– Двух недель еще не прошло, как вы и людишки ваши палками били отца моего, Карла Брюнхвальда, на въезде на ярмарку, за то, что он к вам сюда сыры привез. Не помните такого?
– Не помню я ничего! – воскликнул господин. – Не было такого. Навет, ложь все!
– Эй, вы зачем врете?! – вдруг закричал Увалень. Он вышел вперед и, схватив одного из стражников, что был усат и высок ростом, подтащил его ближе к рыцарю: – Вот, господин, этот бил и меня, и ротмистра. А вон тот, – он указал на другого стражника, – еще и подначивал других людей бить нас. Говорил, что собакам благородным собачья участь, и палка собакам благородным – самое нужное, чтобы благородные свое место знали.
– Ну, а ты, хам, говоришь, что не было такого, – ухмылялся кавалер. – А виновные так сами на суд пришли. Вот вам, еретикам, и правда Господня! Ясно теперь вам, безбожники, за кого Господь? И псам злым за злобу сейчас Он воздаст как должно. Людей моих, товарища моего, офицера моего палками били, глумились и потешались? Так примите воздаяние!
Он уже и руку поднял, но сказать ничего не успел.
– Стойте, стойте! – закричал спесивый господин, и был он уже не так и спесив. Стал он теперь вежлив, а в лице его появился испуг. – То миром можно разрешить! Мы за вашу честь заплатим, и за сыры ваши заплатим. – Он спешил говорить, словно времени у него не оставалось. – За товарища побитого заплатим. Заплатим за поруганную честь вашу, рыцарь.
Волков склонился к нему с коня и, заглядывая в лицо, пообещал негромко:
– Уж заплáтите. Бог свидетель, что все вы заплатите мне за оскорбление.
Волков не говорил о том никому, но был рад, что так все сложилось с Брюнхвальдом. Все оказалось ему на руку, словно его сам Бог вел. И теперь перед всеми не он виновником свары будет, а вот эти дураки спесивые и злые. Это их глупая заносчивость всему причина.
Ну, а Брюнхвальд… Ничего, Карл крепкий, он поправится.
Стражники и спесивый хам уже свое получили, и кавалер поехал дальше. Увалень, Максимилиан и еще пара солдат с ним были.
Народец с ярмарки разбегался кто как мог. Бежали к Милликону или к реке. Один хороший сержант из людей Рене с двумя десятками людей перекрыл дорогу, что вела на юг. Еще один с людьми перекрыл ту, что вела на запад. Но люди, у которых не было товара, бежали и к реке, к лодкам, и на юг, к недалеким селам, через поляны и перелески. Их никто не ловил: на кой черт они нужны. Но вот товары никто с собой уволочь не мог.
Менял и банкиров переловили сразу, прямо у их палаток. Грабили хорошо. Рохе поначалу принесли ларец, чтобы складывать серебро. Да он оказался набит сразу же, а деньги все еще тащили и тащили, пришлось их просто ссыпать на рогожу в телегу. Среди серебра то и дело мелькало и золотишко. Богатых купцов, банкиров и менял, всех тех, что были в шубах, ловили по ярмарке первым делом. Сразу забирали кошельки и отнимали шубы. Умников, что деньги успевали припрятать, били. Легко отыскать такого хитреца, что сам весь в шелках и бархате, только шубейку да берет скинул, а серебришко припрятал. Вот с такими не церемонились.
Люди Рохи нашли мед, двенадцать бочек. Все рады были: бочка меда денег стоит огромных. Солдаты ели мед вместе с сотами, с лотков, катили бочки к телегам. А еще и вино отыскали. Волков попробовал. Почти все вино – дрянь, только две бочки себе взял, но сержантам сказал, чтобы солдатам пить много не давали. А дальше, как пес по запаху, Рене обнаружил пряности. Мешки перца, корицы и еще черт знает чего. Рене божился, что все это денег стоит огромных. Грузил на подводы эти товары чуть ли не собственноручно, ощупывая и обнюхивая каждый мешок.
Затем Рене заехал в один ряд торговый и обрадовался: шубы и шубы, а за ними меха. Меха разные: и рвань всякая, и шкурки драгоценные – все это тюками, тюками.
– Эй, Лавэн! – крикнул Рене своему сержанту. – Давай-ка подводу сюда! Да нет, лучше две: в одну все не влезет.
Разобрались с мехами, а дальше ряды медников.
Там и тазы, и подсвечники, и кувшины. Все из бронзы, работы искусной. А уж сколько всякой меди, так не пересмотреть всего. Это тоже денег немалых стоит. А рядом серебро: и подносы, и кубки, и вилки с ножами.
– Лавэн, еще подводы ищи!
Роха тоже отыскал ценное, тоже грузит в телеги товар дорогой. Грязные руки солдатские швыряют в телеги мужицкие драгоценный шелк, тончайший батист, бархат, парчу, простое сукно, и даже лен тоже летит в телеги. Ничего, всё пригодится.
Руки у солдат грязны, лица потны и запылены, но ни на одном, что пришел на ярмарку, нет старых башмаков: на всех обувь уже новая, колеты самые дорогие, панталоны новые, шоссы и чулки самые яркие, что нашлись, – солдаты по две пары себе за пазуху, под кирасы, насовали, а кое-кто и переодеться успел. Одежда в общий котел не идет, тут каждый себе берет.
Волков ехал по улице не спеша, он почти не волновался. Стража, что была на ярмарке, избита и валяется в пыли. Охрана богатых купчишек попряталась. Больших городов рядом нет. А с окрестных сел собрать добрых людей – время нужно. Много времени. Пока соберутся, он уже уйдет на свой берег. Волноваться ему не о чем.
Кавалер ехал и разглядывал, как дела его идут. С одной стороны, вроде и неплохо: одна за другой телеги с ярмарки отправляются на восток, к Бертье, к лодкам. А с другой стороны, обнаружил он, что не все делом заняты. Немолодой солдат – вроде уже поживший человек, а все кровь в нем играет – тащил упитанную бабенку за угол, за лавку, в сторону реки. Бабенка кричала как резаная, выкручивалась, отбивалась, цеплялась за все, что можно. Чепец слетел с ее головы, волосы растрепались, лицо от натуги покраснело. Но на подмогу первому бросился и второй солдат. Вместе они затащили бабу за угол, бросили наземь. Баба проклинает их, ревет так, что на всю ярмарку слышно, но проклятия на солдат не действуют, они без всякой жалости успокаивают ее кулаками и оплеухами. И прямо тут же задирают ей подол. Она затыкается, наконец, только тихо воет, а к ним бежит уже и третий, очередь занимает.
Тут же невдалеке на земле сидит мужик. Лицо окровавленными руками закрыл, вся голова кровью залита, сидит, качается. Наверное, муж той бабенки. Полез, дурак, бабу свою у солдат отнимать не от большого ума. Вот теперь кровищу по морде размазывает.
Для кавалера-то картина обычная, он такое всю жизнь видел, а Максимилиан на это все таращился с изумлением. Волков, заметив его взгляд, невольно усмехнулся. Ему и самому происходящее не нравилось. Но не нравилось ему это потому, что дело надо делать, а не развлекаться. Но он ничего не сказал сержанту, что выискивал что-то тут же в торговых рядах, копошился в тряпках. У солдат нет жен, в Эшбахте нет баб, даже денег у них нет на блудных девок. А женщины – такая же добыча, как деньги, вино или одежда. Солдаты имеют на них право.
Поехал кавалер дальше и увидал чистые бочки, но с потеками. И воняли они вовсе не дегтем. Запах этих бочек он знал с юности.
– Вилли! – крикнул Волков сержанту, что грузил с людьми на телегу рулоны крепкой кожи.
Тот сразу подбежал к нему:
– Да, господин.
– А в тех бочках не масло ли?
– Сейчас, господин, проверю.
Молодой человек подбежал к бочкам, там был черпак, он понюхал его, попробовал пальцем и крикнул:
– Масло, господин!
– Оливковое? – уточнил Волков.
– Не знаю, господин. – Вилли приволок черпак кавалеру.
Тот понюхал. Да, это было именно оливковое масло. В тех местах, где его делали, Волков провел много лет. Обычно такое масло не разливали в бочки. Но ничего, оно ему и из бочки по нраву.
– Вилли, грузи бочки, это хорошее масло.
– Да, господин! – вытянулся в струнку молодой сержант.
Тут приехал верховой от Бертье и доложил:
– Господин, баржи почти полны, а все лодки ротмистр на наш берег уже отправил выгрузить взятое. Когда они вернутся, возьмут то, что уже на берегу сложено. Ротмистр говорит, что довольно, больше товара не увезем.
– Хорошо, – кивнул Волков, – будем заканчивать.
Он поехал к западному выходу с ярмарки, чтобы забрать оттуда западную заставу из двадцати человек. Но как доехал до конца, так увидал, что там торговали скотом. И среди трех десятков лошадей сразу углядел лучших. Как же были хороши две кобылки и один жеребчик! Все молоды, двухлетки. И масть, и экстерьер прекрасные. Кавалер даже слез с коня, чтобы посмотреть зубы и ноги. На обратном пути не удержался, велел солдатам взять трех лошадок с собой, на племя. Или на продажу, если с разведением не выйдет. Любая из лошадей тянула на шестьдесят талеров. Взял бы больше, там еще хорошие лошадки были, да на баржах места уже не осталось.
Волков ехал последним. Рядом с ним были Максимилиан, который вез штандарт, и Увалень. Остановив коня посреди ярмарки, кавалер оглядел людей, что выглядывали из-за лавок, из-за стеллажей, досок, из-за бесконечных корзин с древесным углем. Он даже приподнялся на стременах, чтобы его лучше было видно и дальше слышно, и прокричал:
– Я Иероним Фолькоф, рыцарь Божий, господин фон Эшбахт, пришел к вам по требованию чести и справедливости. Это все вам за то, что были вы злы и спесивы, чести не знаете. То вам расчет был за Карла Брюнхвальда и честь мою. Считаю, что теперь мы квиты.
– Чтоб ты сдох! – донесся в ответ ему звонкий женский голос.
– Ты ответишь за свое зло, пес благородный! – прокричал какой-то мужчина.
– Благородная сволочь!
– Гореть тебе в аду!
– Папист, сатана!
Волков ехал вдоль ярмарки, а хула и проклятия неслись ему вслед. Кое-кто из местных, расхрабрившись, выходил из укрытия и кидал камни. Но только издалека. Стоило Увальню, что шел рядом с Волковым, поворотиться, так «храбрецы» сразу прятались.
Так под проклятия и угрозы Волков выехал с ярмарки и направился к лагерю, к лодкам.
На подъезде к берегу они нагнали последние телеги, что ехали туда. В одной из телег лежала девка с зареванным лицом. Была она совсем молода, лет пятнадцати. Волков удивился, но проехал дальше, пока не добрался до солдата, который тащил с собой на веревке еще одну девку. Солдат уже был немолодой, щетина на подбородке белая. А девка – видно, что из крестьян, так ей лет семнадцать исполнилось. Выла она в голос. Заливалась слезами.