Эдит слегка зарделась, не ожидая от него такой прямоты, однако села в кресло и, устремив в камин взор прекрасных синих глаз, сказала, как будто уводя разговор в другое русло:
– Вы спросили меня о моем плече. Если же нет, то вам следовало это сделать. Так вот, на нем синяк размером с блюдце. Вот здесь, – и она начертила пальцем на платье круг.
– Черт бы его побрал! – пробормотал Руперт.
– Его? Кого именно? Дика или фазана? Впрочем, какая разница. Я согласна, черт побери их обоих!
После этих слов оба умолкли; Руперт крутил руками, как будто мыл их или же страдал от боли. Эдит наблюдала за ним и не могла не отметить, какие они большие и красные в свете пылающего камина. Лучше бы он надел перчатки, подумала она, или хотя бы держал руки в карманах. Так ей было бы легче.
– Я ужасно рад, что вы пришли, – смущенно произнес Руперт, чувствуя, что если и дальше будет молчать, она уйдет. – Потому что я хотел поговорить с вами.
– Поговорить?… Это о чем же? Надеюсь, ничего неприятного. Неужто Табита изливала вам душу? Если да, то прошу вас, только не надо мне ничего рассказывать, ибо ее признания убивают любовь и обесценивают священное таинство брака.
– К черту Табиту! – снова воскликнул Руперт. – И ее признания!
Руперт пребывал в таком смятении, что машинально произнес первые слова, что пришли ему на ум.
– И вновь я соглашусь с вами, но этак мы вскоре проклянем всех наших родственников, поэтому давайте оставим эту тему.
Затем, устав от острот и желая поскорее покончить с этим делом, дабы, наконец, сомнительный этот союз был заключен, скреплен печатью и вручен адресату, Эдит внезапно выпрямилась в кресле и посмотрела на Руперта. Ее синие глаза были широко раскрыты, и в них сиял свет, какого он ни разу не видел раньше – дивный ослепительный свет, как будто кто-то сорвал завесу тьмы, открывая взору спрятанное за ней сияние. В этом сияющем взоре Эдит как будто, наконец, раскрыла перед ним свою душу. Ее лицо тоже стало другим: скрывавшая его маска холодности треснула, как трескается под лучами солнца и дыханием западного ветра лед, открывая – или это только кажется? – реку текущей под ним любви. Пару мгновений он пытался сопротивляться ей, как мотылек сопротивляется притягательности пламени, но не потому, что был готов бросить вызов судьбе, а скорее для того, чтобы волнующее таинство этого внезапного перерождения навсегда запечатлелось в его сердце.
Затем, когда белые веки опустились, гася этот дивный огонь, а тень длинных ресниц упала ей на щеки, он сдавленно и торопливо заговорил.
– Я недостоин, – сказал он. – Я недостоин даже касаться вашей руки, но не могу устоять перед этим соблазном. Я люблю вас, Эдит, и осмелюсь просить… о да, осмелюсь просить вас, чтобы вы подарили мне свою жизнь!
Она сидела, не пошелохнувшись, ни кивка головы, ни вздоха, ни да, ни нет, как будто, прежде чем ответить ему, хотела услышать, что он скажет еще. Но он тоже молчал – не иначе как напуганный ее молчанием, не в силах подобрать новых слов, чтобы облечь в них ту правду, которую он уже высказал, раз и навсегда. И вновь эти белые веки приподнялись, и вновь синие глаза посмотрели на него, только на этот раз не взором сирены, ибо они были полны тревоги и… слез. И пока Руперт гадал, как он должен понимать их немое послание, Эдит медленно встала с кресла и после бесконечной паузы подняла руку и протянула ее ему. И тогда он понял, и взяв эту изящную руку в свою, припал к ней губами, после чего, собрав в кулак всю свою волю, обнял ее за плечи и, притянув к себе, поцеловал в лоб и в губы.
– Мое плечо, – тихо прошептала Эдит, – оно все еще болит…
И он, молча отругав себя, позволил ей снова опуститься в кресло.
– Вы любите меня? Скажите, что вы любите меня, Эдит, – прошептал он, склонившись над ней.
– Разве я вам этого не сказала? – ответила она, глядя на свою руку. – Разве женщины… – она умолкла.
Для Руперта ее слова и заключенный в них смысл были самой прекрасной клятвой, какая только слетала с уст чистой и невинной девы.
Когда слова переполняют сердце, их лучше не произносить. Затем его посетила другая мысль – причем, весьма болезненная – ибо его движения были скованными, а лицо залито краской по самые глаза, вернее, по хмуро надвинутые брови над ними.
– Я должен вам сказать, – наконец произнес он, – что это правильно, и теперь, когда вы меня услышали, за вами окончательное решение, ибо я не намерен начинать нашу помолвку с того, что стану скрывать что-то от вас, той, которую я боготворю. Прошу об одном: не спрашивайте никаких имен.
Она подняла голову и посмотрела на него как будто с упреком, но затем, рассудив, что знать мужские секреты никогда не бывает лишним, передумала. К тому же, ее мучило любопытство. Интересно, какие грехи могли водиться за таким святым, как Руперт?
– Когда-то, – медленно продолжал он, превозмогая себя, – я совершил великий грех. Я вступил в любовную связь с замужней женщиной. Она давно мертва. Так что теперь все это, слава богу, в прошлом. И больше мне вам не в чем признаться.
Эдит сделала вид, что опечалена, хотя на самом деле ей было крайне интересно, – не говоря уже о том, что она никак не ожидала, – что некая женщина смогла завлечь Руперта в affaire galante[9]. Будь на месте Руперта бесстрастный наблюдатель, он бы тотчас раскусил ее притворство.
– Я не хочу читать мораль, – сказала она. – Я слышала, что мужчины совсем не такие, нежели то, чего они ждут от нас. И все же, спасибо вам за то, что рассказали мне, и к этому больше нечего добавить, разве что… – она сжала руки и посмотрела на него, – О, Руперт, я искренне надеюсь, что это не было недавно… ибо мне подумалось, что… мне подумалось…
– Боже упаси! – в ужасе воскликнул он. – Нет, это случилось, когда я был зеленым юнцом, многие годы тому назад!
– О! – ответила она. – Это уже лучше, не правда ли?
– По крайней мере, не так ужасно, – согласился Руперт, – ибо тогда я совершенно лишился рассудка и не понимал, что творю.
– Кто я такая, чтобы судить вас, Руперт? Давайте больше никогда не будем говорить на эту тему.
– Лично мне этого совсем не хочется, – с жаром ответил он. – Но вы, Эдит, такая добрая. Такая хорошая. Скажу честно, я этого не ожидал. Я боялся, что как только я вам признаюсь, вы тотчас отвернетесь от меня.
– Нас учат прощать друг друга, – ответила она с легкой улыбкой, дрожащей в уголках ее рта, и вновь протянула руку – на сей раз левую, и позволила ему поцеловать ее.
На самом же деле он сделал большее: сняв с пальца единственное кольцо, какое когда-либо носил, золотое кольцо со странной гравировкой, – это было тронное имя фараона, которое сам фараон продолжал «носить» на пальце более трех тысяч лет, лежа в своей гробнице, – Руперт надел его ей на средний палец в знак своей вечной любви.
«Еще одна из этих злосчастных вещиц, снятых с мумии, – заметила про себя Эдит. – Как же мне надоели эти египтяне и все, что с ними связано! Такое впечатление, будто они меня преследуют».
Но вслух она этого не сказала, лишь приподняла кольцо и коснулась его губами – картина эта наверняка удивила дух покойного фараона.
– Руперт, – сказала она, – прошу вас, никому не говорите об этом сегодня, разве только вашей матушке. Как вы понимаете, характер у Дика крайне вспыльчивый, – добавила она с особым нажимом, – Надеюсь, вам также понятно, что у меня нет для вас никаких признаний ни о чем, ни о ком-то еще. Если даже он и ухаживал за мной, я не давала ему для этого никаких поводов.
– Теперь ему самое время оставить свои ухаживания, – проворчал Руперт, – иначе его ждут неприятности.
– Согласна. И, говоря по правде, я не сомневаюсь, что он их оставит, когда все узнает. А еще лучше, если он это сделает, пока вы здесь. Мне ни к чему бурные сцены.
– Как скажете, моя дорогая, – ответил Руперт, – я могу уехать завтра утром, даже если мне этого не хочется, а через несколько дней мы встретимся в Лондоне. – И он рассказал ей о полученном от друга приглашении.
– Кстати, весьма разумно, – сказала Эдит с облегчением. – Хотя, как вы сами сказали, и ужасно в данных обстоятельствах. К тому же, чтобы успеть на тот поезд с ливерпульского вокзала, вам придется уехать завтра утром еще до восьми часов. Возвращайтесь в Лондон в субботу, и мы прекрасно проведем время. О боже, посмотрите на часы, гонг к ужину прозвучит через пару минут, а вы еще даже не переоделись. Ступайте немедленно, дорогой, иначе все заметят. А нам это не нужно. Ступайте, дорогой, мой возлюбленный, который станет моим мужем, ступайте.
И Руперт ушел.
«Все прошло не так уж и плохо. Могло быть и хуже, – подумала Эдит, вытирая лицо кружевным платком, когда дверь за ним закрылась. – В принципе он очень даже милый. Ну почему он мне не нравится больше? Тогда мы могли бы быть по-настоящему счастливы, а так, я не знаю. Подумать только, он рассказал мне свою историю! Какой странный человек! Не иначе, как то была Клара. Я что-то такое слышала. Дик тоже на это намекал, но я тогда решила, что это просто сплетни. Так вот почему кузен Джордж так его ненавидит, а он его точно ненавидит, хотя и настаивает, чтобы я вышла за него замуж. Да, теперь мне все понятно. Я помню, что она была очень красивая и очень глупая женщина. Бедный, невинный Руперт!»
Когда спустя десять минут Руперт спустился к ужину, все уже сидели за столом. Пока подавали рыбное блюдо, он сел на единственный свободный стул рядом с леди Дэвен, которой нравилось, когда он сидел от нее по правую руку. Он также с горечью отметил про себя, что Эдит сидит довольно далеко от него, между двумя гостями-охотниками, и через три стула от Дика, который занимал дальний конец стола.
– Ах, мой дорогой Руперт! – сказала леди Дэвен. – Вы ужасно опоздали. Я уже начала волноваться, ибо так недолго разбаловать кухарку. В наказание я оставляю вас без супа! Что? Или вы уснули над тем вашим толстым томом в библиотеке?