После этого Волков еще больше возненавидел Теодора Иоганна, девятого графа фон Мален. А потом Бригитт рассказала, что Элеонора два года назад так и вовсе забеременела от Шауберга и, как тот ни молил родить ему ребенка, рожать побоялась, а отправилась с Бригитт к местной ведьме. Та давала графской дочери страшный настой, и та, как девка крестьянская, валялась в грязи и рвоте в доме ведьмы на полу, каталась и билась, пока плод из нее кровью не вышел.
Волков все это слушал внимательно, хоть и знал, что после каждого такого рассказа будет наливаться ненавистью на целый день. И злобой своей будет отравлять все вокруг, думая, что жена беременна от Шауберга. И когда такая мысль его касалась, так сразу вспоминал он об оружейном ящике. А глупая жена его, словно не замечая, что с ним творится, еще и колкости говорила. Публично, и перед офицерами, и перед людьми несогласие свое выпячивала, гордыню глупую.
Волков спрашивал у Бригитт каждый день, когда та проходила мимо: беременна? И госпожа Ланге понимала по слову одному, о ком он спрашивает, тихо говорила ему, что сама о том не знает. Отчего он снова впадал в уныние и злость.
А тем временем из-за реки Сыч вернулся. Сели они вдвоем на завалинку у забора, там, где дворовые садятся бездельничать, и Фриц Ламме стал рассказывать, что выведал.
– Решились они, – говорил Сыч серьезно. – Ландаманн, это у них вроде как глава земли, получил одобрение совета кантона, это у них вроде как наш ландтаг. Кантон выделил денег на поход к нам.
– Сколько? – сразу спросил Волков.
– Говорят, что двести франков.
– Двести франков? – переспросил кавалер, не веря в такую цифру. – Кого можно нанять на двести франков: франк едва чуть больше половины талера стоит.
– Да погодите, экселенц, – продолжал Сыч, – то только для затравки. Коммуны собирают деньги, особенно злится на вас Милликон, те ярятся, голову вашу требуют, сколько соберут, никто не знает. А еще ландаманн назначил офицера по имени Пювер.
– Пювер? – Волков не мог вспомнить такого. – Кто он, гауптман? Оберст?
– Не ведаю, экселенц, – отвечал Сыч.
– Да как же ты не узнал, кого к нам пошлют? – злился Волков. – Капитана или полковника? То первым узнавать нужно. Я же тебе говорил, что первое, что знать надобно: кто командир будет.
– Не понял я, экселенц, – сразу загрустил Фриц Ламме. – Запамятовал.
– Ладно, еще что узнал?
– Ну, еще узнал, что этот Пювер разослал по городам и селам сбор ополчения.
– Дьявол. К какому дню им велено собираться?
– Не знаю, – ответил Сыч.
– Не знаешь? – опять злился Волков. – А что ж ты знаешь?
– Знаю, что от Рюммикона будет тридцать пикинеров и восемь арбалетчиков.
Что против него горцы собирают войско, Волков и сам догадывался. Сыч ничего нового не сказал ему.
– Что был ты там, что не был, – зло выговаривал ему кавалер. – И эти два олуха, дружки твои, сидят пиво попивают, тоже ничего не выведали. Деньги им дал – что в реку кинул.
– Экселенц, – морщился как от боли Фриц Ламме, – то дело для них новое, да и для меня тоже, и опасное к тому же.
– Знать, дурья твоя башка, – выговаривал ему Волков, – знать мне надобно все о них, чтобы понимать, что делать. У кантона сил против меня не вдесятеро – в сто раз больше! Понимаешь? Сколько их будет: триста или тысяча? Что делать? Бежать, всех уводить или драться? А как мне решение принять, если ты мне ничего не говоришь по делу.
– Уж извините, экселенц, – смущенно бормотал Сыч. – Не смог.
– Извинения твои вздор, – сказал Волков. – Иди на тот берег, выясни все.
– Опять на тот берег? – развел руками Фриц Ламме.
– Опять! – заорал Волков. – Опять. Вызнай мне, сколько их будет, когда начнут и где реку перейдут.
– Ну ладно, – вздохнул Сыч. – Переночую, помоюсь, поем да пойду.
– Нет! – коротко бросил кавалер, полез в кошель и, не считая, достал оттуда пригоршню серебра, высыпал монеты Сычу в руку. – Поешь и сейчас же иди. Сегодня. Еще раз говорю: вызнай мне, сколько их, когда пойдут и где к реке подойдут.
Сыч еще раз вздохнул и покивал головой, а когда Волков направился к дому, потряс серебро на ладони. Кажется, не очень-то был он ему рад.
Так и жил кавалер в изматывающем ожидании. В ожидании неотвратимых бед. День за днем, день за днем. Притом что вокруг все радовались. Радовались мужики хорошему урожаю, радовались солдаты в ожидании раздела добычи. Офицеры тоже были довольны. Кажется, из всех, кто жил в Эшбахте, были недовольны только два человека: господин Эшбахта и госпожа Эшбахта.
Да, госпожа Эшбахта была недовольна своей жизнью. Хоть не грозили ей ни горцы, ни немилость сеньора. Горе ее оказалось женским. Она ложилась в постель и сразу заводила разговор о том, что муж ею пренебрегает. Каждый раз разговор заканчивался злыми упреками, и от упреков этих кавалер начинал злиться, едва сдерживался, чтобы не ответить ей так же или еще хуже: сказать жене, что знает о ее распутстве, а может, и вовсе покарать несчастную прямо на супружеском ложе. Посему последнюю неделю Волков не шел в постель, пока госпожа Эшбахт не заснет.
Приехал к нему Рене, привез большой сундук и сказал, что все распродали. Четыре солдата затащили сундук в спальню, поставили к стене, где уже стояли его сундук и ящики с доспехами и оружием. Рене, довольный и счастливый, отпер сундук, а там мешки с серебром.
– Вот эти мешки ваши! Вот, вот и вот, – говорил он и заглядывал Волкову в лицо, надеясь, что тот будет рад. – Как и положено по уложению кондотьеров, ваша доля капитанская – четверть. То есть две тысячи восемьсот шестьдесят шесть талеров, кавалер.
Волков покивал, выдавил улыбку – рад я, рад. Ответил ротмистру:
– Отлично.
А сам вспоминал, каким злым было лицо жены только что, когда смотрела она, как солдаты затаскивают большой сундук к ним в спальню. Лицо у нее все время было таким в последние дни.
Серебро. Две тысячи восемьсот шестьдесят шесть талеров. Если бы лет пять назад ему посулили хоть половину от этого и сказали, что за это потребуется встать в первый ряд штурмовой колонны, которая идет в пролом стены осажденного города, так он встал бы не раздумывая. Ни мгновения бы не сомневался. А сейчас даже смотреть деньги не стал, ни к одному мешку не прикоснулся.
Рене это заметил и, кажется, уже не удивлялся, что кавалеру будто все равно.
– Завтра раздадим деньги, – говорил он, – пусть пока у вас полежат.
– Хорошо.
И все.
Все-таки Рене ушел озадаченный. И Волков это видел. Очень это было нехорошо, не должны подчиненные видеть в нем человека растерянного, испугавшегося или даже отстраненного. Но кавалер ничего не мог с собой сейчас поделать. Он все время думал… Нет, не о его сеньоре, разгневанном герцоге, и не о горцах, его свирепых и мстительных соседях. Его выматывали мысли о возможной беременности жены. И ни сон, ни еда, ни деньги для него сейчас не были радостью. Ревность, уязвленное достоинство, растоптанная честь и боязнь, что на его поместье сядет не его сын, заставляли кровь закипать.
Волков мрачнел, как только вспоминал об этом, а пальцы сжимались в кулаки до хруста. И он представлял с удовольствием, как эти самые пальцы сжимаются на нежном белом горле распутной женщины. Никогда доселе он не испытывал таких сильных чувств. Кавалер буквально болел от них. Он даже женщин сейчас не хотел, хотя не старая еще, ровесница жены или чуть старше, рыжеволосая госпожа Ланге была весьма привлекательна. Ходила рядом, сидела с ним за одним столом и делала ему тайные знаки, если хотела поговорить. Он легко мог взять ее, как только представилась бы возможность, никуда бы она не делась. Но не трогал, не до нее ему было.
Так он и жил в эти дни: не радуясь ни серебру, ни вину, ни жирному мясу и не желая женщин. Словно грешный старик перед смертью.
Пришел к нему солдат еще до обеда. Чего ему нужно было? Хоть поначалу Волков и не хотел его слушать, думал, что клянчить что-то хочет, но согласился принять. Сел за стол свой, велел звать просителя. Солдат был молод, звали его Михель Цеберинг, он поклонился и сказал:
– Господин, дозволите ли вы лодки ваши взять, что на пристани у амбаров стоят? Хочу кирпич в Фринланд возить. Там открыть продажу в Эвельрате.
– Эвельрат неблизко, чего тяжесть в такую даль возить, кирпич и мне нужен, – ответил Волков. – Мне церковь еще строить, монаху моему дом достраивать.
– Монах ваш дом уже достроил, стены стоят, печи стоят, черепицы мы ему еще нажжем, сколько нужно будет, а кирпич ему больше не требуется. Как церковь строить начнете, так вы свой можете тратить. У нас того кирпича, что вам причитается, много. На костел небольшой хватит.
– И что, во Фринланде кирпич ваш брать будут? – без всякого интереса спрашивал Волков.
– Будут, господин, будут, – говорил солдат уверенно. – Купчишки их тут все время около нас трутся, все норовят купить кирпичи наши. И цену дают, но сдается мне, что там у них за речкой цена получше будет. Иначе тут бы у нас кирпич не клянчили. Думаю поехать туда с первой партией. Поглядеть, как торговля пойдет.
Брат Ипполит, что за другим концом стола сидел с детьми над книгами, беседу их слышал. Обычно он в господские разговоры не лез, а тут оживился, подошел к кавалеру и просил позволения слово сказать.
– Ну? – разрешил Волков.
– Пусть солдат племянника вашего возьмет в компанию, – заговорил монах, склонившись к уху господина. – Юноша к цифрам и счету боек. Возрастом уже к делам способен. Ему, кажется, тринадцать уже. Вдруг к делу купеческому способность у него проявится.
А монах, может, был и прав. Щуплый все еще мальчик к воинскому делу оказался не приспособлен, но по возрасту уже мог попробовать другое ремесло.
– А грамоте ты его уже научил? – с некоторым сомнением осведомился кавалер.
– Писать и читать может плохо, но память у него хороша и считает хорошо.
Солдат терпеливо ждал, а Волков поманил к себе племянника: