– Где они? – спросил Руперт, и, опираясь на руку Меа и костыль, спустился с каменной ступени.
– Не знаю, – ответила она, – наверно, умерли где-то еще или погибли от рук врага. А может, поссорились и не захотели, чтобы их похоронили вместе. Так что когда настанет мой час, я займу их дом. Он как будто для меня сделан.
– В таком случае, твой супруг тоже должен лечь в него? – не подумав, выпалил Руперт.
Держа в руке лампу, Меа повернулась и пристально посмотрела на него.
– Пойми, Руперт-бей, – ответила она, – у меня нет мужа, и не будет. Весь день я работаю одна, а когда приходит ночь, сплю одна. Затем мой народ замурует это место – все, все, ибо я последняя, и никто больше никогда сюда не придет. Да-да, замурует камнями, взятыми от храма, и сделает крепким, как гора, ибо я хочу спать долго, никем не потревоженная.
Таков был оазис Тама, таковы были его древности. О его людях почти нечего сказать, разве только, что они были серьезны, довольно светлокожи и красивы внешне, особенно женщины. Иными словами, они и впрямь производили впечатление потомков древней, цивилизованной расы. Мужчинам, которые, как мы уже видели, оказались весьма храбрыми воинами, была свойственна замкнутость и подозрительность. Дома же они были ленивы и работали ровно столько, сколько нужно было, чтобы прокормить себя и семью, потому что к торговле их душа совсем не лежала.
Их обычаи в том, что касалось брака и прочих дел, были схожи с обычаями Нубии и Судана. Они также постоянно поминали имя Аллаха, не будучи при этом магометанами, и если чему-то и поклонялись, то Богу в образе Солнца. Это все, что осталось от древней веры их далеких предков, помимо некоторых праздников и дней поминовения, чьи истоки они уже не помнили. Несколько очень старых женщин накануне свадьбы, похорон или иных важных событий время от времени спускались в склеп, дабы совершить там возлияние к ногам статуи Осириса, увенчанного короной и перьями Амона-Ра, как в час опасности Бахита заставила сделать это Меа в храме Абу-Симбела.
Существование этого обычая было довольно любопытно, однако Руперт так и не сумел выяснить, является ли ритуал наследием прошлого, или же жители оазиса переняли его у статуй храма, или же из настенных росписей, на которых усопшие правители, их жены и челядь совершали возлияния перед этой же самой статуей. По крайней мере, от древней религии больше ничего не осталось, и никто в Таме не умел читать иероглифы. Именно стремление обрести это и другое знание, познакомиться с другими людьми и чудесным внешним миром, о котором в ее уединенный оазис доползали слухи, и подтолкнуло Меа к тому, чтобы под чужой личиной провести два года в школе в Луксоре. Хотя к ее великому разочарованию выяснилось, что читать иероглифы здесь не учат, она, тем не менее, приобрела разнообразные знания о людях и вещах, включая поверхностное знакомство с английским языком, на котором любила разговаривать.
Теперь же она настояла на том, чтобы Руперт продолжил ее образование. А поскольку в их распоряжении была всего одна книга, их уроки приняли форму лекций по истории, литературе, искусстве и прочим вещам под солнцем, какие только были ему известны. Было довольно забавно видеть их в одной из просторных комнат ее дома: сидящая за столом Меа и неуклюже расхаживающий на своем костыле туда-сюда Руперт, рассуждающий о таких вещах, мирских и Божественных, как египтология, в которой он неплохо разбирался, современная политическая история, в частности, история Африки, и религия. Последняя играла, пожалуй, самую главную роль в этих уроках, в числе тех немногих личных его вещей, которые уцелели в седельных сумках его верблюда, была и его Библия, тот самый том в кожаном переплете, который вызывал у Эдит такой восторг и интерес. Поэтому именно из этой Библии он и просил Меа почитать ему, в результате она вынесла для себя из книги гораздо больше, нежели просто новые для нее слова, что, собственно, и было его целью. Вскоре она также начала ценить дух этой книги, а в его свете лучше понимать то, что раньше ставило ее в тупик в поведении Руперта по отношению к ней и другим людям. Однако это знание не научило ее любить его меньше, скорее наоборот – еще больше его уважать.
Так тянулись недели, и хотя условия жизни Руперта были довольно странными, нельзя сказать, что он был несчастлив. Пока что он не мог покинуть оазис по причинам, о которых говорилось выше; иногда же он, к своему великому стыду, просыпаясь, ловил себя на том, что пребывание здесь его не тяготит, как это было в самом начале, и теперь он не рвется поскорее отсюда уехать. Разумеется, истина заключалась в том, что мы все в известной мере – чада нашего непосредственного окружения, и потому размеренная, спокойная атмосфера его нового дома проникла в него, даруя если не удовлетворенность, то хотя бы умиротворение. Он столько настрадался, как душой, так и телом, и вот теперь страдания оставили его. Столь бережно Меа обращалась с ним, столь умело прятала свое сердце под покровами учтивости и дружбы, что он почти перестал тревожиться по поводу ее чувств.
Он пытался забыть ту страстную сцену; когда же он все-таки думал о ней, скромность заставляла его поверить в то, что на самом деле она мало что значила. Он знал, что восточные женщины импульсивны и переменчивы в своем настроении. Возможно, хотя на тот момент Меа этого и не знала, ею двигала не преданность к несчастному калеке, коим он теперь был, а как она призналась в самом начале, жалость к его печальному состоянию, причиной которого, пусть и косвенной, она была. По крайней мере, он надеялся, что все так и было, мы же, как известно, со временем проникаемся верой в то, на что надеемся. Так что переживания оставили его, или, по крайней мере, не слишком о себе напоминали.
Что до всего остального, то пальмы, горные вершины, журчащие ручьи и зеленые поля, руины древнего храма и его высокие пилоны затмили собой парки и улицы Лондона и, главное, ненавистный дом на Гровнер-сквер, где, облокотившись на мраморную каминную полку, лорд Дэвен стоял, глядя на него с язвительной усмешкой. Если бы не Эдит и его мать, тем более, что теперь на военной карьере был поставлен крест, Руперт был не против сказать «прощай» внешнему миру и до конца своих дней остаться в Таме. Но эти две женщины – жена, которая, по всей видимости, считает себя вдовой, и мать, уверенная в том, что потеряла сына! Он всей душой мечтал увидеть их снова. И ради них он ждал того дня, когда ему подвернется возможность бежать из Тамы.
И, наконец, такая возможность ему подвернулась.
– Руперт-бей, – однажды утром тихо сказала по-арабски Меа, когда они сели за свой обычной урок. – У меня для тебя хорошие новости. К этому времени завтра ты, возможно, уже уедешь отсюда. – И притворившись, что смотрит вниз, на пергамент, на котором она писала сделанным из тростника стилом, как это делали ее предки двадцать столетий назад, поскольку бумага была для них редкостью, она из-под длинных ресниц следила за его реакцией.
Это новость слегка его ошарашила, помешав – что, пожалуй, даже к лучшему, – бурно выразить свою радость. Руперт лишь ответил словами арабской пословицы:
– После затишья – буря, после мира – война…
Его ответ, похоже, удовлетворил Меа, хотя ей и был известен конец этой пословицы – «а после смерти – или рай, или ад».
– Но каким образом? – уточник Руперт.
– Выше Вади-Хальфа, чтобы потом через Нубийскую пустыню пройти к берегам Красного моря, дальше той земли, которую держит в своих руках Осман Дигна, через Нил должен переправиться большой караван, слишком сильный, чтобы на него кто-то отважился напасть. Его вождь, человек надежный и хорошо известный нашему народу, совершает паломничество в Мекку. Я отправила к нему гонцов. Он не возражает, если ты присоединишься к нему. Одно условие: ты не должен говорить, кто ты такой, и если им на пути встретятся белые люди, обещай, что ты не станешь заговаривать с ними. Иначе ты навлечешь на его голову беды за то, что он предоставил защиту христианину.
– Это я обещаю, – ответил Руперт.
– Отлично! Ты отправишься в путь завтра на рассвете. А теперь давай начнем наш урок, мой последний.
Урок этот оказался весьма поверхностным и состоял главным образом из составленного Рупертом списка книг, которые Меа, как только у нее появится такая возможность, должна была заказать в Египте, чтобы продолжить свое образование самостоятельно. Но та, похоже, утратила интерес к дальнейшему обогащению своего ума.
Какой толк учиться, заявила она, если ей будет не с кем поговорить о том, что она узнала? Бахите эти вещи были неинтересны, другие же о них вообще не слышали. И все же, она взяла список и сказала, что как только в стране установится мир, она при первой же возможности, пошлет за книгами.
Наконец этот унылый день подошел к концу. Обед и ужин были съедены без всякого аппетита. Нужно было также подготовить верблюда и собрать все необходимое для далекого путешествия. Меа настаивала, чтобы Руперт взял деньги, которые – а это несколько тысяч фунтов – были у нее припрятаны на черный день. Это была ее доля от продажи лошадей и зерна, которыми племя Тамы время от времени торговало с бродячими купцами. Последние же, купив товар почти даром, затем перепродавали его втридорога египетскому правительству или другим покупателям. Однако Руперт наотрез отказался принять их у нее, тем более, что в этом не было необходимости, ибо в одеждах, что были на нем, когда он попал в плен, было зашито около ста фунтов, как золотом, так и ассигнациями, и он рассчитывал, что их ему хватит, чтобы добраться до Англии.
Наступила ночь. Все было готово. Руперт попрощался с эмирами и вождями, которые были весьма опечалены его отъездом. Меа куда-то исчезла, и он не знал, увидит ли он ее снова до того, как на заре отправится в путь. Луна светила ярко; следом за Рупертом увязалась местная собачка, та самая, что была его поводырем, когда он был слеп. Она сильно к нему привязалась, и, как свойственно ее собратьям, неким внутренним чутьем почувствовав предстоящую разлуку, весь день не отходила от него ни на шаг. Опираясь на костыль, Руперт прошел через пилон храма, отчасти в надежде встретить там Меа, отчасти для того, чтобы еще раз увидеть его при полной луне, когда руины выглядели особенно живописно.