– А что еще это может быть? – ответила она. – Но, конечно, он превращается в дым и пепел.
– Тем не менее, это нечто другое, Эдит. Я скажу тебе, это сгорает мое не слишком доброе прошлое, превращаясь, словно подношение на алтаре, в чистый белый пепел и ароматный дым.
– Боже мой, Дик, что с тобой? Откуда в тебе взялась эта поэтическая жилка?
– Думаю, это болезнь сердца, Эдит… Скажи, ты хочешь вечно оставаться вдовой?
– Откуда мне знать, – осторожно ответила она. – Я стала ею совсем недавно.
– Да, но жизнь коротка, и всегда следует смотреть вперед. Кроме того, обстоятельства довольно необычны. Эдит, дорогая, я хочу услышать от тебя, что как только кончится траур, ты выйдешь замуж – за меня. Нет, ничего не говори, дай мне сначала высказаться, даже если потом ты отвергнешь меня. Эдит, ты знаешь, что я с самого детства, еще будучи мальчишкой, любил тебя. Все мои странные поступки, или большая их часть, – они из-за тебя. Ты играла со мной, то приближала к себе, то отталкивала, и я пускался во все тяжкие, лишь бы тебя забыть. Помнишь нашу ссору почти год назад? Я некрасиво себя повел и искренне сожалею, но дело в том, что я был вне себя от ревности. Теперь, когда этого бедняги нет в живых, я могу в этом честно признаться. С того момента, как мне стало известно о его смерти, я старался исправиться. Я пашу, как ломовая лошадь, в парламенте, который мне ненавистен, я узнал кучу вещей, о которых я ничего не хочу знать. Спасибо Дэвену, поддержавшему меня деньгами, я заседаю в советах директоров, и поэтому ни в чем не нуждаюсь. У меня около полутора тысяч годового дохода, и почти столько же будет у тебя. Это не назовешь богатством, но если сложить эти суммы, на первых порах будет очень даже неплохо.
– Да, – согласилась Эдит, – это не богатство, но если не сорить деньгами, то двое могут неплохо на них прожить.
– Ну что ж, – тихо продолжил Дик, – вопрос в том, согласна ли ты со временем попытаться? – и, подавшись вперед, он пристально посмотрел на нее своими красивыми черными глазами.
– Не знаю, – ответила она с сомнением. – Дик, прости меня. Но я не верю тебе, и если мы хотим, чтобы брак был прочным, он должен зиждиться на других вещах, помимо любви и наслаждений. Именно поэтому я и приняла предложение бедного Руперта.
– Почему ты не веришь мне? – просил он.
– Дик, скажи, это правда, что ты нарочно подстроил для Руперта эту миссию, в надежде на то, что произойдет то, что произошло?
– Разумеется, нет! – пылко ответил он. – Я не имел к этой миссии ровным счетом никакого отношения, и даже не думал о таких вещах. Кто вложил это тебе в уши? Лорд Саутвик?
Эдит покачала головой.
– Я не разговаривала с ним об этом. Более того, не видела его после нашей свадьбы. Но я слышала намек.
– Значит, это Дэвен. Такие гадкие шуточки в его духе.
– Так значит, это неправда? – уточнила Эдит.
– Я ведь уже сказал тебе, это чертова ложь!
– Рада это слышать, Дик, в противном случае я бы никогда не простила тебя. Буду с тобой откровенна: я поступила неправильно, отпустив Руперта туда одного, и знай я точно, что все это из-за тебя, что ты поступил так, преследуя свои цели, – а ревнивцы частенько поступали так еще со времен царя Давида, – тогда почему…
– Что тогда почему?
– Дик, давай оставим этот разговор. Я вообще не уверена, что нам с тобой следует говорить. По крайней мере, Руперт был честным человеком и любил меня, и его кровь была бы на твоих руках, а через них – и на моих.
– Если дело только в этом, то они довольно чисты, – ответил Дик с усмешкой, какую многие посчитали бы натяжной, – почти так же, как и твои, Эдит. – С этими словами он протянул руку и положил ей на платье свою ладонь рядом с ее ладонью.
Эдит посмотрела на нее, но не стала убирать ни руки, ни платья.
– Да, она довольно чистая, Дик, – сказала она, – если не считать желтых пятен от сигарет на твоих пальцах. В отличие от тебя, я никогда не курила, и мои пальцы белые.
Дик взял ее руку – тем более что та была приподнята – и, сделав вид, будто рассматривает ее, поднес ее пальцы к губам и поцеловал. Эдит не стала протестовать. Казалось, она не против проявлений нежности с его стороны. Дик же как опытный, искушенный в победных делах генерал не преминул этим воспользоваться. Опустившись перед ней на колени, – что было сделать довольно легко, так как его стул стоял рядом с ее стулом и был не слишком высок, – он заключил ее в объятия и, притянув к себе ее золотую голову, страстно поцеловал.
– Дик, немедленно прекрати! – сказала Эдит, однако сопротивляться не стала. Не было в ее голосе и той злости, какая слышалась в нем в некоем предыдущем случае.
– Отлично, – прошептал он, – поцелуй меня сама, и я перестану.
Она откинула голову назад и посмотрела на него своими дивными голубыми глазами, в которых почему-то читалась нежность.
– Ты же знаешь, Дик, если бы я поцеловала тебя, это значило бы гораздо больше, нежели когда ты целуешь меня.
– Да, Эдит, это значило бы то, что это должно значить – то, что ты любишь меня и выйдешь за меня замуж. Да, моя дорогая, поцелуй меня и давай после всех этих лет наконец-то примем решение.
В течение некоторого времени она смотрела на него, затем вздохнула. Ее грудь поднялась и опала, а глаза наполнились еще большей нежностью.
– Наверно, так и должно быть, – сказала она, – ибо ни к одному мужчине я не испытывала таких чувств, как к тебе, – и, наклонив голову, она поцеловала его, после чего мягко оттолкнула от себя. Дик опустился на свой стул и механически зажег очередную сигарету.
– Ты слишком быстро вернулся к своим старым привычкам, – сказала она, пристально на него глядя. – Нет, не выкидывай ее, потому что пока ты куришь, ты сидишь спокойно. Я же хочу кое-что тебе сказать. Дик, ты не должен никому об этом говорить, по крайней мере, в ближайшие полгода. Ты меня понял? – Он кивнул. – Все это слишком преждевременно, – продолжила она. – Это ты напросился на ленч, а не я. Я же чувствовала себя одинокой и устала от своих собственных мыслей. Похороны миссис Уллершоу расстроили меня. Мне не хотелось на них присутствовать, но я была вынуждена это сделать. Дик, я несчастна. У меня такое чувство, будто между нами возникает некая преграда. Нет, она была всегда, только теперь она толще и выше. Руперт, бывало, много говорил про разницу между плотью и духом. Тогда на меня его речи наводили скуку, ибо я не понимала его. Но мне кажется, что теперь я понимаю. Я, внешняя «я», после всего случившегося, Дик, эта часть меня – твоя. Но внутренняя «я» – та, которой ты не можешь восхищаться, которую не можешь обнять, остается столь же далека от тебя, что и всегда, и я не уверена, что со временем она тебя не возненавидит.
– Эти твои части довольно трудно разделить, Эдит? – рассеянно спросил он; подобные тонкости не слишком волновали его, так как нечто подобное ему уже доводилось от нее слышать. – Во всяком случае, – добавил он, – твое внешнее «я» меня вполне устраивает. – И он с восхищением посмотрел на нее. – Мне остается лишь надеяться, что эта твоя вторая, невидимая половина последует примеру внешней.
– Ты насмехаешься надо мной, – устало произнесла она. – Впрочем, по-своему ты прав. Я надеюсь, что так и будет. А пока уходи, Дик. Я не привыкла к таким эмоциям, и они расстраивают меня. Да, ты можешь вернуться через пару дней. Скажем, во вторник. Нет, больше никаких нежностей. Ты куришь – прощай!
И Дик, ликуя в душе, ушел. Удача была на его стороне, он был искренне счастлив, так как обожал Эдит. Она была единственной, кого он обожал – помимо себя.
Как только пароход причалил к пирсу, что произошло вскоре после двух часов пополудни, Руперту понадобилось не слишком много времени, чтобы попрощаться с ним. Осмотр его багажа тоже не затянулся долго, ибо тот состоял лишь из грубого саквояжа, в который были набиты его арабские одежды и кое-какие необходимые вещи, которые он, как и костюм, приобрел у матросов или с их помощью.
Портовые чиновники, которым он по причине своей внешности показался довольно странным, если не откровенно подозрительным, сочли нужным вывернуть его саквояж наизнанку, после чего содержимое последнего озадачило их еще больше. Но поскольку среди вещей не было ничего, что облагалось бы пошлинами, то их быстро запихали обратно. Затем, не без затруднений, он нашел кэб и, забравшись в него, велел кэбмену отвезти его к дому его матери в Риджентс-парке. Эта поездка почему-то показалась Руперту даже длиннее всех проведенных в море дней.
Наконец он прибыл по нужному адресу. Расплатившись с возницей, он взял свой саквояж и повернулся, чтобы войти в небольшие железные ворота. Дом не был виден, ибо уже сгущались сумерки и его заслоняла пелена тумана. Тем не менее он показался Руперту подозрительно тихим и даже враждебным. В окне гостиной почему-то не было света, хотя ему там положено быть, ибо, насколько он помнил, свет был виден всегда, даже из-за задернутых штор. Те никогда не смыкались плотно, как он не раз замечал, возвращаясь домой поздно вечером. Его сердце тотчас наполнилось дурным предчувствием, однако он отбросил его и, проковыляв по короткой дорожке и, поднявшись на крыльцо, нашел колокольчик и позвонил. Несколько мгновений было тихо. Затем в коридоре послышались чьи-то шаркающие шаги, и кто-то отомкнул замок и снял с крючка цепочку. Почему-то ему сделалось страшно, однако затем он вспомнил, что, вполне возможно, Эдит и его мать, как и в прошлом году, проводят Новый год в поместье Дэвенов. Это, конечно, было бы весьма обидно, но с другой стороны, у него будет несколько часов на то, чтобы привести себя в презентабельный вид.
Дверь открылась, и перед ним выросла дородная, с тяжелым лицом особа с грязным оловянным подсвечником в руке.
– Что вам угодно? – спросила она, подозрительно оглядывая его неприглядную фигуру, костыль и саквояж, не иначе как решив, что перед ней бродяга.
– Я хочу видеть миссис Уллершоу, – ответил Руперт, и, похоже, его голос слегка ее успокоил.