— Я перезвоню в понедельник, — сказала мать. — Как только решу, с каким поездом приеду. Тебе что-нибудь привезти?
— Что-нибудь вкусненькое, — промычал я, все еще изучая покорябанную руку — Шоколадку, лакрицы, леденцы…
Все это было в королевстве Поппельуэллов под запретом, но об этом я ей сообщать не обязан. Может быть, Ангус одолжит мне одну из своих мягких игрушек, чтобы было где припрятать запасы.
Элла подняла брови, услышав мой перечень. Лакрицы и леденцы она ненавидела — что, естественно, мне было на руку. В одиннадцать лет нет ничего хуже, чем иметь друзей, любящих те же сладости, что и ты.
Альма разрешила Элле остаться на фильм, который показывали в комнате общего пользования. Это был какой-то древний фильм ужасов, где привидения напоминали бродячие простыни и не были в состоянии напугать даже второклашку. Но Элла и я ни разу не засмеялись. Мы сидели бок о бок и пытались вычеркнуть из памяти привидений, которых встретили в саду. Хотя нам обоим было ясно, что об ужасе, нами испытанном, мы будем помнить даже тогда, когда станем такими же старыми, как Цельда.
И тем не менее в тот вечер мы и в самом деле думали, что благодаря Лонгспе Стуртон и его холопы навсегда исчезли из нашей жизни. Но, как выяснилось в дальнейшем, даже Элле предстояло узнать о призраках кое-что новое.
IXКраденое сердце
После фильма Эдвард Поппельуэлл доставил Эллу обратно к Цельде. Путь через овечий выгон был по вечерам всегда зловещим, но я уверен, что в эту ночь Элла была особенно признательна за сопровождение, — пусть даже Эдвард по дороге рассказывал ей про старую систему водоснабжения в Солсбери. Мы оба решили ни Цельду, ни Эллиных родителей в наши приключения не посвящать. Иначе по вполне понятным причинам они тотчас же запретили бы ей со мной водиться.
— Мы все расскажем им, когда нам исполнится восемнадцать, — шепнула мне Элла на прощание, — хотя они точно в это не поверят.
Я забрался в кровать и понял, что мне не хватает сонного мычания Ангуса и вздохов Стью вперемешку с именем очередной девчонки, и все же ни одна другая ночь не была для меня слаще. Страх зиял еще свежей раной, но впервые за несколько дней я был твердо уверен в том, что доживу до своего двенадцатого дня рождения.
Тем не менее в какой-то момент я отправился к окну, чтобы удостовериться в том, что внизу на меня действительно больше не пялятся никакие бескровные лица. И — содрогнулся: рядом с мусорными баками что-то шевелилось… Но это оказалась всего лишь Альма, выносившая на улицу мусор.
Стояла ясная ночь, а в небе сияло столько звезд, словно они там, наверху, устроили фейерверк по поводу того, что Лонгспе доконал Стуртона. Я спрашивал себя, где он теперь? Опять в соборе? Ждет, что придет следующий отчаявшийся мальчишка и попросит его о помощи? Как бы я хотел узнать о нем побольше, о его жизни, о поступках, от которых он жаждал очистить душу! Мне бы хотелось отблагодарить его за все, что он для меня сделал. Но больше всего — снова с ним увидеться.
«Ну и?.. Чего же ты ждешь, Йон? — думал я. — Иди к нему. Это как раз подходящая ночь, чтобы сказать спасибо. Отважней, чем сегодня, ты, видимо, не будешь никогда».
Сказано — сделано.
Я сунул парочку Ангусовых мягких игрушек под одеяло, чтобы все выглядело так, как будто под ним лежу я. Потом я снова оделся и проскользнул в одних носках мимо двери Поппельуэллов вниз, ботинки я держал в руках. К счастью, Поппельуэллы оставляли на ночь в двери ключ. Я вынул его и взял с собой в надежде, что, пока я не вернусь, они ничего не заметят.
На этот раз, когда я приблизился к собору, на церковном дворе не было ни людей, ни привидений. Стена вокруг галереи такой высоты, что даже взрослому нелегко на нее взобраться, но, к счастью, я обнаружил дерево, по веткам которого я на руках перебрался на противоположную сторону. Спрыгнув на каменные плиты за стеной, я приземлился так жестко, что на минуту подумал, не сломалась ли у меня лодыжка; но боль прошла, призрак каменотесова подмастерья тоже не показывался. Между колоннами ничто не шевелилось. Луна рисовала серебряные узоры на траве и на камнях. И, конечно, двери собора были на засове, как бы сильно я их ни тряс. Чего я ожидал?
— Лонгспе? — прошептал я и приложил ухо к старым доскам.
Все было тихо, только ветер шелестел среди веток кедра. Я уселся на плиты, прислонившись спиной к закрытым дверям, и стал разглядывать льва на моей ладони. Отпечаток выцвел. Ничего удивительного, задачу свою он выполнил. Я никогда больше не увижу Лонгспе. Я чувствовал, как к глазам моим подступают слезы. Проклятие. С тех пор как я здесь, они наворачивались у меня быстрее, чем у моих младших сестер! Я провел рукавом по лицу и сжал пальцами побледневшего льва.
— Почему ты плачешь, Йон?
Я поглядел наверх.
С высоты своего роста на меня смотрел Лонгспе. Его накидка была все еще в крови.
— Пустяки. Абсолютные пустяки, — заикаясь, пролепетал я и поднялся на ноги. Я был так счастлив опять с ним увидеться. Так по-дурацки счастлив.
— Мои сыновья тоже так говорили, когда я заставал их в слезах. Не надо стыдиться своих слез. Я за свою жизнь пролил их очень много, но все же недостаточно.
Меч, которым он проткнул Стуртону грудь, висел у него на боку.
— Что? — Он проследил за моим взглядом. — Ты смотришь на него так, будто никогда не видел меча.
Мечи я видал. Дюжины. В фильмах, в музеях. Но я никогда прежде не видел, как пользуются таким мечом в настоящем сражении. Это было ужасно, хотя это всего лишь меч призрака. И я не мог от него оторвать глаз.
— Он наверняка очень тяжелый.
— О да! Я все еще помню, как быстро у меня заболели руки, когда мой брат впервые дал его мне. Мои пальцы были слишком короткие, чтобы сжать рукоятку, и после первого урока я даже ложку не мог поднять.
— Твой брат? Львиное Сердце?
— У меня было много братьев. Больше чем человеку нужно. Все старше меня. И все сильнее. Они всегда без лишних раздумий готовы были попортить кровь внебрачному сыну своего отца. К счастью, за нас горой стояла наша мачеха… Единственный, кому от нее все сходило с рук, был Иоанн.
Его мачеха. Элеонора Аквитанская[15]. Разумеется, Бонопарт нам о ней рассказывал. А Иоанн — это Иоанн Безземельный[16], принц Джон. Тот, который преследовал Робин-Гуда, если он действительно существовал. Бонопарт это яростно отрицал. Я хотел спросить о нем Лонгспе, но он, казалось, погрузился в свои воспоминания. Он смотрел вниз на темную галерею, как будто видел там своих братьев, стоящих между колоннами.
— Можно… можно мне один разок подержать меч?
Да, знаю. Просто детский сад. Но тогда мне было одиннадцать (хотя, если честно… сегодня я, думаю, попросил бы его о том же).
Лонгспе засмеялся. Смех стер с его лица печаль.
— Нет. Ты что, забыл? Это ведь меч призрака! Всего лишь тень, равно как и я.
— Но твое кольцо! — Я показал отпечаток на моей ладони.
— Печать у меня осталась потому, что смерть хочет быть уверенной, что я сдержу свою клятву. Все же остальное — это не более чем тень и мгла.
Он посмотрел на меня.
— Моя душа покрыта тьмою, словно сажей, Йон. Как бы я желал еще раз иметь такую, как твоя: молодую, не запятнанную ни гневом, ни завистью, ни поддельным честолюбием! Ни воспоминаний о кровопролитии, преследующих тебя, ни жестокости, покрывающей тебя вечным позором, ни предательств, забирающих у тебя веру в себя.
Я опустил голову. Молодую, незапятнанную? Я размышлял о надгробных памятниках, которые я рисовал для Бородая, и обо всех видах казней, которые я для него выдумывал.
Лонгспе тихо засмеялся.
— И что я тут разглагольствую? — сказал он мне, заговорщически понизив голос. — Конечно, обо всех этих вещах тебе тоже известно. Когда я был такой, как ты, я хотел убить по крайней мере двоих моих братьев. А любовницу отца я столкнул с винтовой лестницы. За что получил самую сильную взбучку в моей жизни.
Подобное признание меня подбодрило. Но я все еще не мог отвести глаз от меча.
— Мне бы очень хотелось, чтобы ты меня этому научил, — тихо сказал я.
— Научил чему?
— Сражаться.
Он изучал меня в раздумье.
— В твоем возрасте я тоже хотел учиться только этому. Кое-что я тогда уже даже знал. Мне еще не было семи, когда меня произвели в оруженосцы. — На один миг черты его опять расплылись, словно он углубился в воспоминания. — Существует только один способ преподать тебе науку сражения, — сказал он наконец. — Но я не уверен, что он правильный. Возможно, ты научишься вещам, о которых тебе и знать-то ничего не захочется.
— Что это за способ? — спросил я.
Лонгспе посмотрел на меня так, будто колебался, стоит ли мне его показывать.
— Йон Уайткрофт станет Уильямом Лонгспе, — ответил он наконец, — на пару сердечных ударов…
— Как это?
Мой голос почти перешел на шепот. Никем другим я так не жаждал сделаться, как им, никем другим во всем мире, пусть даже он был мертвецом.
— Подойди поближе! — сказал он.
Я повиновался. Я подошел к нему вплотную, так что в сиянии, его окружавшем, моя кожа приняла тот же призрачный цвет, что и его собственная, а холод, исходивший от него, проник ко мне под одежду.
— Ближе, Йон! — сказал он.
У меня возникло чувство, будто бы я таял. Я ощущал другое тело, еще более молодое, чем мое, пояс, нагрудник из кожи… и там был другой рыцарь, такой же рослый, как Лонгспе, с мечом в руках. Он напал на меня. У меня тоже был меч, короткий и тяжелый. Я взмахнул им, но недостаточно быстро. Боль. У меня на предплечье кровь. Голос: «Готфрид! Это же твой брат!» — «Ну и что?»
Боль ужасная, я едва соображаю. Где я? Кто я?
Я ощущал, как растет мое тело. Я был большим и сильным, но там было еще больше крови. И боли. Там были мечи, много мечей, копья, ножи, лошади. Я сражался. На этот раз меч был таким длинным, что я держал его двумя руками. Я почувствовал, как мои руки втыкают его в другое тело. Я слышал собственное дыхание, тяжелое, частое, ощущал дождь на моем лице. Он был соленым на вкус. До меня долетал запах моря. Почва у меня под ногами была влажной и вязкой. Я поскользнулся, упал. Что-то вонзилось мне в ногу. Стрела. Я закричал от боли. Или от ярости? Мои глаза налились кровью. Мои или другого рыцаря?