– Не извиняйтесь, господин Ламме. Это кавалер просил вас узнать предположительно, – сказал Рене. – В точности вы узнать не могли, этого и сам их капитан пока не знает. Думаю, он поедет завтра сам рекогносцировку делать, а уж потом и решит.
– Что делать? – не разобрал Сыч.
– Место, место для высадки искать, друг мой, – отвечал ему Рене.
– Вы лучше скажите, любезный Сыч, – заговорил Брюнхвальд, – сколько лодок они наняли.
– Десять, – сразу ответил Фриц Ламме.
– А еще будут лодки?
– То не знаю я. А надо было вызнать?
– Конечно, друг мой, конечно, – кивнул Бертье. – То знать необходимо, чтобы понять: все сразу они высадятся или будут всю ночь по десять дюжин возить.
– Думаете, они ночью начнут? – спросил у него Рене.
– Ну, мы-то ночью высаживались, они всяко не глупее нашего, – пожал плечами Бертье. – Ночью всех перевезут, а с утра пойдут к нам. Вот знать бы точно, где станут высаживаться.
– Так лодки велено гнать к Милликону, там прямо напротив и высадятся, – предположил Сыч.
– Нет, там не Эшбахт уже, там чужие владения, – не согласился Рене.
– Так им не все равно? Они и в чужих высадятся.
– Нет, оттуда идти далеко, дороги нет. Если с обозом пойдут, так намучаются, – возразил Бертье. – Я в тех местах кабанов ловлю, там овраги сплошные. Холмы крутые, кустом все заросло, там и верхом непросто, а уж пешком и с обозом – вовсе пропадешь. Они высадятся ближе. Выше по реке.
– Несомненно, выше, – согласился Волков.
– Думаете, у острова? – спросил Брюнхвальд.
– Нет, там, у заброшенной деревни, сержант Жанзуан поставил заставу.
– Неужели хорошую заставу поставил? – удивился Рене.
– Да какой там! – усмехнулся Бертье. – Видел я ее, эту заставу. Смех один: палки да ямы. Налепил кое-как.
– Но все равно время на нее тратить придется, а пока они заставу ломать будут, так сержант нас предупредит. Значит, там они высаживаться не станут. Причалят еще выше, у леса, – вслух размышлял Волков.
– Да, – согласился с ним Брюнхвальд. – Либо у острова, либо у леса.
– Значит, там, на переправе, их и встретим, – сказал Рене.
– Другого выхода у нас и нет, – поддержал его Бертье.
– Так завтра с утра собираем людей и выходим? – спросил Брюнхвальд.
– Нет, Карл, вы еще нездоровы, – твердо возразил Волков. – Вы сами едва ходите. Вы никуда не идете.
Это было сказано таким тоном, что Брюнхвальд не смог ничего возразить.
– И людей завтра никуда не собираем.
– Не собираем? – спросил Роха, который все время молчал, больше слушал.
– Нет, у меня полон Эшбахт купчишек всяких, – покачал головой Волков. – Готов биться об заклад, что среди них есть лазутчики из кантона. Как только выйдем, так они кинутся предупреждать горцев, что мы пошли, что мы про их планы знаем, и тогда горцы осторожны станут и мы их точно не сможем на переправе перехватить. Выйдем в четверг, к вечеру ближе. Если лазутчик тут есть и решит их предупредить, так вперед нас не успеет, даже если по реке поплывет. Людей начинайте готовить в четверг с утра, но тихонечко. Без шума.
– Верно, – согласился Рене.
– Умно, – заметил Роха.
– Да, так и сделаем, – сказал Бертье.
– Если мы их на переправе не сможем поймать, так будем скорым шагом отступать. Ты, Ёган, жди гонца и в случае отступления хватай все, что подороже. Бери госпожу, сестру, племянниц всех, мужиков со скотом тоже собирай, и бегите к Малену. За городскую стену.
– Ясно, господин, – кивал серьезный Ёган.
– А вы, Бертье, возьмите десяток людей, всех конных, собак прихватите, словно на охоту собрались, и скачите завтра поутру к реке. Смотрите лодки, берег их, выискивайте кострища или скопление лошадей пасущихся, или телеги где увидите. Только так, чтобы вас с того берега не видели, все тихонечко делайте.
– Я понимаю, кавалер, – кивал Гаэтан Бертье. – Уже делал я такое.
– Отлично, а в четверг к вечеру навстречу мне пошлете гонцов, чтобы знал я, куда мне идти: к лесу или к острову.
– Я понял, кавалер, – кивнул ротмистр. – Я все сделаю, не волнуйтесь.
– Готовимся, господа, но так, чтобы не было этого видно со стороны, – велел Волков. Внешне он оставался абсолютно спокоен. Он хотел, чтобы все видели, что он спокоен и знает что делать.
И ему было отрадно видеть, что господа офицеры, когда расходились, шутили даже. Конечно, шутил весельчак Бертье, посмеивался над Ёганом, который был чересчур серьезен. И все смеялись, даже сам Ёган.
Все делали тихо, так, чтобы никто и не догадался, что готовится поход. Просто во вторник собралось десять телег и мужики, а не солдаты, поехали на юг, к южному полю. Мало ли куда мужики едут в сентябре на телегах. Может, не все с полей вывезли. В условном тихом месте у глубокого и длинного оврага, почти на половине пути до реки, телеги встретили солдаты из людей Бертье, там встали лагерем, распрягли лошадей, и мужики вернулись домой. Потом туда же привезли еды для двухсот пятидесяти человек на четыре дня и кое-какое оружие. И в тот же день туда пришли люди ротмистра Брюнхвальда.
А Ёган тем временем вовсю сбывал оставшиеся рожь и ячмень.
Купцов понаехало – как мух налетело. И из Малена были, и с востока, из-за реки приплывали, из Фринланда, и даже какой-то купчишка с севера из самого Вильбурга сюда добрался. Все хотели зерна купить, видно, слух пошел, что управляющий в Эшбахте дурень: торговаться – не торгуется, берет, сколько дают. Одна беда была: купчишки зерно покупали, да вывезти не могли, в деревне ни у мужиков, ни у господина ни подвод, ни лошадей не было. А баржи на реке не укупишь: и фрахт осенью дорог, да и не нашлось на реке свободных барж. Осень же, урожай, все при деле. Так что Ёган все распродал, деньги собрал, а зерно так и лежало в амбарах. Купцы ему за то выговаривали. Но управляющий просил купцов обождать, так как подводы все при деле, последнее с полей забирают.
А господин Эшбахта и офицеры его были на вид праздны, беспечны и часто пили. Господин появлялся в деревне и на реке у амбаров в одной рубахе, словно с постели встал только что. И случилось так, что ехал иной раз по деревне на коне и был притом босой, как мальчишка, что на пастбище едет, или словно мужик простой.
Во вторник все офицеры с господином пришли на открытие трактира. И пили там весело, трактирщик их угощал.
А на следующий день завершилась жатва, брат Семион ходил по Эшбахту и хвалил всех, говорил, что Бог мужиками доволен, послал им урожай, так как они трудолюбивы, а значит, и господин ими доволен будет. Мужики от этого веселы сделались. Урожай удался, а раз господин доволен, значит, по старинному обычаю, должен устроить им фестиваль с пивом, хоть упейся, жареным мясом и пирогами. А для девок и детей пряников купить медовых. Господин это сам лично обещал, все слышали.
И управляющий подтвердил, что фестивали будут.
Но вот вдруг в четверг, еще до обеда, вместо подвод с пивом и всем остальным нужным для праздника в Эшбахте стали собираться добрые люди при доспехе и железе. Собирались, строились и бодрым шагом уходили на юг, отряд за отрядом. И офицеры были при них. Первым уехал ротмистр Роха, и за ним ушли его пятьдесят стрелков. Потом был большой отряд счастливого жениха ротмистра Рене. Бабы, дети и праздные мужики выходили из домов, смотрели на солдат. Купчишки, что сидели и ждали зерна, тоже высовывались из трактира, начинали волноваться.
– Неужто война у господина Эшбахта? – спрашивали одни у других.
– Да нет, солдаты без обоза идут, – вслух размышляли другие.
– Может, рядом где дело будет? Может, с соседями рядиться надумал. Идут одним днем.
– Нет, – догадывались самые умные. – Обоз вперед ушел, вот поэтому нет ни телег, ни коней в Эшбахте.
В общем, полетело по деревне слово и скоро добралось до господского подворья. И там дворовые поначалу, а потом и все уже так и говорили: война.
В доме тревога, хлопоты, у баб глаза на мокром месте. Сестра Волкова, госпожа Тереза, дура, молится и всхлипывает. Кавалер на нее взгляд бросит, мол, прекратите, она вроде притихнет, а потом все по новой. Госпожа фон Эшбахт сидит надувшись, молчит. Радуется, наверное, что муж на войну уходит. Но спрашивать о том не желает. И своего довольства не показывает. Мужики дворовые выносят из дома ящик с доспехом, вино, корзину со съестным. Оруженосцы грузят в телегу ящик с оружием господина, сами серьезны, молчаливы, надевают ратный наряд. Уже напялили стеганки, бухают по полу тяжелыми сапогами.
Потом пришел Максимилиан, смотрел новый красивый штандарт. Сам господин уже не был бос, с утра помывшись, он сел обедать раньше обычного. Причем один: никого за стол не звал, никто сам не осмелился, кроме племянниц, те сели к дяде, хотели говорить, но он только молчал. Сестра, все еще шепча молитвы, детей увела.
Еще два дня назад госпожа Ланге шепнула кавалеру, что сейчас у жены его лучшие дни для зачатия. И все последние дни господин пользовался правом мужа. Госпожа каждую ночь при этом плакала, ругала его, говорила, что не мил он ей, и просила дать ей покоя. Но на все это господин отвечал, что обязанность ее рожать наследников, и для этого он брал ее в жены, и как она исполнит этот долг, так он больше к ней не прикоснется, раз она того не желает.
Волков видел, что Элеонора Августа его ненавидит, лицо от него воротит как от мерзкого, говорит едва уважительно, с трудом на грубость не переходит. Кавалер проклинал и епископа, и молодого графа, что едва ли не принудили его к этому браку. Но теперь сделать ничего уже не мог. Не убивать же эту избалованную, капризную бабу.
После обеда он сказал ей:
– Госпожа моя, я уезжаю. Не знаю, сколько меня не будет, и перед отъездом хочу, чтобы вы меня приняли.
Дуре согласиться бы принять его, как доброй жене положено, после проводить на войну, чтобы ему спокойнее там было, а уж потом молиться Господу, чтобы нелюбый там голову сложил. Так нет… Она опять принялась причитать, плакать, говорить, что несчастна. Но Волков не собирался идти у нее на поводу и потакать ее презрению, он настоял и потребовал своего законного: