– Знаешь, что брат Ипполит мне предлагает?
– Не ведаю, господин, – отвечал юноша.
– Брат Ипполит говорит, что ты к делу купеческому предрасположен. Что память твоя хороша, и что считаешь ты бойко.
– Хочу я ремеслу воинскому учиться, – сказал Бруно Дейснер.
– Нет, о том и не помышляй, – возразил кавалер без обычной твердости. – Солдат, бери моего племянника с собой помощником, пусть учится торговать. За это лодки мои используй без всякой платы.
– Что ж, мне помощник будет кстати. Беру, конечно, – сразу согласился солдат. Глупо ему было бы не взять к себе в помощь племянника господина.
Волков достал два талера и протянул юноше.
– Это тебе на содержание. – Он положил в руку парню одну монету. – А это тебе на дело. Иди, смотри, что можно купить дешево там и продать дорого тут. И наоборот. И запомни: в деле купеческом главное – это знание. – Положив вторую монету, он помолчал и добавил: – Это во всех делах главное. Слушай, смотри, считай, запоминай. Знай цены.
– Да, дядя, – отвечал без всякой радости Бруно, зажимая деньги в руке. – Как пожелаете.
– Так и пожелаю, ступайте.
Оба они ушли на двор договариваться, и тут же пришла сестра. Уже все знает, глаза мокрые, стоит, с упреком смотрит на брата.
– Хватит! – Волков махнул на нее рукой. – Не на войну уходит, а в дело торговое.
Она только покивала. Вроде как понимала.
А он вспомнил себя. Сам был только немногим старше, когда ушел в солдаты. И денег ему никто не дал, и компаньона у него не было. Ничего, выжил.
– Успокойтесь, сестра, успокойтесь, – говорил он, – даст Бог, все у него получится.
Она согласно кивала, понимала, что так хорошо для мальчика будет, и пошла на двор поговорить с сыном.
Волков же встал глянуть, где Максимилиан и Увалень пропадают. А они на дворе, там же все офицеры собрались, даже Карл Брюнхвальд в телеге приехал – ни ходить пока еще не мог, ни на коне ездить, одна рука еще досками стянута оставалась. А за воротами двора солдаты толпились. Улица людьми забита. Кажется, все пришли. И тут кавалер вспомнил, что сегодня день расчета. День дележа добычи. Пришли за деньгами.
Он стоял почти на пороге, когда мимо него бочком протискивалась госпожа Ланге, неся завязанные в комок простыни. И она тихо сказала слова, от которых Волков вдруг ожил сразу:
– Госпожа Эшбахт не обременена.
Сказала и пошла к сараям. А ему потребовалось время, чтобы понять смысл этих слов.
Гора с плеч. По-другому и не скажешь. И причем самая большая гора. Самая тяжкая, та, что пригибала до самой земли. И вот нет ее.
Не обременена! Чисто чрево ее. Значит, для Сыча дела нет. И слава богу, что без него все обошлось. Сыч – человек безжалостный, он легко придушил бы новорожденного младенца, роди госпожа Эшбахт мальчика. Придушил и опять в колыбель положил, словно само чадо померло. А сам спать бы пошел спокойно, заглянув перед этим к Марии на кухню поесть чего-нибудь. Однако отдавать приказ о душегубстве, о детоубийстве пришлось бы ему, Волкову. А ему страсть как не хотелось такие приказы отдавать. Он за свою жизнь и так людей поубивал в избытке. Но детей среди них не было.
– Хорошо, – тихо сказал кавалер и глянул вслед уходящей рыжей красавице. – Спасибо, госпожа Ланге. За весть добрую будете вознаграждены.
Брат Семион словно с ума сошел: на дом свой все деньги потратил, что у епископа на костел выпросил. Из двух тысяч двухсот отличных серебряных монет чеканки земли Ребенрее уже ушло тысяча семьсот, и опять пришел брать деньги.
– Куда же ты их деваешь? – спрашивал Волков, думая: а не прячет ли монах часть их для себя.
– Закажу изразцы для печей. Мастер приехал, готов по божеской цене мне все печи обложить изразцами.
– Уж не князем ли Матери Церкви ты себя возомнил? – усмехался Волков. Но деньги давал.
– Так всю жизнь жил в святой простоте, хочется радости для глаз и сердца, – смиренно отвечал монах, забирая деньги цепкой рукой.
Ничего, пусть строит, пусть старается. Волков не жалел денег епископа. Лишь бы горцы результаты всех этих стараний не спалили. Он опять усмехался и спрашивал:
– А на что ты будешь костел возводить? Скажи-ка мне, святой человек.
– Да уж коли Бог не оставит, так сыщу на что, – отвечал монах, пряча серебро под сутану.
Волков понимающе покивал, настроение после доброй вести у него было хорошее:
– Ну-ну, только не забывай, монах, что на приход в Эшбахт тебя епископ назначил по моей просьбе, ты уж меня не подведи, друг сердечный.
– Не подведу, господин, не подведу, – все так же беззаботно говорил брат Семион, спускаясь по лестнице на первый этаж. – Денно и нощно молю Бога, чтобы разрешил вопрос с костелом.
Волков сундук закрыл и последовал за монахом. А там, внизу, за столом, все женщины его: госпожа Эшбахт, ликом сумрачна, сидит; сестра Тереза ходит тихо, словно мышка; госпожа Ланге украдкой косится на кавалера. И племянницы тут же. Все занимаются рукоделием. Вышивают. Мария и две бабы дворовые готовят обед. На дворе офицеры и старшины солдатские считают серебро. К ним кавалер идти не захотел: народу слишком много, суета. Свое серебро он уже получил.
Садясь к столу на свое место, он жену свою ласково за руку тронул. Элеонора взглянула на него недобрым взглядом, в глазах нелюбовь. А он ей улыбнулся в ответ.
Зато младшая племянница всегда кавалеру рада. Бросила рукоделие свое, хоть и мать ее окликнула, не послушалась, пошла к дяде на колени. Стала рассказывать ему, что теленок бодал ворота. Дядя кивал, а сам поглядывал на госпожу Ланге украдкой, и та, ловя его взгляд, краснела и глаза опускала к шитью.
– Мария, ну скоро там у тебя обед? – крикнул он.
– Свинину уже ставлю жариться, – отвечала служанка.
– Ты не забыла? Сегодня господа офицеры будут!
– Да разве про них забудешь, они со своими солдатами тут уже с утра, – отвечала за служанку госпожа Эшбахт. – На двор не выйти.
Опять она была недовольна. Но Волкова это мало волновало. Главное – чтобы обед побыстрее подавали.
Первый раз Волков увидал, что Максимилиан выпил много вина. Он сидел в конце стола с Увальнем до самого вечера. И пил почти наравне с офицерами. Наверное, от радости. Максимилиан Брюнхвальд и Александр Гроссшвулле получили свои доли за рейд в Милликон. И если Гроссшвулле получил долю сержантскую, то Максимилиану досталась доля прапорщика, двести сорок монет, деньги для юноши немыслимые. Они оба все тосты за офицерами поднимали. И к ночи были совсем навеселе.
Жене кавалера все эти офицерские пирушки сразу не полюбились.
Сестра кавалера, Тереза, сидела чуть покраснев. Жена Карла Брюнхвальда тоже довольна была. Госпожа Ланге раскраснелась и цвела. Пила и смеялась вместе со всеми. А вот дочь графа сидеть за столом со всеми не хотела. Поела, попила, посидела немного, а как стемнело на дворе, так сказала вроде как Волкову, но так, чтобы все слышали:
– Спать пойду, вы тоже, господин мой, не засиживайтесь, гостям скажите, что надо честь знать.
– Скажу-скажу, – обещал Волков. – Не засидятся гости. Ступайте почивать, жена.
Она еще по лестнице поднималась в покои, а он уже на Бригитт смотрел, смотрел и любовался ею. Та как раз смеялась над шуткой Бертье, главного весельчака за столом. И тут на кавалера взгляд бросила. И как увидала его глаза, что ее поедом ели, так даже испугалась. Глаза его были пьяны и алчны. От взгляда этого она еще сильнее покраснела, смеяться перестала, стала руками обмахиваться, чтобы не так ей жарко было. Потом хотела стакан взять, да опрокинула на стол. Все смеялись, и она тоже. Как стакан подняла и держала его, пока ей Рене вина наливал, на Волкова косилась. А он не смеется, кажется, один за столом, он взгляда от нее не отрывает.
И Бригитт Ланге еще сильнее стала волноваться.
Потом с госпожой Брюнхвальд и госпожой Терезой они вышли на улицу подышать – в доме уже слишком жарко стало. И когда уже пошли в дом обратно, так госпожа Ланге у двери встала, пропуская вперед подруг. И как те вперед прошли и она уже хотела в дверь входить, так ее схватил кто-то за руку. Схватил крепко из темноты. Так крепко, что у женщины сердце зашлось от страха. Ноги едва не подкосились, и она прошептала:
– Ой, господи!
Темно на дворе было, ночь безлунная, не видела она того, кто ее схватил, но знала, кто это. То ли по запаху, то ли сердцем чуяла.
И повел ее он за угол, за амбар. Она пошла послушно на мягких ногах, сердце чуть не выскакивало. И споткнулась, в темноте. Упала на колени.
«Ну не дура ли? – сама себе сказала. – Была бы не пьяна, так со стыда умерла бы». А вслух опять прошептала, словно других слов не знала:
– Ой, господи!
Истинно дура.
Сильные руки ее подняли, а она смеяться стала, юбку отряхивать. А он ей лицо запрокинул, взял за щеки горячие. Она замерла и про юбку тут же позабыла.
И тут он ее поцеловал. В губы. И все равно ей было, что щетина колется, и все равно ей было, что вином пах он. Так сладко ей стало, так хорошо, что до кончиков пальцев на ногах по телу ее волна прошла. Такая волна, что ноги опять сделались слабы, хоть на землю ложись. Но нет, не дали ей руки сильные лечь, они приподняли ее и к стене амбара поставили. Руки эти стали ей грудь мять, сжимать, но совсем не больно. А потом и живот трогать, низ живота, юбку ей тянуть кверху и комкать. А губы горячие целовали ее в губы, в шею, в щеки, в глаза. А руки его в ее юбках путались. И чтобы помочь ему, она сама свои юбки подобрала. Так высоко подобрала, как нужно ему. Совсем высоко.
А потом, когда все кончилось, тихо смеялась в темноте, отряхиваясь и поправляя одежду.
– Чего вы? – спросил Волков.
– Как на свет идти, не знаю, – говорила Бригитт, посмеиваясь, – вся, как холопка, грязна, и сверху, и изнутри. Платье все грязно.
– Я вам новое куплю, самое лучшее, что найдете в Малене.
– Я не про то, господин, я про то, что люди увидят, – пояснила госпожа Ланге, отряхивая юбку.