Волкову тоже было непонятно, и особенно интересовало его, к чему монаху замки и клетка.
– Ладно, кузнец, спасибо за рассказ и воду, – произнес он, вставая. – Поеду я.
– Доброго пути вам, господин, доброго пути, – кланялись кузнец и его молодые помощники.
Поехал Волков обратно и снова заехал к лачуге отшельника. Спешились возле нее, монаха опять дома не было. Походили вокруг, позаглядывали в щели, ничего не разглядели. Увалень хлипкую дверь потолкал – заперта.
– Выломаешь? – спросил у него Волков.
– Раз плюнуть, господин, – бахвалился тот.
Кавалер подумал немного. Хотелось ему, конечно, клетку посмотреть, но выламывать дверь в доме бедного монаха было нехорошо.
– Ну, ломать, господин? – спросил здоровяк, уже прикидывая, как это сделать лучше.
– Нет, – махнул рукой кавалер, нехорошо то было. – Поехали домой, обедать уже хочу.
Сел на коня, еще раз огляделся. Тихо тут, дикая земля. Кусты колючие, овраги от глины красные, чертополох и лопухи с репьем. Летом невесело, а каково же зимой? Как тут одному жить – непонятно. Видно, и впрямь отшельник – святой человек, раз не боится ни зверя, ни тоски.
Хотелось кавалеру с ним встретиться, много к этому святому человеку у него вопросов появилось и помимо клетки. А еще он подумал: «Жаль, что Сыча сегодня не было, Сыч непременно углядел бы что-то важное».
А Эшбахт, его убогий Эшбахт, на глазах менялся. Солдаты потихонечку стали дома свои ставить прямо вдоль дороги. Дома были дрянь, из орешника и глины: один очаг, два окна и дверь, сверху побелка – вот и весь дом. Но на фоне старых крестьянских лачуг смотрелись они чистенькими и уютными. Но главное – в них стали появляться женщины. Молодые женщины.
Из тех, что солдаты захватили на том берегу. Женщина сразу придавала обжитой вид солдатскому, мужскому, скудному дому. Хотя и рыдали они все не преставая. А как им не рыдать, если взяли их силком из дома, оторвали от родных, привезли в глушь да еще силой взяли замуж. И мужья у всех них были либо старые, некоторым и под сорок годков, либо увечны. Мало кому из двух десятков женщин повезло, чтобы у мужа было хотя бы лицо без шрамов и все пальцы целы. И все при этом еще и бедны.
А многие девки происходили из зажиточных крестьянских сел, а иные даже из торговых городских семей. В Эшбахте же их ждал дом из глины и палок, даже кровати в нем нет. Муж немолодой и уродливый, да еще и небогатый. На венчании девки выли в голос, отказывались к попу подходить. Кого-то приходилось и кулаками уговаривать. И только так они стоять соглашались при таинстве. Но брат Семион оказался глух к слезам молодых женщин. Венчал без всякой пощады, как бы невеста ни визжала и ни рыдала. Только уже совсем буйных просил успокоить, тех, что бились и орали на таинстве, тех и успокаивали без всякого снисхождения, используя оплеухи и тумаки.
И денег с солдат за ритуал святой отец не брал совсем. Не за корысть старался, а за совесть. И это при том, что чуть ли не треть девок состояла в церкви реформаторской, церкви сатанинской. Таких поп быстро перекрещивал, даже если девка и сопротивлялась. Перекрещивал и венчал. Ничего, стерпится – слюбится. Уживутся как-нибудь. Брат Семион был молодец.
Среди новых нищих солдатских домов скалой возвышался новый строящийся дом.
«Домишко какой-никакой построю при церкви, чтобы господина не стеснять», – говорил брат Семион епископу Маленскому, когда деньги клянчил на церковь, притом смиренно закатывал глазки к небу. И «домишко какой-никакой» получался солидным: в два этажа, каменный, с подвалом, а размерами он был больше, чем дом самого господина Эшбахта. Находился новый дом в удобном месте, на въезде в деревню. И под него монах просил отдать хороший участок в четыре десятины. Наверное, и дворик планировал.
Волков остановил коня и стал смотреть, как суетятся на строительстве приезжие мастера и кое-кто из солдат. Брат Семион был тут как тут, издали поклонился господину и поспешил к нему. Не иначе как деньги просить собирался. Он все монеты Волкову отдал на хранение и теперь, как надобность возникала, приходил за ними. А больше кавалер его и не видел последние дни. Очень увлекался брат Семион, пока строил свой «домишко какой-никакой».
– Благослови вас Бог! – сразу начал монах.
Все одеяние его было грязным. Немудрено, денно и нощно он пропадал на стройке.
– Здравствуй, монах.
– Сегодня стропила взялись тесать для второго этажа, а получается, что не хватит двух. Архитектор, оказывается, на амбары к реке два бревна забрал, не хватало ему. Опять в город ехать надо, – пожаловался брат Семион. – Да еще архитектор говорит, что на второй этаж уже покупать надо и на крышу еще. А еще печника вызывать пора, пока крышу не поставили, чтобы трубы для печей и каминов выводить.
– И много у тебя печей да каминов будет? – удивлялся Волков, у него-то в доме всего одна печь была, она же и камин, и плита кухонная.
– Нет, – скромно отвечал монах. – Печь кухонная да камин на первом этаже, ну, и печь на втором.
– Вижу, ты размахнулся, – покачал головой Волков и тронул коня. – Церковь-то на что будешь строить?
– Авось, Бог не оставит, – уверенно сказал монах и пошел с ним рядом. – Вы, господин, дайте мне еще сто двадцать шесть талеров на текущие нужды. Думаю еще и черепицу завтра оплатить, пока наши солдатики за нее много не просят.
Волков все записывал, что монах уже взял из денег, что ему епископ на церковь дал:
– Ты уже шестьсот двадцать талеров взял. На что храм строить станешь?
– Найду, господин, найду, – обещал ушлый монах, помахивая рукой. Мол, не волнуйтесь вы, не волнуйтесь.
– Чувствую я, что храм Эшбахта будет меньше твоего дома, – усмехнулся Волков, а сам подумал: «Если, конечно, поганые горцы сюда не придут и не спалят тут к чертям и церковь, и дом. И все дома и строения, что тут только есть».
Людей, скот, скарб какой-нибудь он намеревался увести, унести, но дома-то с собой не заберешь. Эти собаки горные все спалят, если придут. А еще он подумал, что если горцы к нему не доберутся, то домишко он у монаха заберет, к чему нищенцу божьему дом, который лучше хором господина?
Вот на церковь ему денег не хватит, Волков ему средства даст, а взамен заберет новый каменный дом. Пускай в старом, в бревенчатом, живет. Монаху и старый дом неплох будет. А пока… Пусть строит.
Госпожа Эшбахт сидела за столом с госпожой Ланге. Обед уже был, так, видно, они ужин ждали. От скуки за вышивание взялись. Волков и монах поздоровались вежливо, пошли на второй этаж, отперли сундук, стали деньги считать, записывать расходы.
– Вы тут, экселенц? – появилась на лестнице голова Сыча.
– Тут, иди сюда! – позвал Волков и захлопнул сундук.
Брат Семион спрятал деньги под подрясник, за пазуху. Он хотел уйти, но Волков сделал ему знак, чтобы тот сел рядом. Волков подумал, что брат Семион пригодится и в этом деле, этот хитрый поп всяко умом и знаниями не обделен, а в хитрости может даже Сыча превзойти.
Монах послушно опустился на стул. Кавалер присел на кровать, на край, удобно вытянул ногу.
Сыч поднялся в покои, кивнул монаху и кавалеру, уселся на сундук, поглядывая то на одного, то на другого, не понимая, что ему делать.
– Говори, Фриц, что узнал, – потребовал Волков.
– Говорить? То есть… все говорить? – засомневался Сыч и покосился на монаха.
– Все говори, – твердо сказал кавалер. – Пусть брат послушает, может, что предложит.
Монах смотрел на них настороженно, понял, что сейчас станет соучастником какой-то тайны. Лицо его будто заострилось, глаза тоже остры, чуть прищурены: «Еще одной тайны? Не много ли тайн у одного человека?»
Сыч кивнул: «Как прикажете, экселенц» – и с видимым нежеланием заговорил:
– Был я в поместье графа, посидел там в трактире, и на конюшне побыл, и на складе побыл, говорил, что работу ищу. Поговорил кое с кем, отыскал прачку старую, она мне все и рассказала.
– Ну? – Волкову надоело предисловие. Он был мрачен, понимал, что Сыч тянет, потому что знает, что новости господина не обрадуют.
Фриц Ламме вздохнул и произнес:
– В общем, экселенц, товар нам всучили не только лежалый, но еще и порченый.
Волкова, как дошел до него смысл слов Сыча, чуть не вывернуло. «Товар», «лежалый», «порченый», как пощечины, как будто хлещет его кто-то наотмашь по лицу. Он даже покраснел от обиды. Встать бы да дать Сычу в морду, чтобы впредь знал, как с господином говорить и какие слова подбирать. Но было в речи Сыча то, за что кавалер тут же его простил. Это было слово «нам». «Нам» – говорил Сыч, а значит, и ему тоже всучили дрянь, так как он себя, кажется, от господина не отделял.
– Она еще с молодых годков хвостом крутила, – продолжал Сыч, кажется, не замечая состояния кавалера. – Один лакей сказал, что годов с семнадцати, еще тогда скандал вышел с одним молодым сеньором. А последние пару лет… или года четыре, точно неизвестно, она с фон Шаубергом любилась, и о том все при дворе графа знали. Этот Шауберг два раза ее руки у графа просил, но брат ее был всегда против.
– Молодой граф? – уточнил брат Семион.
– Наследник который, – ответил Сыч и продолжил: – После скандалов другие господа ее уже брать в жены не хотели, а за всяких оборванцев семья отдать не могла, а тут как раз мы появились, вот нам ее и всучили.
– Сволочь епископ, это он все устроил, – сказал Волков негромко, но брат Семион услышал и с испугом поглядел на господина. Но кавалер продолжал: – Знал ведь, старый черт, что она гулящая. Знал и убеждал меня жениться на ней. Говорил, что так для дела хорошо будет.
– А почему же ее не отдали за этого… за фон Шауберга? – спросил брат Семион. – Раз тот дважды ее руки просил.
– Так кто ж за шута дочь графскую отдаст, даже если она непутевая, – с усмешкой говорил Фриц Ламме.
– Так он шут?! – Волков даже скривился, как от боли, словно ему ногу судорогой скрутило.