– Не виноваты. Успокойтесь, Бригитт, это все моя вина, – заверил кавалер, обнял ее и провел рукой по волосам. – Успокойтесь и идите спать.
– Вы меня… отпускаете? – удивилась она.
– Отпускаю, ступайте.
– Спасибо вам, господин! – Она быстро присела в поклоне, поклонилась и пошла к дому.
– Бригитт! – окликнул он, когда девушка дошла уже до угла конюшни.
– Да, господин, – остановилась она.
– Когда я застал госпожу Эшбахт в бальном зале ночью, она была с этим… с Шаубергом?
Бригитт помолчала немного, словно собиралась с духом, и потом сказала:
– Все три дня, что мы жили в замке, господин Шауберг ночевал в ее покоях. А когда она услышала ваши шаги, вернее то, как ваш меч бьется о ступеньки, так тогда она сидела у него на коленях.
– Спасибо, Бригитт, – сказал он. – Ступайте спать.
Она еще раз присела, поклонилась и скрылась за углом конюшни, оставив его в темноте.
Волков казался спокойным, но спокойствие это было лишь видимым. Если бы кто прикоснулся к нему, так почувствовал, что дрожит он всем телом.
Ему пришлось постоять еще немало, чтобы хоть чуть унять дрожь и ярость. Не желал он ничего большего сейчас, как встретить этого господина Шауберга. Встретить и непременно убить.
Когда кавалер вернулся в дом, все уже улеглись. Он запер дверь и поднялся к себе наверх, в спальню. Там в его кровати безмятежно похрапывала та женщина, которую он так сейчас ненавидел. Волков сел на кровать, скинул туфли, стал раздеваться. Комната была освещена совсем скудно, но он прекрасно видел длинный ящик у стены. Ящик тот стоял как раз между его сундуком с деньгами и бумагами и дорогим ящиком, в котором хранился его драгоценный доспех с роскошными штандартами и фальтроком. В этом ящике он хранил…
Как он был бос и почти раздет, кавалер встал и подошел к ящику. Откинул крышку его, запустил руку внутрь, в темноту, и оттуда потащил первое, что ему попалось.
То был пехотный клевец доброй ламбрийской работы, или как его еще называли на юге – вороний клюв. Он был с длинным древком, Волкову до плеча, крепок и удобно лежал в руке. Железо темное, закалено так, что крепче не бывает. Таким оружием при удачном попадании кавалер легко пробил бы самый крепкий и тяжелый кавалерийский шлем. А уж глупую голову блудной бабы так размозжил бы по подушке в кашу, даже и препятствия не заметив.
А блудная баба опять всхрапнула, спала себе, ни о чем не волновалась. Не знала дура, что в трех шагах от ее кровати стоит ее обманутый муж, что Богом ей дан. Стоит со страшным оружием в руках, что по лицу его катаются желваки от ненависти и злости.
Баба спит и не знает, что темнеет у него в глазах, когда думает он, что в чреве этой распутной твари растет чадо, что сядет на его поместье вместо законного ребенка. Что ублюдок какого-то шута может занять место, которое по рождению, по праву салического первородства, должно принадлежать его первенцу. Его сыну! И все из-за ее бабьей похоти. Потому что ей так захотелось, потому что бесы ее бередили? Неужели Бог такое допустит? В чем же тогда справедливость?
И что же тогда получается? Что всю свою жизнь, всю жизнь, сколько Волков себя помнил, он воевал, воевал и воевал. Он терпел невзгоды и изнуряющий голод в долгих осадах, получал тяжкие раны, от которых спать не мог, которые потом лечил месяцами, хромцом на всю жизнь остался, заглядывал в глаза лютым и кровавым ведьмам – в общем, ходил всю жизнь по острию ножа. И все для того, чтобы ублюдок поганого шута стал хозяином Эшбахта?
Нет. Не допустит Господь такого. Такому не бывать. Никогда, пока он жив, не бывать такому!
Только вот поганить благородное оружие кровью распутной бабы – недостойно. Не заслужило оно такого. Волков чуть подумал и положил великолепный клевец обратно в оружейный ящик. Закрыл крышку. Постоял еще, глядя на Элеонору Августу фон Эшбахт, которая все еще беззаботно храпела на перинах. И потом лег рядом с ней, с ненавистной, и стал думать, как быть. Заснуть он не мог до самых петухов.
Жатва была в разгаре, и на его поле уродилось все, кроме гороха. Особенно хорош получился овес. Ёган молодец, что построил амбары на реке, иначе все, что выросло, пришлось бы возить в три раза дальше до Эшбахта – лошадей да телеги ломать. А тут все рядом. В одном только он просчитался: трех больших амбаров на такой урожай не хватило.
За время сбора урожая Волков устал, словно войну вел. Мужики его, Ёган, лошади и солдаты, которых он нанял, тоже уставали, но все, кроме лошадей, конечно, понимали, что все им окупится.
Но усталость – ладно бы, ничего, не привыкать ему, другие его заботы тяготили. И первая из них – горцы! Горцы злы, не может быть такого, чтобы они за ярмарку ему не ответили.
Если не пришли в течение двух первых недель, так, значит, пытаются с графом да герцогом поговорить, выяснить, чья в грабеже вина. Большие сеньоры к ней подстрекали или то личная дерзость новоприбывшего рыцаря.
– Сыч! – позвал Волков помощника своего. – Собирайся на тот берег проверить дружков своих.
– Не рано ли? – сомневался тот. – Мало что они узнать успели. Времени немного прошло.
– Нет. Собирайся, Фриц! – велел Волков. – Ни спать, ни есть не могу. Все время о них, о еретиках, думаю. Надо мне хоть что-то знать, не могут они не собираться к нам в гости.
– Как пожелаете, экселенц, – отозвался Сыч нехотя.
– Чего ты морщишься? – спрашивал кавалер, видя его нежелание.
– Не любо мне это, – отвечал Сыч. – Чужое там все, враги все, дерзкие, наглые. Бога не боятся, над святыми надсмехаются. Одно слово – еретики. Даже пиво у них не такое.
– Надо, Сыч, – настаивал Волков. – Проспим их приход – всем нам смерть настанет, кроме мужиков. Пленных они не берут. Все здесь пожгут, все заберут.
– Да ясно, экселенц, ясно, – кивал Фриц Ламме.
Так кавалер об этом деле волновался, что поехал с Сычом до рыбацкой деревни, хоть туда и обратно день пути был. Там у сержанта Жанзуана и заночевал. Сыч ночью реку переплыл. Только утром Волков забрал деньги у сержанта, что тот за проход плотов собрал, и отправился в Эшбахт. Кстати, денег оказалось не так и мало: семнадцать талеров чистыми. А перед тем как уехать, Волков сержанту сказал:
– Живешь праздно, в лени. У тебя четыре человека, целыми днями лежите на песке, плоты ждете.
– А что же делать, господин? – спросил сержант Жанзуан. – Другого дела у нас нет.
– Заставу ставьте вот здесь, на этом холме. – Волков указал сержанту на холм. – Жалованье вам из денег, что вы собираете, платится, так делайте.
– Есть! – сказал сержант. – Будем по возможности делать.
– По возможности? – зло спросил кавалер. – Я бы на вашем месте поторопился. Горцы из кантона придут, а лошадь у вас одна. Все не убежите. Так что ломайте лачуги, ищите любое дерево, ставьте частокол на холме. Бараки на двадцать человек, склады, колодец копайте. Готовьтесь.
– Значит, воевать будем? – спросил со вздохом старый солдат, что слышал их разговор.
– А что, у тебя когда-то по-другому было?
– Никогда, – отвечал тот. – Думал, может, хоть сейчас, под старость, тихонько поживу.
– Забудь. Не привыкай, – строго велел кавалер и крикнул: – Максимилиан, коня!
Сам он всегда хотел жить тихо, да никак это не получалось. Даже когда со службы ушел, не получалось. Коли был кто из больших сеньоров с ним рядом, так вечно требовал кровавой работы. Волков уже с тем смирился, война стала для него обычным, простым делом. Ну а что: то горцы, то жена, то герцог – и все это изо дня в день, изо дня в день. А еще письма от разных влиятельных попов, всем им что-то нужно. А еще оборотень, а еще дела с купчишками. Не успевал кавалер с рассветом встать и дела переделать, как уже ночь на дворе. И герцог не давал о себе забыть, как без него, сеньор все-таки.
Кавалер приехал с юга, все мысли о горцах, сам устал, а у привязи чужой конь.
– Кто тут? – спросил Волков у дворового мужика, что чистил коровник.
– Не могу знать, господин какой-то в богатом платье. Госпожа его кормит.
Волков уж не знал, что и думать, пошел в дом. А там за столом человек в цветах герцога и с сумкой через плечо. Сидит, бобы ест не без удовольствия. Кружка пива у тарелки, хлеб свежий. А кавалер уже и не знает, грустить или радоваться. Хорошо, что хоть не хахаль жены. А с другой стороны, что хорошего? Может, хахаль и лучше был бы. Хахаля можно было бы прямо тут и зарезать. А с герцогом так не выйдет.
– Я от его высочества герцога, – вставал и кланялся человек, увидав Волкова.
Это и так кавалеру ясно, он даже знает, зачем тут этот человек. Он молча протянул руку и принял два письма. Одно большое с лентой и оттиском герба герцога на сургуче, второе совсем маленькое и простое.
Уселся Волков за стол и первым делом, конечно, сломал сургуч на послании курфюрста.
«Милый друг мой, зная о ваших делах, прошу вас быть ко двору моему в Вильбург со всей возможной поспешностью. Желаю слушать вас и говорить с вами о житии вашем в вашей земле.
Карл Оттон, Четвертый курфюрст Ребенрее».
Какой у писаря почерк красивый – залюбуешься. А герцог не поленился перстень приложить. Подписываться не стал.
Волков сидел, задумавшись, над письмом сеньора: вот что ему сейчас делать? Бросить все и скакать к герцогу? Четыре дня туда, четыре обратно, сидеть и там ждать аудиенции. А сколько ее ждать придется? А вдруг его высочество возьмет и просто кинет его в тюрьму? До выяснения. А там обер-прокурор, который Волкова еще по Хоккенхайму невзлюбил. Уж он порадуется, все сделает, чтобы пленник в холоде подольше посидел.
А тем временем горцы переплывут реку? Он даже деньги свои вывезти не успеет. Все этим псам из-за реки достанется. Не-ет, нет-нет-нет. Так не пойдет. А как пойдет?
Думы тяжкие, думы тяжкие. Что делать? Осмелиться отказать герцогу или собираться в дорогу? Так он размышлял несколько минут, а посыльный терпеливо ждал.