, но и в мыслях, к тому же мистер Лерой мог ее подслушать. И она добавила нарочито легкомысленным тоном: – Впрочем, он уехал в Австралию, и теперь это неважно!